Когда я увидела на пороге палаты круглолицую Шурочку, я расплакалась – впервые вот так, в голос, с подвыванием и скулежом, с трясущимися плечами и размазанными по лицу слезами. Андре стоял рядом, как потерянный, не зная, утешать ли меня или же отхлестать по щекам. Его изумляла моя близость с незнакомой ему женщиной, моя принадлежность этому миру.
– Может быть, мне подождать в машине?
– Как хочешь, – ответила я. Андре пошел за мной.
Владимир не подвел: мама лежала в одиночной палате в окружении живых цветов и плюшевых игрушек, доставленных сюда стараниями маминых поклонников. Тут она была звездой, настоящей звездой, и я всегда могла спрятаться в тени, отгороженная от всех ее слепящим блеском.
– Как она? – спросила я Шурочку, целуя маму в теплые, пахнущие кремом щеки. – Что говорят врачи? Ма-ам? Это я, Даша. Я тоже вернулась… наконец. Мама, ты меня слышишь? Мне так тебя не хватает. Мам! – Я знала, что неправильно ожидать, что она придет в себя только оттого, что я вошла в палату, но каким-то образом я все равно надеялась на это, и теперь слезы полились еще сильнее. Шура подошла и взяла меня за руку.
– Она в порядке. Она приходила в себя.
– Что? – я вытаращилась на Шурочку в шоке. – Как? Когда? Почему я не знаю об этом?
– Даша, я не хотела говорить, потому что это было один только раз. Сегодня утром. Мы решили дождаться развития событий. Сейчас она не проснется, она же на препаратах. Но врачи сказали, завтра снова будут выводить ее из комы.
– Что значит выводить? Они что, специально держат ее в состоянии комы?
– Да, Даша, да. В определенном смысле это часть терапии. Так они восстанавливали ее. Я сама не всё понимаю до конца. Это очень сложная методика. Но я с ней говорила.
– Серьезно? – я глубоко задышала и снова заплакала. – Что она сказала? Она спрашивала обо мне?
– Она… попросила воды, ей хотелось пить. Олечка узнала меня. Конечно, она очень растерялась, ее сознание спутанное.
– Она не спросила обо мне, – кивнула я.
– Это ничего не значит, Даша! – возмутилась Шурочка, но я только пожала плечами. Я присела рядом с маминой кроватью и взяла ее за руку. Рука была теплой, живой. Мне было всё равно, что она не позвала меня. Главное, она очнулась. И теперь, когда врачи обещают вылечить ее… Нет! Мне не всё равно. Я хотела бы, чтобы она позвала меня. Она никогда не звала меня. Никогда, даже когда я была маленьким ребенком. Она была звездой, купалась в собственной славе, жила собой, а я как маленький принц, спокойно чистила и убирала собственную планету. В полном одиночестве.
– Шура, а как там моё Мурло? – спросила я. – Как Костик?
– Костик твой мне все обои порвал, – улыбнулась Шура. – Заберешь?
– Можно пока еще у тебя его оставлю? Мы с Андре… мы не знаем… нам еще так много всего нужно решить. Всё так сложно.
– А когда всё было легко? С твоей мамой, к примеру, вообще никогда и ничего не было легко. Одни сплошные муки. Но ведь это твоя мама!
– Да уж. Это моя мама. – Я прижала ее руку к своей щеке и прошептала маме на ушко, что люблю ее и что скучала по ней, а завтра приду к ней снова. Затем я встала и подошла к Андре. Шурочка тоже подошла к нам и принялась говорить какие-то чудовищные глупости про то, какая я у них хорошая девочка, и как ему повезло, что я его полюбила. А еще – что она всегда знала, что у меня будет непростая судьба.
– Я тоже сразу понял, что Даша особенная, – улыбнулся Андре, а я покраснела.
– Хватит, Шура, перестань.
– А чего такого? Такая красотка, да еще со свободным французским. Как шпарит-то! Олечка, когда роль готовила, должна была выучить несколько фраз на французском. Но ведь она в языках ни в зуб ногой.
– Ни в зуб ногой? – усмехнулся Андре, выходя из палаты вслед за мной.
– Ну не учила она их. Говорит, я русская актриса, на черта они мне, ваши иностранные языки. Так Дашка старалась, чтобы Олечка эти фразы на чистом французском произносила. На чистом!
– Шура, прекрати, а то я тебя поколочу! – предупредила я, но Шура только махнула рукой. Тогда я ушла вперед, оставив их обсуждать меня за спиной. Я шла, не останавливаясь, – это была скрытая попытка бегства. "Роллс-Ройс" стоял у бокового въезда в клинику. Авто было припарковано так аккуратно (у бордюра между двумя "Скорыми"), что я готова была поаплодировать мастерству шофера. Владимир Борисович сидел в салоне, водитель же курил неподалеку от машины. Он не заметил меня – уже смеркалось, на мне все еще был темно-синий пиджак, к тому же у него зазвонил телефон, и он развернулся с ним в другую сторону.
– Да, – коротко ответил он. – Да, я. Нет, он здесь. Сейчас спрошу, – и водитель открыл дверь, склонился вниз. – Вам Марко дозвониться не может. Вы вне зоны действия сети.
– Скажи, я ему перезвоню. Я на другой линии, – услышала я ответ. Водитель разогнулся. Казалось, с его комплекцией сделать это не так уж просто: широкий, как шкаф – не человек, а сплошные мышцы. Он наверняка был еще и телохранителем Владимира Борисовича. – Алло. Он перезвонит. Да.
– Привет, – сказала я, и водитель медленно развернулся.
– Вы вернулись? А где Андре?
– Здесь я, здесь, – пробормотал он, впрочем, довольно мирно.
– Что вы все опять застряли на холоде? Как неродные, – донеслось до нас из машины. – Давайте садитесь уже и поедем ужинать. Хватит там шастать в темноте.
– Шура, мне было очень приятно с вами познакомиться. Могу я пригласить вас на ужин? – Андре продолжал излучать свое обаяние (такое обманчивое!), а Шура не могла нарадоваться на то, какого приличного молодого человека я отхватила. Я подумала, что, может быть, стоит показать ей ссадины и синяки на моем теле, но не стала. Пожала плечами. Такие вещи все узнают и так. Все тайное становится явным.
– Не стоит. Вы ведь, наверное, устали. Все-таки совершили перелет.
– Я не приму отказа, – галантно ответил Андре. Я молчала, думая, что будет, когда я снова поведу себя не так, как все от меня ожидают. Мне было смертельно тяжело даже представить себе, что сейчас в очередной раз меня будут рассматривать под увеличительным стеклом, а я буду корчиться, как червяк на крючке. Я устала, Шура была права. И перелет тут был ни при чем.
– Владимир Борисович, мне очень неудобно, но можно перенести ужин на завтра?
– Что? Почему? – удивленно спросил он, но я не заметила в его голосе какого-то особенного протеста. Он явно был погружен в свои раздумья, занят делами и поминутно проверял что-то у себя в планшете.
– Я просто хочу немножко прийти в себя.
– Так я и думал. Вам надо отдохнуть и все такое.
– А можно меня отвезут ко мне домой? – попросила я, и все трое мужчин повернулись ко мне. Шурочка тоже не оставила мой вопрос без внимания.
– В каком это смысле к тебе домой? – спросил он. Я пожала плечами. Пиджак Владимира Борисовича сильно пах сигаретным дымом, почему я только сейчас заметила это?
– В прямом. В Бибирево, – ответила я. Пауза была долгой. Кажется, Андре впервые осознал, что я прилетела не просто куда-то, где в больнице лежит моя мама или где живет его отец. Я прилетела домой.
– Не вопрос, отвезем куда скажете. Бибирево? Андре, а ты? Тоже в Бибирево? – хмыкнул Владимир Борисович и посмотрел на сына с иронией и даже каким-то злорадством.
– Да, конечно…
– Бибирево, – повторила я, улыбаясь, а Андре холодно кивнул и сощурился. О, я знала, что мне еще предстоит заплатить за это! За все мои своеволия и дерзости, которые я себе позволила.
"Роллс-Ройс" повернул на МКАД. И снова пробки, больше похожие на блошиные бега. Час с лишним Владимир Борисович ласково и без затруднений вытряхивал из меня всё мое прошлое, настоящее и будущее. Он общался со мной так деликатно и в то же время хитро, что я не могла противостоять его допросу, не могла уйти от ответа, не могла соврать. Я краснела, как рак, когда он говорил об Андре (об Андрюшке) и обо мне, и бледнела, когда он уточнял что-то о Сереже или моей маме. Да мне и нечего было скрывать, кроме того, о чем он все равно бы не спросил – о том, что оставалось за закрытыми дверьми, в тишине спальных комнат и номерах гостиниц.
– Так значит, он совсем пропал? Никаких следов? Неужели французская полиция так всё и оставила?
– Они сказали, что Сережа, возможно, просто уехал в Нормандию собирать урожай винограда! – сказала я.
– Какая глупость! Они просто не хотели его искать.
– Не хотели. Я никогда не думала, что человек может вот так взять и исчезнуть.
– А ведь это происходит очень часто, – тихо заметил отец Андре. Я кивнула.
– К сожалению, да. Я хочу поехать к Сережиным родителям – сразу, как только соберу его вещи.
– Это хорошо, это нужно сделать, – кивнул Владимир Борисович. – Только сначала выспитесь, ладно? У вас не очень здоровый вид.
– Ты, папа, просто мастер делать комплименты! – фыркнул Андре. – А у тебя дома что, много Сережиных вещей? – обратился он уже ко мне.
– Много, конечно, – пробормотала я. – Мы ведь прожили с ним два года, – добавила я, и Андре побледнел, словно увидел призрака. В его взгляде так и читалось: "Я знаю, ты делаешь это намеренно". В какой-то степени так оно и было. Я никак не могла отделаться от ощущения, что всё произошедшее неправильно, а сама я упускаю что-то важное, проходя мимо того, что стучится мне прямо в окно. Я не могла, не желала смиряться с тем, что Сережа просто испарился, как туман после теплого раннего утра. Я всегда буду жить с ощущением, будто он где-то существует. Что ж поделать, если это не нравится Андре!
Мы вышли из машины, смотрящейся совершенно нелепо рядом с типовой многоэтажкой. Шура отдала мне ключ и сказала, во сколько будет завтра в больнице. Мы договорились встретиться там в одиннадцать, к началу процедур. Когда машина уехала, Андре огляделся вокруг с интересом путешественника-первооткрывателя.
– Действительно, как похоже! – воскликнул он.
– На что? – спросила я, но тут же поняла, о чем речь. Да, действительно, французский район Фор-д’Обервилье и Бибирево – прямо-таки братья близнецы! Я рассмеялась.
– Ты идешь?
– Ну не оставаться же мне тут. Скажи, а этот район – гетто?
Я обернулась и посмотрела на Андре с нескрываемым изумлением. И весельем.
– Тебе страшно, да?
– Ну… нет. – Он говорил неубедительно.
– Вообще, к твоему сведению, гетто – термин, изначально применявшийся в отношении районов поселения евреев, которым за пределы их поселения выходить запрещалось законом.
– Ладно-ладно, перестань! – Андре поднял руки, как бы сдаваясь в плен. Я подхватила его под локоть, открыла дверь в подъезд – специфический запах застарелого мусора и влаги из подвала заставил нас обоих схватиться за носы.
– Значит, здесь ты живешь? – хмыкнул Андре, разглядывая надписи в лифте. Когда мы вошли в квартиру, я могла поклясться, что он пытался понять, где же тут дальнейший проход из предбанника в само помещение.
– Чего ты ищешь? – расхохоталась я, переступая через стопки листов с моими старыми переводами. – Это вся моя квартира. Целиком. Начинается тут, у двери, а кончается вот там у окна. Тебе не нужно было соглашаться на эту авантюру, вместо этого стоило бы поехать в Мариотт.
– Считаешь меня избалованным аристократом?
– Ты и есть избалованный аристократ.
– Нет-нет, это неправда. Я врач и твой жених и уж только потом избалованный аристократ. Если любить тебя означает проходить испытания, к примеру, провести ночь в этой коробке с мусором, то я готов.
– Коробка с мусором? Сейчас я свяжу и выпорю тебя, – притворно обиделась я.
– Ха, с таким предложением ко мне еще никто не обращался. Но посуди сама, у тебя тут даже телевизора нет.
– Как это нет? – возмутилась я и провела Андре в кухню. На холодильнике "жил" маленький старенький SONY – настолько древний, что имел даже отверстие для кассет. Я включила телевизор, надавив пальцем на кнопку. Куда подевался пульт от телика, я даже думать сейчас не хотела.
– Прости, ошибся, – ухмыльнулся Андре, оглядываясь по сторонам с большим интересом. Моя потерянная жизнь, о которой он вообще ничего не знал. Он рассматривал магниты на моем холодильнике, с недоумением всматривался в пустые полки кухонных шкафов. На одной совершенно неожиданно вместо еды или посуды обнаружилась стопка книг – я отложила туда те, которые поклялась прочитать, как только выдастся свободная минутка. Не выдалась.
– Тут я храню книги. Еда – на балконе. Чтобы не украл кот. Еще у меня живет барабашка.
– Барашка? – Андре передразнил меня и показал язык.
– Сам ты – барашка. Скажи лучше, тебе интересно посмотреть, где ты собираешься сегодня со мной спать?
– Я боюсь даже представить! – Он демонстративно закатил глаза. Я подтолкнула его в спину, проталкивая обратно в комнату, когда вдруг краем уха услышала, о чем говорят по телевизору. Я остановилась, затем развернулась и подошла, сделав громкость выше.
– Что такое? – нахмурился Андре.
– Тише! – я шикнула на него и прислушалась, вглядываясь в экран. Новости шли по Первому Каналу.
– Сегодня в самом центре Парижа неизвестными был застрелен Дик Вайтер, известный киберпреступник, которого многие считают борцом за свободу и права человека. Французские власти подтвердили, что убитый опознан. Это действительно гражданин Германии, сбежавший от правосудия три года назад и скрывавшийся с тех пор в Аргентине. Следствие выясняет детали этого происшествия, а также то, как Дик Вайтер, считавшейся персоной нон грата во Франции, мог попасть в Париж.
– А я не удивлен, – сказал Андре. Я повернулась к нему, пытаясь понять, что он имеет в виду. – После того, как он опубликовал эти документы на нашего министра обороны, его бы все равно нашли. Такие люди не прощают.
– Думаешь, это министр его… убрал?
– Думаю, нам нужно выключить твой ужасный говорящий ящик. Не считаешь?
Я смотрела на кадры, которыми вездесущие журналисты потчевали жадный до крови мир. Труп убитого хакера лежал на асфальте прямо посреди улицы, а зеваки делали фотографии на свои телефоны. Он лежал, разбросав руки в стороны, одна его нога была подогнута совершенно неестественно. Наверное, он повредил ее, когда падал. Камера показала крупный план. Убитый мужчина был достаточно молод и когда-то весьма привлекателен. У него были темные волосы и ясные голубые глаза. Рядом с ним лежал мобильный телефон. На задворках моего сознания активировалось что-то, не связанное с этим убитым хакером, но привлеченное его персоной. Я определенно что-то упустила и теперь не могла выхватить это из потока информации, увидеть всю картину целиком. Сплошные куски пазлов, которые никак не желали сходиться друг с другом.
Что-то произошло сегодня.
Я вгляделась в кадры с места событий. Люксембургский сад. Самый центр, почти что рядом с квартирой Андре, с домом Габриэль, недалеко от того места, где проводились автогонки. Самое сердце Парижа. Откуда он там взялся? Слишком далеко от Аргентины. Мертвец уставился невидящим взглядом в глубину темного парижского неба.
Сноски
1
И самое грустное, что всего этого можно было избежать. Готье, "Широко открытые глаза"