Повествование о жизни Петрограда-Ленинграда в послереволюционный период основано на редких архивных материалах и воспоминаниях современников.
Содержание:
Введение 1
После переворота 2
Военный коммунизм 6
Люди культуры 17
Двадцать первый год 22
Вперед - к нэпу! 29
Борьба с церковью и ее последствия 33
Житье-бытье 40
Бывшие люди 47
Город-мир 52
"Новый Гоголь народился…" 61
Время на переломе 65
Большие перемены - (Ленинград в конце 20-х - начале 30-х годов) 74
Ленинград второй половины 30-х годов 84
Основные источники 92
Тайны истории 93
Примечания 93
Елена Игнатова
Загадки Петербурга II: Город трех революций
Введение
Эта книга о послереволюционной эпохе, о драматическом периоде в жизни нашего города и всей России. Жизнестойкость народа в значительной степени зависит от прочности его связи со своим историческим прошлым, каждое новое поколение наследует родовые черты вместе с религиозными, культурными, нравственными, семейными традициями предшествующих. В осмыслении прошлого формируется самосознание нации, и пока эти связи сохранены, у народа есть будущее, а с их отмиранием он может исчезнуть как историческая общность.
В первых десятилетиях ХХ века многим в России казалось, что так и произошло, что Россия гибнет, ее великая история завершилась и народу уготована судьба безличной "массы", человеческого материала в борьбе за победу мировой революции. В 1926 году ленинградка Евгения Александровна Свиньина писала родственникам в Париж: "Думаю, что лет через десять-пятнадцать в России выработается совсем новый язык, внешность и характер, о русском человеке останется только историческое воспоминание по учебникам, как о человеке каменного века и плезиозаурусе… и эту новую породу людей трудно будет убедить, что они потомки Суворовских, Кутузовских героев". А раньше, в 1922 году, она обращалась к внучке Асе: "Не забывай, что ты русская, а это теперь надо особенно беречь и охранять, дабы в таких, какой ты должна быть и будешь, видели, на что способны и чем могут быть русские, и не судили бы их огульно… Помни, что русским теперь особенно следует дорожить своей репутацией… дабы История не отвергла нас". Тогда казалось, что в России происходит нечто небывалое.
Да нет, не небывалое, достаточно вспомнить Великую французскую революцию и ее следствия, результатом которых стало не возрождение, а скорее вырождение нации: за четверть века террора и войн (1789–1814 гг.) население страны уменьшилось почти на четверть. Однако радикальная российская интеллигенция вдохновлялась примером Великой французской революции, а будущие революционеры усваивали ее уроки как руководство к действию. У французских революционеров XVIII века было чему поучиться, особенно в области террора, истребления аристократов и священников, массовых казней заложников, расстрелов демонстраций.
Историк французской революции Томас Карлейль писал о "республиканских свадьбах" (мужчин и женщин связывали вместе и топили в реке), о мастерских, где из волос казненных изготовляли парики, о кожевенной мастерской в Медоне для "выделки человеческих кож; из кожи тех гильотинированных, которых находили достойными обдирания, выделывалась изумительно хорошая кожа наподобие замши, служившая для брюк и для другого употребления. Кожа мужчины… превосходила прочностью и иными качествами кожу серны; женская же кожа почти ни на что не годилась - ткань ее была слишком мягкой". При подавлении восстаний в Вандее там расстреливали по 500 человек зараз, в Нанте целыми семьями сгоняли на приготовленные для затопления барки, не щадили и детей. "Это волчата, - говорили палачи, - из них вырастут волки". Кое в чем победившие большевики пошли дальше предшественников: если во Франции казнили короля и королеву, то в России императорскую семью расстреляли вместе с детьми. Но разве участь дофина Луи-Шарля, сына Людовика XVI, менее ужасна, чем судьба цесаревича Алексея: вскоре после казни отца восьмилетнего мальчика разлучили с матерью и отдали сапожнику Симону, "служившему тогда при тюрьмах Тампля, чтобы воспитать его в принципах санкюлотизма", писал Карлейль. Тот "научил его пить, ругаться, петь "Карманьолу"… и бедный мальчик, спрятанный в одной из башен Тампля, из которой он от страха, растерянности и преждевременной дряхлости не хочет выходить, лежит, умирая среди грязи и мрака, в рубашке, не менявшейся в течение шести месяцев". Он умер в 1795 году, в возрасте десяти лет. Такая судьба едва ли лучше гибели в подвале Ипатьевского дома.
Большевистские вожди хорошо усвоили уроки французской революции и не собирались повторять ее ошибок. Ленин считал, что Робеспьера и его соратников погубила недостаточная жестокость и твердость. Мы можем наглядно убедиться в его правоте: могилы Робеспьера в Париже нет, он был зарыт в одной из общих ям, где хоронили казненных, на кладбище Пик-Пюс ("Лови блох"), а останки Ленина выставлены в центре столицы растерзанной им страны. Менее удачливым соратникам вождя, расстрелянным в 30-х годах, возможно, вспомнилось перед смертью сказанное за полтора века до того во Франции: "Революция пожирает своих детей". Им нравились такие звонкие фразы, пока они не имели отношения к их собственной судьбе. Я не могу разделять большевистских вождей на тиранов и умеренных, на более или менее жестоких, потому что все они составляли единый механизм, исповедовали одну идеологию и служили общему делу.
Само слово "вожди" архаично. Жестокой архаикой веет от идеи уничтожения целых классов (это напоминает истребление побежденных народов в древности), от гекатомб казненных в Петрограде после убийства Урицкого - так приносили кровавые жертвоприношения на могилах племенных вождей. При власти адептов "самого передового в мире учения" жизнь страны погрузилась в глубины архаического прошлого; читая Ленина, думаешь, из каких времен его неистовое требование массового истребления людей; пока не отказала речь, не отнялась рука, он выводил расползающимся почерком "расстрелять, расстрелять…". Другие его распоряжения воскрешали времена крепостничества, "барства дикого, без чувства, без закона" - так, в 1922 году он велел наказать нерадивых правительственных чиновников: "За это надо гноить в тюрьме… Москвичей за глупость на 6 часов клоповника. Внешторговцев за глупость плюс "центрответственность" на 36 часов клоповника. Так и только так учить надо…" Ученый марксист знал не хуже крепостницы Салтычихи, кого "гноить", а кого и на сколько сажать в клоповник.
В методах новой власти, в поощрении самых низких инстинктов, терроре, провокации, циничной лжи многие современники видели что-то иррациональное. Автор записок о деятельности советского правительства в 1918 году Аркадий Борман вынес из наблюдений за большевистским руководством впечатление, что они "люди четвертого измерения (оно, по-видимому, дьявольское)". Записки Бормана примечательны тем, что он был человеком из противоборствующего лагеря, агентом контрразведки Добровольческой армии, прибывшим по ее заданию в Москву в марте 1918 года. Этот молодой человек принадлежал к кругу петербургской интеллигенции, он был сыном известной общественной деятельницы, члена ЦК партии кадетов Ариадны Владимировны Тырковой. В Москве Аркадий Борман поступил на службу в Комиссариат торговли и промышленности и быстро сделал карьеру: через несколько месяцев он стал управляющим отделом внешней торговли, получил доступ в правительственные верхи и не раз присутствовал на заседаниях Совнаркома, которые вел Ленин. В декабре 1918 года Аркадий Борман нелегально перешел финскую границу и покинул советскую Россию. Большевистские деятели в его записках составляют настоящий паноптикум, и он пытался понять способ мышления, логику и психологию этих людей. "Большевики, которых мне приходилось видеть, - писал Борман, - конечно, были просто сумасшедшими. Вероятно, есть такая форма болезни, когда заскакивает только один винтик, но этого дефекта достаточно, чтобы изменились все логические и нравственные соотношения", в них поражало "жуткое соединение ощущения действительности и правильной оценки обстановки с безумством коммунистических замыслов… Большинство коммунистов… ни к Москве, ни к России никакого отношения не имели. Они приехали в чужую страну, или, во всяком случае, в страну, которую они не любили, для того чтобы произвести свой опыт".
Социальные экспериментаторы видели в богатой людскими и природными ресурсами стране плацдарм для задуманной ими мировой революции. В Москве собрались коммунисты из разных стран, в номерах "Метрополя", где они разместились, звучала разноплеменная речь, "некоторые вообще не говорят по-русски, другие предпочитают между собой общаться на родном языке", писал Борман. Среди них было немало авантюристов и людей с темным прошлым; одного из них, румына Х. Г. Раковского, Аркадий Борман помнил по дореволюционным временам, когда тот некоторое время жил в Петербурге и был принят в либеральных кругах. После отъезда Раковского за границу прошел слух, что он был агентом австрийской секретной службы, "кажется, румыны тоже предъявляли ему подобное обвинение". "Никакой жалости в этом человеке не было, - писал Борман, - люди для него были просто пешками. В этом отношении он был очень типичен для большевистской верхушки". У деятелей вроде Раковского за коммунистическим "безумием" скрывался "холодный расчет, направленный на разрушение России, - революция необходима, чтобы разрушить или, во всяком случае, ослабить Россию". Но обычному человеку не понять "людей четвертого измерения": Аркадий Борман не подозревал, что холодный расчет и цинизм людей вроде Раковского были ничем по сравнению с цинизмом Ленина, который получал деньги от императорской Германии и после прихода его партии к власти. "В июне 1918 года, - писал историк русской революции Ричард Пайпс, - из немецкого посольства в Москве в Берлин была послана телеграмма, согласно которой для удержания большевиков у власти им требовалась помощь в размере трех миллионов марок ежемесячно; эти деньги поступили и были использованы на подкуп латышей и других настроенных пробольшевистски или нейтрально сил".
Для прихода большевиков были необходимы особые условия, ведь победу революции предрешают не одиночки и не происки иностранных государств, а само состояние общества. Стоит еще раз вспомнить революцию во Франции, в которой, по замечанию французского историка начала XX века О. Кошена, "большую роль играл круг людей, сложившийся в философских обществах и академиях, в масонских ложах, клубах и секциях… он жил в своем собственном интеллектуальном и духовном мире… Здесь вырабатывался тип человека, которому были отвратительны все корни нации: католическая вера, дворянская честь, верность королю, гордость своей историей, привязанность к обычаям своей провинции, своего сословия, гильдии…Среда его обитания - пустота, как для других - реальный мир; он как бы освобождается от пут жизни, ему все ясно и понятно… Как следствие - убеждение, что все следует заимствовать извне… Будучи отрезан от духовной связи с народом, он смотрит на него как на материал, а на его обработку - как на техническую проблему". Людей этого типа мы встречаем в среде российской интеллигенции уже во второй половине XIX века, со временем их количество и влияние только увеличивалось.
Разрушение старой России было подготовлено усилиями нескольких поколений образованных классов российского общества, и примечательно, что к концу ХХ века подобные люди снова явились на политической сцене. У них те же убеждения и те же речи: Россия презрительно называется "эта страна", вся история ее государственности объявлена рабской, слово "патриот" почти превратилось в бранное - то есть радикальные "демократы" и обличители советского прошлого по сути повторяют утверждения Ленина и его соратников. Хочется надеяться, что "социальный эксперимент" начала 90-х годов ХХ века, стоивший России многих утрат и бед, завершился и страна вернется на путь своего естественного исторического развития.
После переворота
"Люди четвертого измерения". Питерская заварушка. Казаки в Гатчине и бой под Пулковом. Разгон Учредительного собрания
Однажды герою романа "Преступление и наказание" Раскольникову приснилось время, когда люди решили изменить мир, и у каждого был свой план переустройства, во имя чего они истребляли друг друга, пока не опустела земля, - его сон стал сбываться в Петрограде с октября 1917 года, да так, что у многих скулы свело предсмертной зевотой. А до того жизнь в городе кипела, здесь действовали десятки партий и Центральный исполнительный комитет Петроградского совета рабочих и крестьянских депутатов, менялся состав Временного правительства - но в ночь с 25 на 26 октября "кучка авантюристов, засевшая в Смольном", совершила переворот и арестовала министров Временного правительства. "Преступная авантюра, затеянная большевиками, - писала 27 октября газета "Народное слово", - и увенчавшаяся, к позору Петербурга, успехом, уже на исходе… Они спешат уехать и держат курс на Гельсингфорс". Общественные деятели и политики предсказывали, сколько смогут продержаться узурпаторы: А. М. Горький считал, что не больше двух недель, другие полагали, что недели три, пессимисты утверждали, что дело может затянуться на два-три месяца. Некоторые почему-то вспоминали Парижскую коммуну, уверяя, что большевикам отпущен такой же срок - 72 дня.
Но были и другие, правда, немногие голоса. Министр Временного правительства А. И. Шингарев говорил, что большевистская власть продержится не десять дней, а десять лет, а ему самому осталось меньше трех месяцев жизни - в начале января 1918 года он будет убит в Мариинской больнице матросами. Один из свидетелей тех дней историк искусства и создатель Института истории искусств в Петербурге В. П. Зубов много лет спустя вспоминал: "Приближался конец октября. Все знали, что на 25-е число большевики назначили захват власти. Только Временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался… высший совет по делам искусств, членом которого был и я. 18 октября… происходило заседание; мы были почти уверены, что оно будет последним… Я вышел на набережную вместе с Михаилом Ивановичем Ростовцевым; мы говорили о сроке, который пророчествовали большевистскому правительству, если бы ему удалось оказаться у власти… Михаил Иванович сказал: "Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда"". Профессор Петербургского университета М. И. Ростовцев был историком; очевидно, у историков интуиция развита лучше, чем у политиков.
Зато политики - люди действия: сразу после переворота лидеры социалистических партий создали Всероссийский Комитет Спасения Родины и Революции для борьбы с узурпаторами. При этом о союзе и совместных действиях с умеренными и "правыми" партиями не могло быть и речи, потому что задачей Комитета являлась не только "ликвидация большевистской авантюры", но и "решительное подавление всех контрреволюционных попыток". Для всех политических партий, получивших после Февральской революции доступ к власти, угроза контрреволюции была несравненно страшнее большевистского переворота, поэтому его последствия надлежало ликвидировать "методами, гарантирующими интересы демократии". 12 ноября один из лидеров меньшевиков И. Г. Церетели говорил, что "вся буржуазная кадетская партия объединена лозунгом кровавой расправы с большевиками. Для меня несомненно, что ликвидация большевистского восстания это - расстрел пролетариата… Вред, который они (большевики. - Е. И.) сейчас приносят, не так велик, как в будущем, когда придет расправа с ними… надо подготовить им отступление, когда в их среде начнется разложение". В Смольном радовались таким речам, ведь переворотчики не были уверены, что сумеют удержать власть. Известный большевик Л. Б. Красин говорил в те дни о соратниках: "Они побезобразят еще, наделают глупостей, а там опять все удерут за границу".
Они безобразили с первых шагов - после переворота объявили о запрете ряда газет, и хотя социалистические издания не попали под запрет, с ними тоже не церемонились: громили редакции, типографии, жгли тиражи. Поначалу запрет казался не столь страшным, закрытые газеты тут же выходили под другими названиями, "День" становился "Ночью", "Народное слово" - "Неумолчным словом"… - и снова летели в огонь газетные кипы. Но были вещи куда серьезнее: большевики потребовали у Государственного Банка три миллиона рублей "на покрытие текущих расходов". В Городской думе рассудили, что, если денег не дать, возьмут силой, разграбят всё, поэтому решено было отправить с ними своих представителей, "которые присутствовали бы при открытии кассы". Эти совместные походы в кассу прекратились после того, как в ноябре большевистская власть объявила Государственный Банк своей собственностью, в декабре издала декрет о национализации акционерных банков, а в январе 1918 года прибрала к рукам капиталы частных банков. По свидетельству З. Н. Гиппиус, "действовали они поначалу так: протянут лапу, пощупают: можно? и захватят". И оказывалось, что можно все или почти все, потому что в политизированном и раздробленном на группы и партии обществе не осталось места обычным человеческим правилам. Вот лишь один пример: Комитет Спасения Родины и Революции потребовал у большевиков освободить арестованных членов Временного правительства, но это требование касалось только представителей социалистических партий! ""Министров-социалистов" сегодня выпустили, - записала 27 октября в дневнике З. Гиппиус. - И они… вышли! оставив своих коалицианистов-кадетов в бастионе. Это страшно". Лишь двое из тех, кому предложили освобождение на этих условиях, отказались и остались в тюрьме.