Реформы изменили быт российского дворянства, сделали его более открытым, парадным, что, в числе прочего, привело к увеличению потребления как традиционной водки, так и широко ввозимых с этого времени в Россию вин, несмотря на их дороговизну. Напрасно Иван Посошков выступал против ввоза в Россию иноземных вин: "Нам от заморских питий, кроме тщеты и богатству нашему российскому препятия и здравию повреждения иного несть ничего". Жизнь русского и прежде всего столичного знатного дворянина уже была немыслима без вина - тем более что новый рынок не мог не привлечь внимания виноделов. По свидетельству современников, роскошь двора Анны Иоанновны поражала даже искушенных иностранцев. Тогда появляются щегольство в одежде, открытые столы, водки разного сорта и вина: шампанское, рейнвейн, сект, "базарак", "корзик", венгерское, португальское, шпанское, волошское, бургундское. Эту характерную черту того времени отмечал князь М. М. Щербатов в памфлете "О повреждении нравов в России": "Вины дорогая и до того незнаемые не только в знатных домах вошли в употребление, но даже и низкие люди их употреблять начели, и за щегольством считалось их разных сортов на стол подавать".
Императрица Елизавета Петровна, как-то сидя на балконе, стала свидетельницей спора графа Строганова и его гостя фельдмаршала Салтыкова, чье венгерское вино лучше. Угостившись у Строганова, они отправились для разрешения спора домой к его оппоненту, чтобы оценить достоинства напитка из его запасов. Поскольку ноги их уже не слушались, они приказали почетному караулу фельдмаршала нести их на руках. Победителем в споре вышла… Елизавета, пригласившая пьяную процессию отведать своего венгерского: после двух стаканов оба спорщика уснули прямо на балконе у императрицы.
Неудивительно поэтому, что в обозе прибывшего в 1740 году в Петербург французского посланника маркиза де ла Шетарди среди прочего имущества находились 100 тысяч бутылок тонких французских вин (из них 16 800 бутылок шампанского). С XVIII века получила известность в России мадера; наиболее распространенной в России была "кромовская" мадера фирмы "Krohn Brothers". Когда Екатерине II под старость врачи порекомендовали пить вино, она стала выпивать в день по рюмке мадеры.
Шампанское и другие французские вина вошли в обиход русских вельмож; их заказывали у купцов по реестрам, указывая необходимое количество бутылок вина выбранного сорта, а также оговаривая цену, которая в процессе покупки нередко снижалась. Предварительно приобретали одну-две бутылки на пробу. Своему управляющему в Петербурге граф Петр Борисович Шереметев наказывал: "У кого есть в продаже хорошие вина, взять пробы, прислать ко мне не замешкав. И ныне я из них выберу те и прикажу тебе взять и прислать; а какая цена которому вину сторговаться, писать". О цене богатейший вельможа писал не случайно - французское вино стоило дорого: цена бутылки бургундского составляла 2 рубля 40 копеек, "Эрмитажа" - 1 рубль 25 копеек, "Котроти" - 1 рубль 40 копеек, "Малинсекта" - 80 копеек. Для сравнения можно привести цены на продовольствие в Москве 50-60-х годов XVIII века при тогдашнем прожиточном минимуме в 8-10 рублей в год: пуд ржаного хлеба стоил 26 копеек, масла - 2 рубля, говядины - 12 копеек, икры - 2 рубля 80 копеек; теленок - 2 рубля 20 копеек; ведро водки (12,5 л) - 2 рубля 23 копейки. При этом зарплата рабочего на полотняной мануфактуре в первой половине XVIII века составляла, в зависимости от квалификации, от 10 до 20 рублей в год.
В результате от графа поступал заказ: "Указ Петру Александрову. Реестр винам, какие для моей провизии надобны, о которых писано, чтоб их выписать, однако оные не выписаны и ежели есть хорошие в продаже по сему реестру и взять надлежит:
Бургонского красного - 600 бутылок;
Бургонского белого мюльсо - 200 бутылок;
Шампанского пенистого - 200 бутылок;
Шампанскаго красного - 100 бутылок;
Котроти - 100 бутылок;
Белого Французского старого - 200 бутылок;
Сейлорингу мускат - 100 бутылок;
Кипрского - 50 бутылок;
Капо белого и красного - 50 бутылок;
Фронтаньяку - 100 бутылок.
Граф Петр Шереметев.
В Москве 11 ноября 1773 г.".
Шереметев выписывал разные вина - бордоские (названные англичанами "кларет"), самые темные и густые во Франции руссильонские вина (например, "Фронтиньяк"), одно из самых тонких французских вин - "Эрмитаж" и, конечно, шампанское. Во всех заказах значится бургундское вино, которое Шереметев, по его собственному выражению, "употреблял обыкновенно", а в Москве его достать было трудно: "Вина бургонского, которое б годилось для всегдашнего моего употребления, здесь нет, а есть да очень плохи и присланные ныне не годятца ж". Привередливый граф отечественного производителя не уважал и закупал за рубежом практически все вещи повседневного обихода: ткани, кареты, обои, костюмы, табак, бумагу, сосиски, селедки, английское пиво с "круглыми раками" и даже зубочистки и "олово для конопаченья зубов". "Французскую водку" (то есть коньяк) он выписывал исключительно для медицинских целей: "Достать в Петербурге самой лучшей французской водки коньяку для примачивания глаз моих ведро, и чтоб она была чиста и крепка".
По дешевке импортные напитки можно было приобрести у контрабандистов - моряков с прибывавших кораблей - или на обычных в первой половине XVIII столетия распродажах конфискованного имущества опальных. Знатные и "подлые" обыватели демократично торговались за право владения вещами из обстановки богатого барского дома. Так, в 1740 году на распродаже вещей только что осужденного по делу Волынского графа Платона Мусина-Пушкина тайный советник Василий Никитич Татищев пополнил свой винный погреб 370 бутылками "секта" (по 30 копеек за бутылку); гвардии прапорщик Петр Воейков лихо скупил 370 бутылок красного вина (всего на 81 рубль 40 копеек), 73 бутылки шампанского (по рублю за бутылку), 71 бутылку венгерского (по 50 копеек), а заодно уж 105 бутылок английского пива (по 15 копеек).
Подносят вина чередой:
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой, -
как видим, в стихотворении Державина "К первому соседу" (1786 год) соседствуют иностранные и российские напитки. Но разнообразие импортных вин никак не повлияло на отечественное производство спиртного. Нашлись и последователи в деле усовершенствования крепких напитков. Появилось большое количество водок, а также ягодных, травяных и фруктовых наливок и настоек на двоенном спирте (крепостью 40-50°). Во второй половине века стал известен знаменитый "Ерофеич" - горькая настойка смеси мяты, аниса, кардамона, зверобоя, тимьяна, майорана, тысячелистника, донника, полыни и померанцевых корочек. По преданию, этим напитком цирюльник Ерофеич, побывавший в составе русской миссии в Пекине и знакомый с тибетской медициной, вылечил графа А. Г. Орлова от тяжелого заболевания, добавляя туда еще и корень женьшеня.
В самом конце столетия петербургский академик Иоганн Тобиас Ловиц получил настоящий безводный спирт (96-98°), который стал в следующем веке промышленной основой для водочной индустрии.
Даже иностранцы, попавшие в Россию, делали свой выбор в пользу русской водки, которая, по мнению попробовавшего ее в начале столетия К. де Бруина, "очень хороша и цены умеренной".
"Лучше в воду деньги метать, - считал предприниматель ("водочный мастер") Иван Посошков, - нежели за море за питье их отдавать… А нас, россиян, благословил Бог хлебом и медом, всяких питей довольством. Водок у нас такое довольство, что и числа им нет; пива у нас предорогие и меды у нас преславные, вареные, самые чистые, что ничем не хуже ренского".
А налоги от торговли спиртным по-прежнему пополняли доходы казны.
Служба "коронных поверенных"
Реформы и победоносные войны XVIII столетия требовали все больших средств. Среди прочих способов получения денег Петру уже в 1700 году анонимно (в "подметном письме") советовали "из своей государевой казны по дорогам везде держать всякие харчи и построить кабачки так же, что у шведов, и в том великая ж будет прибыль".
В только что основанном Петербурге были заведены "для варения пива во флот голандским манером" казенные пивные и водочные заводы. В самый разгар Северной войны царь решил ввести полную государственную монополию и на производство и продажу водки. Указы 1708-1710 годов запретили всем подданным - в том числе, вопреки старинной традиции, и дворянам - винокурение для домашних нужд. По мысли законодателя, отныне население должно было утолять жажду исключительно в казенных заведениях, обеспеченных "добрыми питьями". У "всяких чинов людей" предполагалось конфисковать перегонные "кубы". Нарушения должны были пресекаться с помощью традиционного российского средства - доноса: у "утайщиков" отбиралась половина всего имущества, четверть коего полагалась доносителю.
Но провести в жизнь этот план не удалось даже непреклонной воле Петра. Бессильными оказались обычные для той эпохи меры устрашения, вроде ссылки или "жесточайших истязаний". Казенная промышленность не могла так быстро нарастить мощности, чтобы заменить частное производство; провинциальная администрация была не в состоянии - да и не слишком старалась - проконтролировать все дворянские имения. Их хозяева курили вино и для себя, и для подпольной продажи на сторону, и - с гораздо меньшим риском - для сбыта собственным крестьянам по цене ниже казенной. Ганноверский резидент Вебер отметил, что только "из одного посредственно зажиточного дома" продано было таким образом за год столько водки, "что причинило убытку царским интересам по крайней мере на 900 руб., из чего уже можно судить, что должны получать знатнейшие и обширнейшие господские дома".
Власть должна была отступить. После неудачной попытки отобрать перегонные "кубы" правительство столь же безуспешно пробовало их выкупить. Только после этого последовал указ 28 января 1716 года, разрешивший свободу винокурения при условии уплаты особого промыслового налога с мощностей аппаратов: "Во всем государстве как вышним, так и нижним всяких чинов людем вино курить по прежнему про себя и на подряд свободно с таким определением, дабы в губерниях генералам-губернаторам и губернаторам, вице-губернаторам и лантратам, объявя доношениями, кто во сколко кубов и казанов похочет вино курить, и те кубы и казаны привозить им в городы к губернаторам, а в уездех - к лантратам, и оные, осмотря, измеряв их верно осмивершковое ведро (во сколко какой будет ведр), заклеймить. И для того клеймения сделать клейма цыфирными словами, сколко в котором кубе или казане будет ведр, таким числом и клеймо положить, чтоб после клейма в тех кубах не было неправые переделки и прибавки ведр. И, заклеймя, положить на них с той ведерной меры сбор: со всякого ведра (хотя где не дойдет или перейдет, то с полнаго числа) - по полуполтине на год. И тот сбор числить к питейному сбору. А сколко в которой губернии оного сбору будет положено, о том в канцелярию Сената присылать губернаторам ведомости. А при объявлении оных кубов и казанов имать у помещыков, а где помещыков нет - у прикащиков и у старост скаски под жестоким страхом, что им в тех кубах вино курить про свои нужды или на подряд, а другим никому, и крестьянам своим на ссуду из платы и без платы не давать, и вина отнюдь не продавать и ни с кем не ссужатся. А не явя и не заклеймя кубов и казанов, по тому ж вина не курить и незаклейменых кубов и казанов у себя не держать".
После смерти Петра в 1727 году Верховный тайный совет отдал было все таможенные и кабацкие сборы городовым магистратам, но скоро началось сокращение государственных учреждений и магистраты были упразднены. Ведавшая питейным делом Камер-коллегия, как и в XVII веке, использовала оба способа винной продажи - "на вере" и с откупа.
Выгодное производство и казенные подряды привлекали внимание купцов-предпринимателей. Им принадлежали наиболее крупные винокурни. Это были мануфактуры, состоявшие из основных (мельницы, солодовни, поварни) и вспомогательных (кирпичные заведения, кузницы, котельные и бондарные мастерские) производств. Там трудились штат постоянных работников (винокуров, подкурков, браговаров, жеганов и прочих) и значительное число подсобников. Питейные промышленники устами Ивана Посошкова выражали стремление прибрать к рукам отрасль, оградить ее от дворян и заморских конкурентов. Посошков предлагал ликвидировать дворянское винокурение и ввести свободное производство и продажу спиртного по принципу "откупа с вольного торгу". Но этим надеждам суждено было сбыться только через 150 лет.
Откупной бизнес был притягательным, но и рискованным делом. С одной стороны, откупщика караулила казна, с которой надлежало расплачиваться аккуратно и в срок. Откупные суммы были значительными и вносились обычно не сразу, а частями; к тому же чиновники при заключении откупного контракта требовали от соискателя гарантий в виде поручительства нескольких его состоятельных соседей и родственников. С другой стороны, успех дела зависел и от экономической конъюнктуры (цен на зерно), отношений с подрядчиками и ведавшими откупом чиновниками, усердия местных "питухов" и добросовестности продавцов-приказчиков.
Кроме того, надо было следить за конкурентами-"корчемниками". Первоначально Камер-коллегия пыталась привлечь к "выемке" незаконного спиртного отставных офицеров, но Сенат уже в 1730 году указал, что для пресечения "недоборов" откупщики требуют настоящих воинских команд. Около Петербурга и на Ладожском озере для поимки корчемников учреждены были армейские заставы. С этой же целью в 1731 - 1732 годах винные откупщики-"компанейщики" обнесли Москву деревянным частоколом, получившим название Компанейского вала. Когда частокол сгнил, на его месте в 1742 году был возведен земляной Камер-коллежский вал с 16 заставами для проезда и досмотра товаров. Это сооружение вплоть до начала XX века являлось границей Москвы, затем было снесено, но осталось в названиях улиц - Хамовнический, Трехгорный, Пресненский, Грузинский, Бутырский, Сущевский валы.
Борьба с "корчемством" была возложена на учрежденную при Анне Иоанновне городскую полицию, а с 1751 года в Москве, Петербурге и во многих других городах появились специальные корчемные конторы, подчинявшиеся Корчемной канцелярии. Однако относительно успешными эти усилия были, пожалуй, только в столицах, где контроль был строже. Ему содействовали сами откупщики: по условиям договора с казной они имели право даже обыскивать "со всякой благопристойностью" багаж приезжавших в город дворян. Последние же по закону должны были провозить свое домашнее вино не иначе как по "реестру" с точным указанием количества и разрешением от местного воеводы или губернатора.
Но даже в Москве редкий день стража не задерживала нарушителей - большей частью барских крестьян и дворовых, стремившихся всеми правдами и неправдами доставить деревенский продукт в дома своих хозяев без всякого "письменного вида". Так, 29 марта 1743 года караульный сержант Автомон Костин задержал двух мужиков с двухведерным бочонком. Злоумышленники рассказали, что сами они - крепостные генерал-аншефа Василия Федоровича Салтыкова, а вино - господский подарок дворовым на Пасху. Бдительный сержант ответом не удовольствовался и генеральским чином не смутился. Выяснилось, что люди Салтыкова везли в Москву - на законных основаниях - целый обоз из 28 бочек (на 502 ведра) водки и по дороге нарочно или случайно завезли одну бочку на загородный двор, а уже оттуда таскали спиртное потихоньку в город, пока не попались. Самого генерала, конечно, не тронули, но дело было доведено до конца: распоряжавшемуся доставкой адъютанту Василию Селиванову пришлось-таки заплатить штраф в пять рублей.
За пределами больших городов за всеми "корчемниками" уследить было невозможно. Надо полагать, власти, и без того обремененные множеством забот, не очень-то и стремились неизбежное зло преследовать, тем более что "корчемные команды" встречали иногда явное сопротивление или укрывательство. Не в меру законопослушный дьячок из села Орехов погост Владимирского уезда Алексей Афанасьев долго пробивался в местное духовное правление, затем в Синод и, наконец, дошел до самой Тайной канцелярии с доносом на своего батюшку в том, что поп не учитывает не исповедовавшихся и "сидит корчемное вино" в ближнем лесу. Упорный дьячок заявлял, что его подвигнуло на донос видение "пресвятой Богородицы, святителя Николая и преподобного отца Сергия"; доноситель вытерпел полагавшиеся пытки и был сослан в Сибирь, но искомый самогонный аппарат следствие так и не обнаружило.
Когда Корчемная контора запрашивала провинции об успехах на поприще борьбы с незаконным изготовлением и продажей вина, те, как вологодский воевода в 1752 году, отвечали: задержанных лиц, равно как их конфискованного движимого и недвижимого имения и "пойманных с корчемными питьями лошадей", не имеется. На крайний случай поимки виновный мог простодушно отговориться, как крестьянин Филипп Иренков, выловленный осенью 1752 года на переславльской дороге: сторговал бочонок у "неведомо какого мужика" на лесной дороге и понятия не имел, что питье может оказаться незаконным. Найти же подпольного производителя не представлялось никакой возможности; следствие в массе подобных случаев заходило в тупик, и дело само собой прекращалось, а криминальный бочонок переходил в руки других потребителей.
Это было вполне естественно, поскольку борьба с корчемниками являлась на редкость "взяткоемким" мероприятием. Корчемные команды ловили - и сами же "изо взятков" отпускали задержанных. В распоряжении контор имелся специальный фонд - "доносительские деньги", но доносчики не очень стремились объявиться при процедуре тогдашнего правосудия. Когда в 1759 году ясачный татарин Бикей Юзеев, скупавший для своего ремесла медь, попробовал из предосторожности "объявить" в Казани о купленной им у "новокрещен" из деревни Верхний Уряс "винокуренной трубе", так сам попал под следствие. Продавцы от всего "отперлись" (поскольку саму "трубу" у кого-то стащили), а свидетелей у Юзеева не нашлось. В конце концов непьющего татарина-мусульманина через полгода отпустили - с взысканием и с него, и с продавцов "приводных денег".