Дядя Том бесстрастно мусолил последний глоток "Смирнофф". По переулку, озираясь, шла худая белая женщина, в светлых джинсах и пестрой рубашке, схваченной узлом на животе, с немым и бескровным лицом.
Андрюша помахал ей рукой, но заметила ли она - было не понять. Молодой проводил женщину глазами.
- Хорошо сидим, а, ребята, - вскинулся Андрюша, ударив дядю Тома по плечу, а сам состроил знакомую мне волчью улыбочку.
Дядя Том не дрогнул, подставил свою фляжечку, и ему было отцежено текилы. Женщина шла обратно, то и дело оглядываясь на нас.
- Эй, подожди, крошка, - заорал тут Андрюша.
Мы повскакали с мест, не сговариваясь, подбежали к этой белой леди, подхватили под руки и пошли вперед быстрым шагом, не задерживаясь. К нашему удивлению, через минуту мы опять были все на том же хайвее, в руках - склянки с текилой, но уже не мы ее, наша спасительница нас энергично влекла под локотки, пока не поставила перед стойкой мотеля, а служащий невозмутимо подвинул мне раскрытую книгу, попросив, чтобы я написал в ней свое имя. Я написал.
- Сорок долларов, - сказал он, и я дал ему сорок долларов. Взамен он протянул ключ и ткнул пальцем вверх, в потолок.
Наша комната была на втором этаже, куда вела внешняя лестница. Дверь распахнулась, это был чистенький номер с двумя кроватями, стоящими посредине, и дверью в ванную в углу. Не успели мы оглянуться, как наша дама стояла перед нами голая; без одежды она казалась даже привлекательной: довольно свежая грудь, стройные худые бедра, удлиненный лобок в светлых кудрях.
- Спроси, у нее есть подруга? - нашелся Андрюша.
Я спросил.
- Она сейчас будет, - был ответ.
- И сколько это стоит? - догадался поинтересоваться я.
- Сто за два часа. Пятьдесят и пятьдесят.
Мы глотнули текилы.
- У тебя есть сто долларов? - спросил я Андрюшу.
- Откуда, - отмахнулся он, с неподдельным вниманием разглядывая нашу подругу.
- У нас нет наличных, - сказал я ей.
Реакция была мгновенной: через секунду она была в трусиках, в джинсах и натягивала рубашку, как в дверь постучали.
- Войдите, - сказал Андрюша - почему-то по-французски.
На пороге стояло изумительное существо женского, судя по многочисленным признакам, пола - кругленькое, в очках, похожее на аспирантку математического отделения. Из-за толстых стекол смотрели очень большие глаза.
- У них нет кэша, - сказала первая, - идем отсюда.
- Куда же! - воскликнул Андрюша, так и впившись в аспирантку глазами.
- У меня есть чековая книжка, - сказал я.
- Э, - подняла глаза к небу первая, завязывая узел на голом животе, и презрительно сплюнула.
- Но… - сказала аспирантка.
- И ты возьмешь у него чек? - спросила первая.
Аспирантка пребывала в нерешительности, но я уже строчил в чековой книжке.
- Ты немец? - спросила первая леди.
- Немец он, немец, - заорал Андрюша по-русски, а я вручил чек на сто долларов очкастой, попросив ее самостоятельно вписать фамилию. Потушив сигарету, первая опять начала раздеваться, аспирантка же все искала - куда бы пристроить сумочку; тут Андрюша налетел на нее цунами, первым делом снял с нее очки, а там стал потрошить и кофточку. Мы моргнуть не успели, как аспирантка с Андрюшей уже барахтались на постели.
- Дай ему презерватив, - попросил я оставшуюся на мою долю подругу.
- О, она совсем чистая, перфект, - отвечала та и повлекла меня в ванную.
У нее в руках оказалась банка из-под диетической пепси-колы, краем зажигалки она сноровисто проткнула в ней дырку, потом, держа банку горизонтально, положила сверху крохотный брикетик чего-то серого, чиркнула, из отверстия, откуда принято пить, повалил желтоватый дым. Она уселась по-турецки прямо на кафель и повлекла меня за собой. Затянулась, передала банку мне с осторожностью. Это был крэк. С первой затяжкой я почувствовал лишь едкий вкус тлеющей нитрокраски. Вторая пошла вкуснее. Мы сидели на прохладном полу, передавали банку друг другу, а в открытую дверь нам была видна постель, на которой Андрюша и аспирантка вытворяли черт-те что.
После третьего круга мы были уже как братик с сестричкой. Кокаин медленно вел нас по своим укромным дорожкам.
- Уэт видео, - смеялась она, и получился каламбур: толстуха-аспирантка оседлала моего Андрюшу, и пот с нее так и лил - в три ручья. - Она в первый раз со мной работает, - заметила моя сестричка, кивая на постель.
- Бунин, - сказал я, - три рубля.
- Что есть бунин? - хохотала она.
- Это такой банан, - хохотал и я, но скоро мне стало неважно. Я по-родственному целовал ее бледное отечное лицо, но в коридоре мне почудились шаги, а потом представилось, что я беззаконно нахожусь в интуристовской гостинице и сейчас за мной придут. Должно быть, я спрятался под одеяло, потому что, проснувшись среди ночи, нашел себя одетым на постели; на соседней кровати ничком, лицом ко мне и без очков, лежал голый Андрюша, а из его рта текла на подушку желтоватая, как текила "Сан-Райз", слюна. Больше, естественно, никого, но бумажник мой был на месте. Я с тоской вспомнил Наташину мягчайшую кровать и то, как она шептала, подлезая под мою руку: "Можно, я к тебе принежусь?" В конце концов мы узнали один другого и привыкли, должно быть. Мания обратной стороны привела меня к тому, что я приучил ее розу Содома, говоря языком де Сада, самостоятельно и без крема открывать лепестки мне навстречу. Хотя, когда я вошел в нее таким способом впервые и не предупредив, она так страшно закричала, что я скатился вниз по лестнице и припал к спасительной бутылке "Джек-Даниэл", а со второго этажа неслись страшные ругательства. Насколько я мог разобрать - феминистского содержания… Я опять заснул, держа руку на переднем, оттопыренном бумажником кармане.
Разбудил меня Андрюша, который громко матерился из ванной под плеск воды.
- Не скрою от вас, драгоценнейший, - сказал он, заметив, что я пошевелился, - это было отменное приключение. Но, во-первых, у меня прорвало узел и хлещет из зада кровь; во-вторых, осторожнейший, мы ебались без гондонов, а значит, отныне мы - вирусоносители АИДС, по-русски - спидоносцы.
Во рту у меня стояла отчаянная сушь и гарь, однако я пересказал Андрюше вчерашний разговор о том, какая у него была чистая девушка, к тому ж - девственная.
- Опизденеть можно, - сказал Андрюша и стал одеваться. - Кстати, прекраснейший, а вы, значит, так и не?
- Я был с алмазами на небесах, - проскрипел я.
- И что же, хороша местная дурь? И как проходит ломка?
Он сжалился надо мной, дал стакан воды, предварительно капнув в него текилы, и это принесло облегчение…
- Понимаете ли, восхитительнейший, - пояснял он, когда мы гнали в хозяйском "раббите" по узкой дороге на запад, к заливу и нейлоновые флажки, разделявшие встречные полосы, уютно пощелкивали, если Андрюша заступал на них колесом, - обожаю очкастых. Должно быть потому, что сам такой. Особенно, если минус пять и ниже. Когда мы с дамой избавляемся от оптики и одежды, то оказываемся как в аквариуме…
Мы проехали уже миль шестьдесят, Андрюша на свой риск миновал несколько развилок, но сосновый лесок по сторонам, вполне крымский, все больше скрывал от глаз признаки американской цивилизации. Все дороги ведут к морю, был уверен Андрюша, а мои сомнения подтверждал атлас автомобильной Америки, который я раскрыл на Флориде. Наконец появился указатель - Вудли Крик - и стрелка направо. Мы решили повиноваться с тем, чтобы найти хоть кого-нибудь, кто знал бы путь к Мексике и холодному калифорнийскому. Еще через милю мы завидели приличного вида ворота с надписью: Национальный парк.
- Приехали, - сказал Андрюша, выруливая на пустынную стоянку перед чистеньким зданием - к тому же бесплатную, - здесь и отдохнем по стаканчику.
Внутри торговали сувенирами и майками с рисунками зоологического характера, ресторан был очень европейским, с умеренными ценами, но в нем не подавали алкоголя. В окна была видна поверхность озера, причал, какая-то водоплавающая посудина у него. Большой плакат призывал совершить экскурсию, но при встрече с аллигатором не кормить его и не обижать.
- Демократия, - сказал Андрюша. Мы решили экскурсию совершить.
Взяли билеты; за двадцать минут ожидания наш корабль наполнился американскими супружескими парами в шортах с выводками детей и фотоаппаратами. За штурвал встал приятного вида негр, мы отчалили, в микрофон полилась совершенно мне непонятная южноамериканская речь. По-видимому, негр отпускал шутки, потому что окружающие покладисто посмеивались, я же разобрал лишь, что экскурсовод для удобства называет аллигаторов просто гейтерами. За нами сидела молодая пара, очень голубоглазый муж с очень некрасивой женой, какой и положено быть белой протестантке. Я решил, что это, по-видимому, чета фермеров из Джорджии, и стал от нечего делать подсчитывать их детей. Мы вплывали в какое-то широченное болото; над водой колыхалось прозрачное зеленое марево, будто подсвеченное, в джунглях по берегам перекликались неведомые птицы, повсюду валялись безжизненные панцири огромных черепах.
- Снэйк, снэйк, - загалдели американцы, и верно - в одном месте с ветвей тропического дерева свисала не коричневая палка, но натуральная змея, и можно было рассмотреть раздвоенный язычок, мелькающий между ее черных умненьких губок. Ни к селу, ни к городу в голове у меня раздалась виолончель Ростроповича, а среди джунглей мелькнула темная Наташина головка с бантом в волосах. Тут фермер обратился ко мне:
- Вы иностранцы?
- Да, - отвечал я, - мы из России.
- О, грейт! - сказал американец. - Я знаю, это возможно путешествовать русским теперь.
- Ит’с нид, - сказала его флегматичная жена.
- Ит’с кул, - согласился и он. - Ви бай ит. - Судя по последним двум фразам, это не были американские фермеры, это были американские профессора.
- Что они хотят? - поинтересовался Андрюша, не оборачиваясь.
- Они приветствуют советское правительство, которое наконец-то предоставило нам с тобой возможность проветриться.
- Приветствуют! - Андрюша обернулся, и волчья улыбочка появилась на его лице. - Переведи им, что мы с тобой всегда путешествуем. С самого детства. - Он заблестел очками. - Заказываем каюту у Кука, кладем кредитную карточку в карман…
- Что говорит этот джентльмен? - вежливо поинтересовался профессор, но я не успел ответить - детский гвалт оглушил нас. В микрофон что-то частил негр, посудина накренилась, загалдели и взрослые, но громче всех был Андрюша:
- Крокодилы, ебена мать!
Я тоже вскочил на ноги. На сухом островке метрах в трех от нас валялся табун аллигаторов. Был здесь и матерый замшелый самец, и мать-аллигаториха с выводком крокодильчиков, и неженатые особи, некоторые из которых переползали с места на место. По всей вероятности - аллигаторам было хорошо и чувствовали они себя, как дома. Я не заметил, что Андрюша тихо опустился на свое место. Он смотрел снизу на меня застенчиво из-под своих золотых очков, примостившись на краешке скамьи. - Проклятый геморрой, - пробормотал он.
Я улыбнулся ему ободряюще. Я готовился вступить в пятый десяток, Андрюша, не скрою от вас, добивал его. Был только март. Но я не мог отделаться от мысли, что - как ни верти - мы с Андрюшей попали во Флориду слишком поздно.
глава XVI
НА ПАРИЖ
- Фак-фак-фак, - залопотал Мишель, хлопая локтями по круглым бокам, жест из репертуара Джека Николсона.
И без того он походил на пингвина: приземистый, с круглым лицом в круглых очках, седеющий пятидесятилетний пингвин с косицей и серьгой в левом ухе. Чуть в стороне от садика, где мы сидели, на высоте метров десяти над землей время от времени почти бесшумно мчался поезд. По периметру торчали тощие, в пупырышках светлых шипов, розы; из-под земли глядели вылупившиеся крокусы; солнце косо било из-за угла, деля сад на два равновеликих треугольника. Не знаю отчего, но я испытывал тихое ликованье при виде этого, казавшегося великолепным, европейского утра.
Вчера хозяева встретили меня в аэропорту и - я не рассчитывал на такую любезность, ибо видел Мишеля впервые - привезли в свой таун-хаус на немолодом "ситроене". Ужинали на кухне, в гостиной перешли к дегустации ягодных сортов пива из траппистских монастырей. Мишель поставил на видео вуди-алленовский "Манхэттен" - должно быть, чтобы дети не врубили "Европу". Отливать мы с хозяином, чтоб не карабкаться вверх на три пролета деревянной лестницы, выходили в этот самый садик, дверь куда вела из кухни, на зиму законсервированная. Судя по тому, что на улице уж давно было тепло, но дверь Мишель распахнул только сегодня, у него до меня не было мужской компании. Во время одной из вылазок я успел шепнуть ему, что не соскучился по Нью-Йорку. Он меня понял - говорили по-русски, но он быстро схватывал; мы оставили хозяйку с детьми предаваться ностальгии по Штатам, на кухне налегли на кальвадос - текилы Мишель не держал. По случаю моего появления Ритуля сняла суровый акциз на крепкий алкоголь - шесть дней воздержания на полбутылки скотча по субботам, - и Мишель надирался с легким сердцем. Сейчас - было около десяти утра - мы пропустили по первой порции бренди: фак-фак-фак…
С Ритулей мы встретились совсем неожиданно - в Нью-Йорке, на русский Старый Новый год, в одном эмигрантском доме, и она воскликнула, как ни в чем не бывало: "Николя, мы часто вспоминали тебя - и я, и Гуля, и Ольга. Ты знаешь, она умерла…"
Конечно, я не знал. Если с Ритой мы виделись раз или два, когда она приезжала в Москву, то Ольгу после прощания в Шереметьево я не видел ни разу. И не слышал о ней почти ничего. Но по странной случайности здесь, в Штатах прочел роман Димы, вышедший в Париже за несколько лет до этого. Ольге, еще живой, и была посвящена эта книга, полная горечи, слез и эмигрантского стоического позерства. Но о нашей далекой Ялте Дима не написал ни слова.
- У нее был рак, - сказала Ритуля, - вот и не стало нашей Ольги.
Узнав, что весной я, скорее всего, возвращаюсь в Европу - на самом деле тогда, в январе, я еще этого не решил, - она воскликнула: "Но ты же будешь у нас в Брюсселе! О, он понравится тебе, мой нынешний, Мишаня, он такой, знаешь…" Она чмокнула губами свою щепоть и со смаком растопырила пятерню: супЭр!
Она почти не изменилась. Может, чуть пополнела. Кажется, даже волосы у нее были выкрашены в тот же цвет. С американским мужем, как прежде с француз-ским, она разошлась и прилетела в Штаты оформлять развод. Уже лет пять назад она вернулась в Европу с двумя американскими детьми, один из которых в ее животе и совершал некогда тур Париж - Ялта - Москва, и сошлась с Мишелем, которого в свою очередь бросила жена-англичанка. Если суммировать их детей, то получалось, кажется, семь, а если подсчитывать русскую кровь - то три четверти на двоих, коли считать русской русско-еврейскую и русско-армянскую, - по матери Мишель был бельгиец, и дед его был потомственным аптекарем. Увы, ничего бюргерского в Мишеле не осталось, и нынче его космополитическое семейство говорило на англо-франко-русской смеси, а жило - цыганским табором. В Брюсселе я имел случай наблюдать, как разновозрастные тинейджеры - беглая англичанка троих из четверых общих детей оставила ему, - кое-как умытые и вовсе не причесанные, по утрам, по очереди просачиваясь на кухню: наливали себе кто сока, кто молока, кто какао, окунали в чашки крекеры, хрустели чипсами, грызли на ходу сникерсы и исчезали из дому один за другим. Обязанность засовывать грязные чашки в моечную машину закреплена была за Мишелем. Что ж, годы юности и он провел в Париже, Гулю и Олю знал с детства, Ритулю - со времен ее первого замужества, и их два судна были приписаны некогда одному порту. Объединив то, что осталось после крушений, они получили ковчег, на котором худо-бедно, но можно было плыть дальше…
- Эта толстая свинья пьет еще до завтрака, - констатировала Ритуля, выглянув из кухни. - А этот смолоду был пьяницей… Что будете есть?
За столом мы обсудили сегодняшние планы. Мишель, как бельгийский патриот, хотел непременно везти меня в Брюгге.
- На хер ему твой Брюгге, - сказала Ритуля.
Я же продемонстрировал эрудицию, заметив, что знаю происхождение слова "биржа". Это привело Мишеля в умиление, и он разлил по следующей порции.
- Там самое сердце континента, - не унимался я, - там, где прошла граница между Римом и Реформацией.
- Ведь мы могли бы завернуть в Дамме! - сказал Мишель.
- Родина Уленшпигеля, - сказал я.
- Ты русский, - сказал Мишель с благоговейной иронией, - только русские во всем мире так много читают! К тому ж, - обратился он к своей подруге, - могли бы доехать до Ла-Кока, надо же что-то решить с дачей.
- По телефону позвонишь, - сказала Ритуля.
- Там невероятные угри, - обратился ко мне Мишель.
- Да, но цены, - сказала Ритуля. - Эти свиньи бельгийцы берут такие налоги, что нельзя жить. И все для того, чтобы гордиться своими освещенными банами… Так что, ты едешь в Рим? - обратилась она ко мне.
- В Рим, - неуверенно согласился я.
- Значит, ты должен заехать в Париж. Подожди, я сейчас наберу Гулю.
- У меня нет визы, - сказал я, оглушенный. Кстати, я прилетел в Бельгию, потому что именно с бельгийской визой было меньше всего хлопот.
- Ты проснулась, подруга? Он хочет с тобой поговорить.
Я взял трубку.
- Здравствуй, котик, - услышал я. Безусловно, это был Гулин голос. Той самой Гули, с которой мы некогда искали клад в забытой Богом далекой стране. В грязном городишке у подножия гор. Даже котик припомнился мне, бродячий бездомный котик, так рвавшийся в другой мир.
- Предупреди меня, когда выезжаешь. Если не смогу тебя встретить, ключ будет у консьержки…
Собственно, что с того, что через много лет встречаешь знакомых в совсем иной части света. Мир мал, и, в сущности, впору удивляться другому: выпиванию четверть века подряд время от времени со школьным другом Сережей или тому, что много лет спишь с одной и той же женщиной. Постоянство много удивительнее, чем всяческая неверность, случайность закономернее, чем исполнение завета…
- И кому, скажи на милость, ты будешь предъявлять эту ебаную визу? - спросила меня Ритуля, когда я положил трубку. Только тут, когда я посмотрел на нее, я вдруг увидел, как много в этой ее вечной непосредственности и оживленности затравленности и тоски…
Мы, конечно, никуда не поехали, и весь день я бродил по городу. Шатался без цели по брюссельским улицам, вдыхая воздух, просто вдыхая воздух; переев живописи в Национальной галерее, пил пиво то в одном кафе, то в другом; наблюдал издалека за женщинами, обычными европейскими женщинами, чувствуя себя одновременно юным и стариком. Потом я пошел на вокзал, где долго изучал расписание. Шовинисты все надписи сделали, конечно, не на английском языке, но Париж все равно звучал как Париж, Рим как Рим и даже Льеж как Льеж. Из Льежа на Париж поезда шли буквально то и дело.
Много реже шли они в другую сторону - на Аахен. На Кельн, на Берлин, на Варшаву. За Варшавой расписание обрывалось, здесь был край того мира, по которому я болтался уже целый год.