– Не жалуюсь. У меня теперь дело на поток поставлено: своя фирма, заказчики, деньги ручьем текут. Может, тебе деньги срочно нужны? Так знай, для меня это сейчас не проблема. Но некоторые мне завидуют, халтурой все это называют. Ну и что? Они же просто не знают, что я могу, как многорукий Шива – одной рукой писать на заказ, то, что люди покупают, а другой – для вечности. Меня вообще в узких кругах знают как сюрреалиста. Он бы закачался, если бы увидел, какие я вещи делаю…
– Ты снова Бабочкина имеешь в виду? – осторожно поинтересовалась Люба. – Ладно тебе. Он к тебе нормально относится, Сережей называет…
– А как он меня должен называть? Не куском же дерьма? Ты просто путаешь человеческие отношения и совсем другие. В жизни твой дядька мягкий, добренький, а посмотрела бы на него во время какого-нибудь выставкома… Но мне наплевать. Он же фанатик, псих. Не хочет открыть глаза и увидеть, что сейчас настало время другое, всем надо уметь выгодно продаваться. К тому же и шампанское ведь иногда хочется пить… с ананасами. Точно?
Люба обвела глазами стол и подумала: ничего подобного. Не очень-то на самом деле хотелось пить это дурацкое шампанское, от которого только голова потом болит. И вся эта пирушка с незажженными свечами почему-то сразу как-то еще сильнее померкла.
Аккуратные, в красивых рамочках картинки Сергея, развешанные в ряд на стенах мастерской, уже на следующий день начали вызывать необъяснимое раздражение. Когда Люба впервые их увидела, она до глубины души восхитилась: красиво-то как! Деревья цветы в вазах, трава – как настоящие, все прожилочки тщательно прорисованы.
А сегодня все эти цветочки и лепесточки казались тусклыми, мертвыми, глаза бы на них совсем не глядели.
– Ладно, пойду я пока, – поднялся Сергей. – Поговорили, и хватит, у меня сегодня еще несколько деловых встреч. Последний раз спрашиваю: какие просьбы, пожелания, предложения на ближайшее будущее?
– У меня есть одна просьба, – сказала Люба. – Не называй меня больше Галиной или какой-то там Галариной, мне это не нравится. У тебя так жену, что ли, зовут? Вроде бы ты другое называл имя.
– Да нет, так звали жену Сальвадора Дали, великого художника-сюрреалиста. Она была русская – Галина, а Дали ее называл на свой манер – Гала. Для него она была – как целая галактика. Класс. Я каждый день на ночь читаю его дневники, чтобы держаться на плаву.
"Надо будет спросить у Павлуши почитать об этой парочке, – сделала для себя заметку Люба. – Мне это может пригодиться".
– Он же был шизофреником, смотри не свихнись, – вспомнила вдруг она чью-то вчерашнюю реплику. – И все-таки у меня свое имя есть, ничем не хуже. Если хочешь, напомню.
– Я помню. Любовь, – кивнул Сергей, и глаза его странно заблестели. – Только это не имя, а нечто большее. Одно твое слово – и больше меня ничто не удержит, я тоже могу устроить крутой сюр, запомни это. Да, кстати…
Он вдруг метнулся в крошечную комнатку за занавеской, которая служила ему чем-то вроде подсобки, и вытащил оттуда средних размеров картину, прислонил к стене.
– Ну, как? – спросил Сергей, оглядываясь. – Немец согласился купить у меня эту работу в свою коллекцию. Надо срочно отнести ему, пусть готовит капусту.
– А… как она называется? – осторожно поинтересовалась Люба.
На ярко-синем фоне виднелись неровные, желтые разводы, а в самом углу был аккуратно нарисован красный флажок с маленькой черной звездочкой. Такое ощущение, что кто-то макнул в желтую краску собачий хвост, а потом заставил домашнее животное повилять им перед холстом.
– Я назвал ее: "Предчувствие, что ничего не повторится, которое уже не оправдалось". Мощная политическая вещь убойной силы. Скажи?
Люба еще раз с удивлением посмотрела на странное "Предчувствие…", а потом молча перевела взгляд на стенку, сплошь увешанную почти одинаковыми пейзажами. Лунная дорожка на воде, на переднем плане – веточка ивы, тщательно прорисованный узкий листик…
– Странное название… – пробормотала она озадаченно.
– Но это как раз хорошо! У Дали, например, есть "Гигантская летящая кофейная чашка с непонятным отростком пяти метров в длину". Но до гениев нам пока далеко, его картины стоят сотни тысяч долларов.
Сергей перехватил растерянный, блуждающий по стенам взгляд девушки и со смехом пояснил:
– Наш народ любит что попроще, всякие слащавые картинки. От нищеты, наверное, и душевной убогости. А иностранцы, наоборот, западают на философию. Их от всякой красоты давно уже тошнит, у себя объелись… Но обязательно подавай им какой-нибудь намек на остатки советского тоталитарного режима, от этого они особенно почему-то тащатся. Видишь, я перед тобой сейчас раскрываю всю свою кухню? По крайней мере ты же согласна с тем, что каждого нужно кормить тем, что ему нравится?
Люба кивнула и подумала: так и есть, у нее в кафе именно так все и было. Один заказывает селедку под шубой, другой – пирожок…
Но здесь все-таки должно быть как-то по-другому.
Впрочем, ей ли учить художников, что и как они должны делать? Смешно даже…
Сергей принялся бережно упаковывать картину, перевязал ее бечевками, чтобы удобнее было тащить из своей норы на продажу. Бумага шуршала точно так же, как и тогда, когда он заворачивал в нее копченых лещей.
***
Как только за Сергеем захлопнулась дверь, Люба налила себе бокал шампанского и выпила до самого дна. А потом – еще один, пока не прикончила всю бутылку.
Почему-то ей казалось, что после этого у нее в голове сначала все встряхнется, а потом снова уляжется по прежним, привычным местам. Но ничего такого не произошло.
Получалось, что этот почти что незнакомый художник, Сергей Маркелов, сейчас объяснился ей в любви, предлагал сделаться его "галактикой" и делился заветными мыслями об искусстве.
Как это понимать? С одной стороны, конечно, было приятно чувствовать себя неотразимой женщиной. Но все же такая реактивная скорость у Любы в голове никак не укладывалось.
Любовь с первого взгляда?
Но чем она могла его сразить наповал? Той смелостью, с которой она вчера разделась? Или заветной родинкой? Улыбкой? Чем?
С дивана на Любу глазами-пуговицами печально смотрел игрушечный котенок. Серенький, невзрачный – как ее жизнь в последнее время. И где Катюшка только такую унылую игрушку откопала?
Люба нашла на полке акварельные краски, налила в банку воду и принялась с большим чувством раскрашивать котенка в синий цвет. Этот от нее точно не убежит! Пусть хоть он останется…
Закончив свою работу, она несколько раз с большим чувством поцеловала котенка в нос и нетвердой походкой вышла в коридор.
Павлуша открыл дверь с перекошенным, каким-то диким лицом. Или просто она так сильно кулаком стучала?
– Что случилось? Что, что у тебя с лицом? – спросил он испуганно. – Оно же у тебя все синее! Синяк? Кто-то обидел? Сергей?
– Да нет, это же краска, котик… акварель, – улыбнулась Люба и принялась вытирать щеку, еще сильнее размазывая по лицу синюю краску.
Приятно все-таки, когда хоть кто-то за тебя волнуется.
– Ах, рисовала… – сразу же успокоился Павлуша. – Это дело хорошее.
Как будто она на самом деле умела рисовать. Как будто все люди вокруг только и делали, что рисовали – кто красками, кто гуашью, кто акварелью. Приходят с работы – и сразу же хватают кисточки в руки. Как будто ничего другого, кроме рисования, вообще больше в мире не существует.
– Я пришла узнать, сколько я вам должна! – тряхнув головой, сказала Люба, стараясь четко выговаривать каждое слово.
Но все-таки последнее у нее получилось, как "дожна". Примерно так обычно говорили в транзитке самые поздние, в стельку пьяные посетители.
– Оказывается, вы заплатили за меня. С какой стати? Вообще-то я к вам не напрашивалась, я и сама все могу…
– Можешь, ты все можешь, только не сейчас, мне некогда, – поморщился Павлуша. – Ведь ты… того… иди, иди, моя хорошая, пока к себе. Потом поговорим. Тебе полежать надо.
В руках он держал кисть, и почему-то это окончательно вывело Любу из себя. Значит, она снова оторвала Павлушу от работы, и он мечтает поскорее от нее отделаться! Ну уж, нетушки!
Не зря Сергей говорил, что он – фанатик, сумасшедший…
– Полежать? А что? Можно и полежать, – сказала Люба, нахально протискиваясь в дверь.
Без всякого приглашения она прошла в его мастерскую и плюхнулась в знакомое кресло. Хорошо-то как!
Художник проводил ее растерянным взглядом, но ничего не сказал.
– Да знаю я, знаю, что вы обо мне думаете, – сказала Люба, раскидываясь в кресле. – Что я распутная, да? Слишком развратная?
Павлуша продолжал молча вытирать кисть какой-то цветастой тряпочкой.
– Вам, наверное, все в жизни только и делают, что мешают, да? А теперь и я буду мешать. Может, меня любимый человек бросил? Это вы хоть все понимаете? А я его каждый день ждала, ждала, ждала, это вы можете понять, да? А он даже не позвонил ни разу. Может, мне после этого вообще жить не хочется. Это-то вы хоть понимаете?
– Это я как раз очень хорошо понимаю, – спокойно сказал Павлуша. – Даже слишком. Но зря ты так все же. Ты молодая, красивая, у тебя все еще впереди. Сейчас пойдешь к себе, умоешься и снова будешь улыбаться. А я так уже не умею.
Молодая… Говорите как старый дед, как-будто я не видела, как на вас студентки смотрят, – засмеялась Люба. – Я же не совсем слепая. Особенно одна; худая, на бандитку похожа и волком на всех смотрит…
Люба снова залилась пьяным смехом и вдруг осеклась на полуслове.
В темном углу мастерской сидела Полина и смотрела на нее в упор – именно так, как сказала Люба Оказывается, все это время она была в мастерской и слышала каждое слово, но ее было не видно за мольбертом.
– Ага, вот она, легка на помине! – воскликнула Люба.
– Я не успел предупредить, мы тут как раз занимались, – развел руками Павлуша.
– Интересно – чем? Хотя я и сама могу догадаться, не маленькая. Только я одна везде, всем лишняя, от меня все убегают… Ладно, так уж и быть, не буду вам больше мешать.
Люба выскочила в коридор и с такой силой захлопнула за собой дверь, что с потолка на пол шлепнулся кусок штукатурки.
Удивительное дело, но, как и говорил Павлуша. она на самом деле быстро успокоилась: умылась, съела яблоко, и истерики – как не бывало.
Поэтому Люба даже бровью не повела, когда кто-то постучал в дверь, которая все равно была не заперта. Она ждала, что Павлуша все-таки придет ее успокоить, не выдержит.
Но на пороге стояла Полина.
– Я на минутку, – сказала она, почему-то отводя взгляд. – Хочу все-таки предупредить насчет Сережки Маркелова. Он тебе уже в любви объяснялся?
– Объяснялся, – удивилась Люба.
– Давно?
– Только что, сегодня.
– Я так и думала. Он у нас темпераментный. Итальянец в России. Ты его не слушай.
Полина была неестественно бледной и по-прежнему смотрела куда-то в пол. Ее узкое лицо трудно было разглядеть за длинной, косо подстриженной челкой.
– А тебе завидно, что ли?
– Нет, не завидно, – с усилием проговорила Полина. – Я бы не стала тебе ничего говорить, ты мне вчера сильно не понравилась. Но Павел Владимирович сказал, что ты его родственница. Да жалко тебя стало. Тебя ведь и так кто-то бросил, видно, что нервы на пределе. Мое дело – предупредить, а ты – как знаешь.
– Но он… даже плакал. Нет, правда, я сама видела, – растерянно пробормотала Люба.
– Он всякий раз плачет, – сказала Полина. – И Головой бьется о стенку. Я вчера, когда вас вместе увидела, сразу поняла, что опять у него начался очередной задвиг.
Люба была так ошарашена, даже не знала, что сказать. Вот тебе и гений, вот тебе и Сальвадор Дали. Но ведь руки дрожали! И слезы…
– Ты нарочно так говоришь, – выдавила из себя Люба. – Из мести.
Полина показала на вмятину на двери.
– Видишь эту дырку? Своими глазами видишь?
– Ну, вижу.
– Это Сережка в начале марта железной пепельницей в дверь запустил. Вон она, на полке сверху стоит. Он тогда из-за одной девчонки чуть с собой не покончил, мы его всеми мастерскими связывали. Павел Владимирович ничего не знает, его тогда в городе не было. Сережка девчонке пепельницей чуть голову не проломил. Я сама видела.
Люба посмотрела на вмятину. Да уж, впечатляет. Не хватало еще, чтобы Сергей из-за нее начал здесь устраивать итальянские страсти и окружающих калечить. В частности Павлушу.
Любе захотелось хоть чем-нибудь отблагодарить Полину и особенно – загладить вину за свой словесный портрет.
– У тебя глаза зеленые. Красиво, – сказала она.
Полина презрительно сверкнула из-под челки колючим, неприязненным взглядом.
– Говорят, ты жутко способная, – вспомнила Люба чьи-то слова.
– Кто говорит? – встрепенулась Полина.
– Сергей. Ну, наш Дон Жуан.
– А-а-а… этот балабол… Я-то думала, Павел Владимирович. Остальные меня не интересуют.
Люба хотела спросить: "Почему?"
Но Полина уже бодро, вприпрыжку бежала по коридору с большой сумкой через плечо, в которой у нее лежали папка с рисунками, кисти, карандаши.
В общем, все, как у людей.
Глава четвертая
Шурочка
Люба поймала на себе пристальный взгляд встречного мужчины и остановилась возле витрины поправить растрепанные волосы.
Это неосознанное кокетство было у нее в крови: видеть себя глазами мужчины. Любого мужчины. Всякого мужчины.
Она всегда безошибочно угадывала, что нужно сделать, чтобы понравиться собеседнику, и чувствовала, когда в отношениях наступает переломный момент: по интонации, блеску в глазах, особенному прищуру.
Единственный человек, который на нее совсем никак не реагировал, как на женщину, был Павлуша – Павел Владимирович Бабочкин.
Это было странно и даже как-то обидно. Но пока ровным счетом ничего не значило. Наоборот, все сильнее разжигало любопытство.
По своему жизненному опыту Люба знала, что мужчинам на самом деле от женщины нужно только одно. И вся разница в том, что одни люди умеют свое заветное желание старательно скрывать, а другие – сразу говорят открытым текстом. Если честно, те, кто не притворялся, всегда вызывали у нее гораздо больше симпатии.
Но встреча с Павлушей от начала до конца была исключением из общих правил.
"Может, он и правда уже старый и его вообще не интересуют женщины?" – пыталась успокоить себя Люба.
Но сама понимала, что это слишком натянутое, слабое объяснение.
В фирме Дениса, где она успела немного поработать, именно сорокалетние мужчины и те "кому за пятьдесят" вытворяли такие вещи, что молодежь диву давалась. Как говорил Денис, держи глаза.
Или все дело в том, что Павлуша – художник, а все творческие люди совсем другие? Но Сережа Маркелов – тоже художник, а сразу же…
"Наверное, у него жена – красавица, и он по ней сохнет, – решила Люба. – Нужно дождаться, когда она уедет, а то Павлуша на самом деле какой-то потерянный…"
Она еще раз посмотрела на себя в витринное стекло и почему-то вспомнила о Полине. Может, из-за того, что как раз мимо проходила похожая девушка с короткой взъерошенной стрижкой и с сумкой через плечо?
"Скорее всего у Павлуши тайная любовь с Полиной, вот и вся разгадка, – усмехнулась про себя Люба, провожая взглядом девушку. – Иначе зачем она вечером у него в мастерской торчала? И на стульчик он к ней подсел слишком уж интимно, делая вид, что подправляет что-то в рисунке. Знаем мы такие уроки. И что он в ней нашел?"
Вспомнив об ученице Павлуши, Люба еще раз с сомнением оглядела себя в витрине с ног до головы и почему-то вспомнила, как смешно Полина вздыбила рукой волосы, когда рисовала обнаженную натуру, и задумалась о чем-то своем.
Вот кому было почему-то совершенно безразлично, кто и как на нее смотрит на улице! Может быть, Павлуше нравилась ее независимость, свобода, смелость? Ведь это тоже может быть по-своему красиво.
Кто-то ведь умеет жить в собственном, неповторимом мире, а вовсе не среди зеркал, витрин, жадных мужских взглядов, намеков…
Люба собрала волосы в хвостик, нацепила на нос черные очки и запахнулась в длинный плащ. Нечего выставлять себя, как на подиуме, и любоваться на свое отражение в витрине, как будто вокруг посмотреть больше не на что.
И сразу как будто дышать стало легче.
Оказывается, все просто. На самом деле в этом большом городе никому ни до кого не было никакого дела. Она сама цеплялась взглядом к прохожим мужчинам, как будто все еще надеялась встретить среди них Дениса.
Но пора бы о нем забыть, окончательно забыть…
Люба вдруг вспомнила свой недавний разговор с Катюшкой – единственной подругой, сохранившейся со времен кулинарного училища.
"Знаешь, а мне почему-то всегда бывает жаль красивых девушек, – вдруг призналась Катюшка, смешно морща нос в рыжих веснушках. – Нет, правда, я не обманываю. Мне и тебя все время жалко, ведь тебе жить намного труднее, чем мне".
Это было сказано после того, когда они только что вдвоем с трудом укачали спать трехмесячного сына Катюшки, на редкость горластого Ванечку, и в изнеможении упали на диван перед телевизором.
Люба тогда еще подумала: а что было бы, если бы у них с Денисом тоже появился ребенок? Кошмар какой-то… Или – наоборот, тогда он бы наверняка никуда не исчез? А она, точно так же, как Катюшка, не замечала бы никаких трудностей и сияла от счастья.
По телевизору тогда как раз шел показ мод. И вдруг – такие странные речи от лучшей подруги.
"Я хочу сказать, что на красоту почему-то сразу все набрасываются, хотят ухватить для себя хоть кусочек, зубами рвут на части, – совершенно серьезно пояснила Катюшка. – Очень много вокруг хищников. Нужно быть сильной, чтобы уцелеть. Я бы точно не сумела…"
"А на доброту – тоже набрасываются?" – спросила зачем-то тогда Люба.
"Вообще-то тоже, – серьезно ответила Катя. – Но все-таки не с таким остервенением. И потом, добрые люди чаще всего бывают к этому готовы, они умеют делиться, это все-таки не так опасно".
Люба вспомнила глубокомысленное лицо Катюшки и не смогла удержаться от улыбки.
А ведь тогда, спрашивая о доброте, она даже еще не подозревала о существовании Павлуши, о его голубых, полных сочувствия глазах.
Наверное, в тот момент, когда она сидела в пустом сквере и чертила прутиком по воде, в ее жизни на самом деле произошло что-то очень важное, удивительное.
Люба сама не заметила, как очутилась возле дверей художественного музея. Почему-то она со школьных лет не ходила ни в какие музеи. Да и тогда тоже – в добровольно-принудительном порядке, на экскурсии для школьников.
"А ведь Полина, наверное, все картины здесь наизусть знает, – вспомнила Люба о своей тайной сопернице. – А уж Павлуша – тем более… Надо мне тоже посмотреть, чтобы хоть какая-нибудь тема была для разговоров, а то они меня совсем за глупенькую будут считать".
Решительно толкнув массивную дверь, Люба вошла в музей, настраиваясь выдержать тяжелое испытание "высокими материями". Но вскоре увлеклась и не успокоилась, пока не рассмотрела все до единого экспонаты. Особенно ей почему-то понравились старинные портреты (неужели у всех людей тогда были такие благородные лица?) и сумрачные пейзажи восемнадцатого века.