О роли латышских частей мы уже говорили, они были образцовыми наемниками: эти солдаты из крестьянских парней в большинстве не знали русского языка и, оказавшись в чуждой среде, крепко связали свои судьбы с новой властью. Большевики высоко ценили их, петроградский комиссар по делам печати Володарский говорил в 1918 году на собрании латышского полка: "Не мне говорить это перед вами, перед которыми мы, русские социалисты и пролетарии, считаем себя в неоплатном долгу. Мы знаем великолепно революционные подвиги, те блестящие доказательства революционной доблести, которые были даны латышскими стрелками… в особенности начиная с Октябрьского восстания народных масс". Историк С. П. Мельгунов писал о них: "Они служат здесь целыми семьями и являются самыми верными адептами нового "коммунистического строя"… Латыши и латышки, зачастую не владея русским языком, ведут иногда допросы, производят обыски, пишут протоколы и т. д. В Москву из Латвии в ВЧК едут как в Америку, на разживу". В Петрограде были еще бо́льшие возможности для поживы, а Володарский рисовал перед ними новые перспективы: "Я от всей души приветствую вас как авангард революционной армии, которой… придется и на улицах Берлина уничтожать власть империалистов, пройтись по всей Европе, побывать и в Париже, и в Лондоне, и во всех больших капиталистических городах, в которых будут властвовать наши товарищи". Собственное будущее оратору представлялось еще более ярким и значительным, но человек, как известно, предполагает, а Бог располагает… Через полтора месяца Володарского убьют, а лет через двадцать после его смерти карательные органы, в которых служили верные латыши, вплотную примутся и за них.
"Творцы и вдохновители революции у нас евреи, а фактические выполнители этих идей - латыши", - записал Г. А. Князев 25 октября 1918 года, в первую годовщину переворота. Но это неверно, "нерусский элемент" был лишь незначительной частью сил, разрушивших старую Россию, а кроме того, такие люди были в меньшинстве и в своих народах. Революционные и социалистические идеи десятилетиями культивировались в образованных классах общества, в среде радикальной интеллигенции, и их воплощение привело страну к катастрофе. Для интеллигентов смириться с этим выводом было труднее, чем с голодом, поэтому понятно их желание найти в послереволюционных переменах хоть что-то позитивное, и представление об этих поисках дают дневниковые записи Г. А. Князева. "Скажу страшный парадокс, - писал он в августе 1918 года. - Большевики все же принесут, пожалуй, России пользу: они научат работать. Мы совсем не умеем работать… Большевики н у ж н ы России… Ведь какая бы там ни была, но в л а с т ь есть… Действительно, кругом кошмар… Но что это - гибель культуры или рождение нового будущего? Ведь действительно кучка людей жила трудом масс. Может быть, и впрямь всех заставят работать… Так и не понимаю ничего. Но не могу проклинать большевиков. И защищать их не могу. Но чувствую, что они нужны… Вот этот хотя бы факт. О новой орфографии. Так никогда и не ввели бы ее, если бы не такие решительные меры. Пусть там жалуются, печалуются. Жизнь требует реформы правописания… И пусть выносят иконы. Это хоть оживит, опоэтизирует умирающую религию. А особенно меня мало трогает, когда туго приходится тем, у кого свои дома, имущество, роскошь… Все зависит от того, "творится ли у нас новое небо, новая земля" или нет. И будь проклято все творящееся сейчас, если это только дьяволов водевиль, и будь благословенно - и никакие жертвы не страшны - если это рождение жизни новой и более справедливой на нашей грешной земле". Этот монолог мог бы продолжить Поприщин из "Записок сумасшедшего" Гоголя: "Матушка, спаси твоего бедного сына!.. посмотри, как мучат они его! прижми ко груди своей бедного сиротку! ему нет места на свете! его гонят! Матушка, пожалей о своем больном дитятке!" Как мучительно желание найти хоть что-то, чему можно сказать "да", а иначе жить невозможно, впору с ума сойти! Через несколько дней Г. А. Князев записал: "Не все сплошная мерзость и попрание всего светлого у наших властителей", а в октябре 1918 года: "Но в большевизм, кажется, начинают верить… Находят уже хорошие стороны. Свыкаются с мыслью, что большевики так и останутся у власти".
Такие суждения были характерны для либеральной интеллигенции, которая долго ждала революции и теперь пыталась примирить действительность со своими идеалами: конечно, сейчас творится много несправедливого и страшного, но при рождении нового мира жертвы неизбежны, а кроме того, культурные реформы новой власти (например, реформа правописания) внушают надежды на светлое будущее, в котором все научатся работать! Романтическая жажда настоящей работы для общего блага и мечта о "сотворении нового неба и новой земли" были почерпнуты из учений европейских социалистов-утопистов, и хотя до революции интеллигенция честно трудилась, этот обыденный, рутинный труд не имел, по ее убеждению, ничего общего с настоящим трудом, который будет возможен лишь в обновленном революцией мире. Георгий Алексеевич Князев (1887–1969) разделял заблуждения своих современников, но история его жизни свидетельствует, что в характере интеллигентов этого склада была и непоказная твердость, и верность профессиональному и нравственному долгу. Слабость здоровья и хромота определили его роль не участника, а лишь свидетеля происходящих событий, а профессия историка-архивиста давала возможность заниматься прошлым, не слишком вглядываясь в настоящее. Однако молодой сотрудник Архива Морского министерства с 1915 года начал писать хронику современной жизни России: в его дневнике газетные выписки с сообщениями о важных государственных и общественных событиях перемежались личными наблюдениями, а записи бытовых эпизодов - размышлениями и анализом происходившего, поэтому его дневник 1915–1922 годов стал уникальным свидетельством о жизни Петрограда тех лет.
После революции Князев продолжал работать в Морском архиве, а с 1929 года он занял должность заведующего Архивом Академии наук СССР, где проработал несколько десятилетий. Его жизнь казалась достаточно спокойной, и только самые близкие люди знали об опасности, грозившей скромному архивисту: в 1922 году он передал копию своего дневника американскому профессору Ф. Голдеру, и она хранилась в Архиве Гуверовского института войны, революции и мира при Стэнфордском университете. Публикация или просто упоминание об этом документе погубили бы его автора, и Князев тревожился об этом всю жизнь, однако не уничтожил подлинник дневника. Война и блокада застали его в Ленинграде, и он снова стал вести дневник - хронику жизни осажденного города, но этот правдивый документ тоже пришлось скрывать до лучших времен. У этого слабого на вид человека хватило мужества тайно создавать летопись страшных времен, хотя бо́льшая часть его жизни пришлась на период фальсификации истории и казенной лжи. Такая непоказная многолетняя твердость и верность долгу сродни подлинному героизму.
В первые месяцы военного коммунизма, по свидетельству Г. А. Князева, многие горожане относились к новому режиму как к кратковременному бедствию, которое надо перетерпеть: "Есть и такая теперь идеология: "Мы Россию не раскачивали, мы неповинны… И поэтому мы спокойны, и наш единственный лозунг - изжить скорее до конца эту мерзость. А теперь, чтобы изжить, надо укреплять как можно больше свой организм питанием". И едят, и спокойны, и ждут, "когда мерзость будет изжита"". Но черная полоса не кончалась, жизнь становилась все страшнее, и скоро выжидание и негодование сменились тупым равнодушием, а немыслимое стало привычным: среди бела дня матросы волокли кого-то на невский лед и расстреливали, а прохожие лишь ускоряли шаг и отводили взгляд. С таким же равнодушием в Петрограде приняли весть об убийстве царской семьи; скука, отупение, предсмертное томление - так определяла свое состояние З. Н. Гиппиус. В январе 1918 года Блок еще писал в статье "Интеллигенция и революция": "Дело художника, о б я з а н н о с т ь художника… слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух"", - "музыку революции", но постепенно и его охватывало оцепенение. В марте 1921 года К. И. Чуковский записал в дневнике: "Блок, оказывается, ничего не знал о кронштадтских событиях (восстании в Кронштадте. - Е. И.) - узнал все сразу и захотел спать. "Я всегда хочу спать, когда события. Клонит в сон"… Добужинский тоже говорит: - Я ничего не чувствую…"
Александр Блок писал поэму "Двенадцать" в январе 1918 года. Ветер, метель, ледяное безлюдье - таким предстает в ней Петроград. В снежном мареве еще виден измятый плакат "Вся власть Учредительному Собранию!", в метели на миг появляются и исчезают человеческие фигуры. Присмотримся к этим несчастным теням 1918 года. Они и впрямь несчастны: плачет старушка, барыня падает со словами "Ужь мы плакали, плакали"; куда-то опасливо спешит священник; мерзнет на перекрестке буржуй, к нему жмется голодный пес. Что выгнало на улицу буржуя в ночной час? Возможно, он на дежурстве. При старом режиме у домов дежурили дворники, а теперь все равны, и жильцы должны нести дежурство по очереди. Александр Блок тоже не избежал этой повинности; 9 января 1918 года он записал, что закончил статью "Интеллигенция и революция", а "завтра - проклятое дежурство (буржуев стеречь)". Иногда дежурства удавалось избежать, но такое случалось редко, и ночами Александр Блок стоял у дома на ледяном ветру, упрятав нос в воротник, как буржуй из его поэмы "Двенадцать". "Буржуй, - заметил Г. А. Князев, - это глупое слово - в просторечии употребляется сейчас ко всем, кто чисто одет или чисто живет". В 1918 году в ходу были хлесткие ленинские лозунги: "Смерть буржуям!", "Кулаком в морду, коленом в грудь!", с буржуями дозволялось делать все: выбрасывать их из квартир, грабить, гнать на каторжную работу, а еще лучше - убивать. "Стоит буржуй, как пес голодный, / Стоит безмолвный, как вопрос". Но власть уже решила вопрос, как распорядиться его жизнью.
"Что нынче невеселый, / Товарищ поп?" О церковной жизни в городе разговор впереди, а пока отметим, что во времена военного коммунизма в каждой волне "красного террора" погибали священники. В августе 1918 года, после убийства председателя петроградского ЧК М. С. Урицкого, в городе начались массовые аресты, людей отбирали по спискам домовых книг, где указывалась сословная принадлежность жильцов. Арестованные - аристократы, чиновники, студенты, офицеры, священники - предназначались для уничтожения в отместку за его смерть. "Один из приходивших (для ареста. - Е. И.), - записал Г. А. Князев, - безусый мальчишка, особенно интересовался, "нет ли в доме батюшек, знаете, этих батюшек"". Среди расстрелянных в то время был известный в России религиозный деятель, настоятель Казанского собора протоиерей Философ Орнатский.
Горесть старушки при виде плаката: "Такой огромный лоскут… / Сколько бы вышло портянок для ребят, / А всякий - раздет, разут…" - тоже примета времен военного коммунизма. В октябре 1918 года Г. А. Князев записал, что петроградцев возмущали пышные приготовления к празднованию первой годовщины Октября: "Целые куски красной материи… полотнища закручиваются на столбы… Скоро без штанов и рубашек ходить будем, а тут целыми кусками материи столбы заворачивают. Все разваливается, не ремонтируется, а тут целые леса бревен, сотни пудов гвоздей, веревок… и самое бесценное - холста и разной материи". На большевистских складах была мануфактура, гвозди и прочие необходимые вещи, а в других местах их днем с огнем не сыскать, хотя гвозди иногда попадались, но при странных обстоятельствах. "В гречневой крупе (достаем иногда на рынке - 300 р. фунт), в каше-размазне - гвозди, - писала в дневнике 1919 года З. Н. Гиппиус. - Небольшие, но их очень много. При варке няня вчера вынула 12. Изо рта мы их продолжаем вынимать… Верно, для тяжести прибавляют. Но для чего в хлеб прибавляют толченое стекло - не могу угадать".
"Только нищий пес голодный / Ковыляет позади…" Надежда Яковлевна Мандельштам вспоминала: "Петербург в начале революции был полон бродячих собак самых чудных кровей. Хозяева, удирая за границу, повыгоняли их прочь. Однажды Шилейко, муж Ахматовой, подобрал на улице сенбернара, больного, голодного и несчастного. И Тапка, безукоризненно воспитанный и благородный, долгие годы жил у Ахматовой". К 1920 году бродячих собак, безродных и с родословными, в городе почти не стало - их съели, так что сенбернару Тапке повезло. О печальной участи одного из его сородичей писал поэт Василий Князев: "В дворницкой дома № 4 живет семья… Эти люди в течение января - февраля [1919 года] съели 25 собак и 13 кошек. Однажды им удалось заманить к себе отощавшего, но все-таки сильного еще сенбернара. Когда они стали "резать" его, он вырвался и начал клыками отстаивать свое право на жизнь… его повалили, оглушили ударом лома по черепу и зарезали. Это тот сенбернар, что часами простаивал в человеческих хлебных очередях и потом, дойдя до двери, отходил в сторону и по-человечески говорящими глазами вымаливал себе крохи и крошки".
"Снег крутит, лихач кричит, / Ванька с Катькою летит - / Елекстрический фонарик / На оглобельках…" Петроград военного коммунизма на первый взгляд напоминал блокадный Ленинград - нищий, умирающий город. Но это сравнение неверно потому, что до революции Петроград был одним из богатейших городов Европы, и для тех, кто подхватил ленинский лозунг "Грабь награбленное!", настали золотые деньки. Теперь лихачи были по карману не купчикам и офицерской молодежи, а солдату Ваньке, и в Катьке не классовое чувство проснулось, она просто сменила клиентуру: "С юнкерьем гулять ходила - / С солдатьем теперь пошла?" Где они теперь, юнкера? Кого не убили, те прячутся по домам или пробираются на юг, в Добровольческую армию, а Питер нынче матросский да солдатский. И жить в нем можно превесело. "В трамваях, - записал в марте 1918 года Г. А. Князев, - между другими объявлениями, мне бросилось в глаза одно: "Развеселая танцулька". Устраивает какой-то любимец публики дядя Коля… Сегодня опять объявление: "Грандиозный бал-маскарад", устроитель Саша Верман. 6 призов. Один за костюм, другой за танцы, третий за лысину, четвертый за дамскую ножку. Господи, прости меня…" Объявления о балах обещали чудные вещи: "Роскошные призы царице бала и за характерные танцы. Комната свиданий. Карамели для мамзели! Орехи для потехи!" Кто же веселился на этих балах? Конечно, победивший класс, а оплачивала его развлечения побежденная буржуазия. Сразу после переворота в городе появилось множество советов, комитетов, и все они занимались обысками квартир буржуазии, отбирая награбленное в свою пользу. В. П. Семенов-Тян-Шанский вспоминал сцену в Василеостровском совете рабочих и солдатских депутатов: "В комнату, где я ждал, вошла группа матросов с тяжелым мешком. Они его раскрыли, вынимая оттуда серебряные и золотые предметы, спрашивали объяснений у какого-то… интеллигентного по виду молодого человека, видимо владельца этих предметов… Затем они его отпустили и стали распределять по группам всю эту груду предметов, причем очень сильно между собой спорили, ссорились и бранились". Впрочем, власть скоро навела порядок в этом промысле, и изъятое при обысках стало поступать на специальные склады. Обыски бывали общие (когда изымали все ценное) и "тематические": например, для нужд Красной армии реквизировали то одеяла и подушки, то обувь и одежду, то скатерти и портьеры. Собранная таким образом экипировка красноармейцев бывала экстравагантной - так, летом 1918 года Г. А. Князев встретил на улице взвод солдат, маршировавших в сшитых из портьер красных плюшевых штанах.
Петроградское лето 1918 года началось тревожно: 20 июня 1918 года был убит городской комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Володарский. Что мы знаем об этом человеке?
Вот наш вождь - великан,
Пролетарский титан,
Мировой бедноты предводитель;
Вот - весь пламя и гнев,
Красной армии Лев,
Многотысячных орд победитель.(В. Князев. "Володарский")
Погибшего называли красным Мирабо, сравнивая его со знаменитым оратором Великой французской революции; сравнение со львом заимствовано из той же эпохи - "львиная грива Мирабо", "львиный рык" его речей - большевистским вождям импонировало сравнение с могучим зверем. Троцкий вспоминал, что в день переворота Ленин, как лев, метался по комнате в Смольном; с львом сравнивали председателя ПЧК Урицкого, а Троцкий получил имя Лев с рождения. Однако погибший комиссар Володарский не походил ни на льва, ни на Мирабо. Жизнь "пролетарского титана" до его появления в 1917 году в Петрограде ничем не примечательна: Моисей Маркович Гольдштейн родился в 1891 году в местечке Острополь на Западной Украине, русский язык стал осваивать лишь в двенадцать лет, а в 1913 году эмигрировал в США, где работал портным на швейной фабрике. Но честолюбивый юноша не собирался ограничиться портняжным ремеслом, еще в России он вступил в Бунд, затем примкнул к меньшевикам, а в Америке стал профсоюзным активистом и корреспондентом социал-демократической газеты "Новый мир".