В 1919 году, по словам Виктора Шкловского, в Петрограде "ели странные вещи: мороженую картошку и гнилой турнепс, и сельдей, у которых нужно было отрезать хвост и голову, чтобы не так пахли… Ели овес с шелухой и конину, уже мягкую от разложения…" Жаренная на касторке конина тогда считалась лакомством. В декабре 1919 года Г. А. Князев записал в дневнике свое обычное меню: "Утренний завтрак - навар из овса с кусочком хлеба. Завтрак - навар из овсянки без хлеба. Обед - совдеповский суп, полтарелки пшенной кашицы и навар из овса с кусочком хлеба, луком и солью. Ужин - остатки пшенной каши и навар из овса. Овес для нас сейчас все. Я уже давно не пью чаю, ничего - все заменяет навар из овса".
Граждане ели овес, а петроградские лошади дохли от голода. Конские трупы на улицах - характерный штрих городского пейзажа 1919 года, и эта падаль тоже шла в пищу. Поначалу люди стеснялись отрезать ее куски у всех на виду и выходили на промысел ночью, но вскоре это занятие стало привычным и даже приобрело упорядоченность: "На Николаевской улице вчера оказалась редкость: павшая лошадь. Люди, конечно, бросились к ней. Один из публики, наиболее энергичный, устроил очередь. И последним достались уже кишки только", - записала в ноябре 1919 года З. Н. Гиппиус. Поэт Василий Князев вспоминал, как его родственник-красноармеец "в свободное от службы время ходил рыться в помойках: если находил картофельную шелуху, селедочные или вобловые головы - тут же отправлял в рот. Ему приходилось сражаться с одичавшими собаками. Как-то он увидел гниющий лошадиный труп. Он, несмотря на ужасающее зловоние, отрезал от падали кусок и понес в казарму".
По свидетельству В. П. Семенова-Тян-Шанского, к весне 1920 года в Петрограде исчезли голуби, "которые были все поголовно съедены населением. Раз появились в изобилии грачи, свившие себе гнезда на деревьях сада Академии Художеств и других, но вскоре исчезли, вероятно, тоже в целях питания населения, а гнезда их были разорены… профессор зоологии Стрельников с другими гражданами съел только что подохшего от голода в Зоологическом саду крокодила и говорил, что мясо его было очень вкусно, напоминает осетрину". В городе давно шептались о том, что зверей Зоологического сада кормят телами расстрелянных, но теперь и им пришел конец. Зловещий слух о зверях возник не на пустом месте, возможно, эта идея мелькала в умах градоправителей. Однажды А. М. Горький присутствовал на заседании Петросовета, на котором зашел разговор о положении Зоологического сада, и на его вопрос, чем кормить зверей, Зиновьев ответил - "буржуями". Городские слухи того времени неправдоподобно, фантастически страшны. Когда Г. А. Князев усомнился в одном из них, его собеседник возразил: "Но ведь то, что кругом происходит, превосходит самую больную фантазию, так что и не верить нет особых оснований".
Люди культуры
Культурная политика большевиков. Горький и "Всемирная литература". "Пайколовство". Дворец Искусств. Скандал на банкете. Литературные вечера. "Фармацевты" и "акушерки". Борис Каплун
В 1917 году в Петрограде вышла книжка К. И. Чуковского "Ваня и крокодил. Поэма для маленьких детей", а в 1920 году Чуковский задумал ее продолжение: "Придумал сюжет продолжения своего "Крокодила", - писал он в дневнике. - Такой: звери захватили город и зажили в нем на одних правах с людьми. Но люди затеяли свергнуть звериное иго. И кончилось тем, что звери посадили всех людей в клетку, и теперь люди - в Зоологическом саду, - а звери ходят и щекочут их тросточками. Ваня Васильчиков спасает их". Конечно, Корней Иванович не собирался писать памфлет, и в княжеской фамилии спасителя людей Вани Васильчикова не было скрытой фронды (так звали героя первой книжки), но сюжет этой мрачной сказки весьма походил на реальность.
И все же петроградская жизнь не вмещается в рамки повествования о людях, мучимых победившим зверьем, и можно верить поэтессе Ирине Одоевцевой, которая вспоминала "трагические, страшные и прекрасные, несмотря на все ужасы, первые пореволюционные годы". В определении "страшные и прекрасные" соединились две данности - страшное время и замечательные люди, имена которых вошли в историю русской науки и культуры. Петроград оставался культурным центром страны, об этом свидетельствовала статистика: в 1920 году государство учредило "академические" пайки для ученых и деятелей культуры, и в Петрограде их получали 2,5 тысячи человек, а во всех других городах России в общей сложности меньше 2 тысяч.
Но особые "академические" пайки не свидетельствовали об особом уважении или доверии власти к научной интеллигенции, да и как ей было доверять, если эти господа не принимали нового государственного устройства и не скрывали этого. Чего стоили, например, публичные лекции академика И. П. Павлова, прочитанные весной 1918 года в Петрограде: он утверждал, что революция не дала России подлинной свободы, а лишь высвободила худшие человеческие инстинкты. В ЧК было известно, что многие видные петроградские ученые, в их числе академики В. И. Вернадский и С. Ф. Ольденбург, были деятелями партии кадетов и что их сыновья сражаются в белой армии. Однако знания научных "спецов" могли пригодиться новому государству, поэтому "спецов" стоило сохранить.
Во времена военного коммунизма научная деятельность в Петрограде замерла, не было элементарных условий для экспериментальной работы, и многие ученые приходили к мысли о неизбежности эмиграции. В 1920 году В. И. Вернадский писал в дневнике: "Сейчас на поверхности все для сволочи - правой, и левой, и безразличной… Рядом с этим как-то чувствуется, что эти, дающие сейчас тон всей жизни страны, люди не составляют ее всю и что Россия подымется. Я это тоже твердо знаю и чувствую - но тяжело жить в этой обстановке. Хочется уехать скорее в Англию или Америку и отдаться всецело научной работе". В 1920 году академик И. П. Павлов обратился в Совнарком с просьбой о выезде за границу, и хотя большевистские вожди не были сведущи в науке, знаменитые имена они знали, поэтому Совнарком поручил Зиновьеву обеспечить ученого всем необходимым. Зиновьев распорядился выдавать Павлову не только академический, но еще и чекистский паек! Об этом пайке ходили легенды, по слухам, в него входила даже икра, и Зиновьев был уверен, что после таких щедрот Павлов наверняка раздумает уезжать. Управляющий делами Совнаркома В. Д. Бонч-Бруевич с удивлением читал ответ академика: "Теперь скажите сами, можно ли… не теряя уважения к себе, согласиться, пользуясь случайными условиями, на получение только себе жизни, "обеспеченности во всем, что только ни пожелаю, чтобы не чувствовать в моей жизни никаких недостатков" (выражение из вашего письма)? Пусть бы я был свободен от ночных обысков (таких у меня было три за последнее время), пусть я был бы спокоен в отношении насильственного вселения в мою квартиру и т. д. и т. п., но перед моими глазами… стояли бы жизни со всем этим моих близких. И как бы я мог при этом заниматься моим научным делом? Вот почему и после вашего письма я прошу вас поддержать мою просьбу. Только в другой обстановке, вдали, я надеюсь отвлечься, забыться и больше сосредоточиться в спокойной и все еще меня привлекающей области научного труда".
С ходатайством о разрешении Павлову выехать к Ленину обратился шведский Красный Крест, и дело стало принимать неприятный оборот: нобелевский лауреат рвался (несмотря на чекистский паек!) уехать из советской России, компрометируя тем самым власть в глазах прогрессивной общественности Запада. А большевики сильно рассчитывали на поддержку этой самой общественности в подготовке мировой революции, поэтому пришлось пойти на расходы: 24 января 1921 года Ленин подписал постановление о создании особых условий для работы Павлова и его сотрудников, и его лабораториям были выделены значительные средства. "Кроме Павлова, об ученых у нас персональных запросов из-за границы не было", - с облегчением признавался нарком просвещения А. В. Луначарский. С другими учеными они не миндальничали, научные заслуги не имели решающего значения для ВЧК: академик В. И. Вернадский в 1921 году был арестован по подозрению в участии в "заговоре Таганцева", его удалось спасти лишь благодаря ходатайствам Академии наук и ряда влиятельных людей, а арестованный по тому же подозрению известный химик М. М. Тихвинский был расстрелян. За М. М. Тихвинского тоже ходатайствовали, и Ленин откликнулся на эти прошения запиской: "Тихвинский не "случайно" арестован: химия и контрреволюция не исключают друг друга".
Вопросами культуры в советском правительстве ведал нарком просвещения А. В. Луначарский, который имел репутацию самого культурного из большевистских деятелей, он сочинял драмы, трагедии и был теоретиком "пролетарского искусства". Илья Эренбург вспоминал Луначарского эмигрантских времен: "Это было давно, в те счастливые времена, когда совнарком мирно обсуждал никому не нужные резолюции в плохоньких кафе "авеню Доклер". Луначарский тогда был не наркомпросом, но лишь трудолюбивым корреспондентом закрытого им впоследствии "Дня"… В часы досуга он уж тогда разрабатывал проекты насаждения пролетарской культуры". Луначарский читал лекции в партийной школе в Лонжюмо, и его слушатели делились впечатлениями: "Нам товарищ Луначарский все разъяснил: "Вот Рембрандт, к примеру. Свет и тень - это борьба труда с капиталом"". Он в том же духе толковал литературу, писал о классовой борьбе в музыке, о "пролетарском" исполнении Баха, но человек был не вредный, а по сравнению с соратниками даже приятный. К. И. Чуковский записал в феврале 1918 года: "У Луначарского… Он лоснится от самодовольства. Услужить кому-нб., сделать одолжение - для него ничего приятнее! Он мерещится себе как некое всесильное благостное существо - источающее на всех благодать". В кабинете наркома висел оставшийся от прежних времен портрет Николая II в золоченой раме, который он не снял и не занавесил "из либерализма", а через несколько лет зал издательства "Всемирная литература" украсил портрет самого Анатолия Васильевича в золоченой раме. После революции многие надеялись, что Луначарский будет радеть об охране и развитии культуры, но наиболее дальновидные современники думали иначе - в 1921 году Евгений Замятин опубликовал статью о культурной политике новой власти. Он назвал ее "Я боюсь" и закончил словами: "…я боюсь, что у русской литературы одно только будущее: ее прошлое". Мертвящее убожество воззрений партийных теоретиков со временем привело к катастрофическому упадку культуры.
Под стать теоретикам были практики, ведавшие делами культуры; по словам Ф. И. Шаляпина, "самая страшная, может быть, черта режима была та, что в большевизм влилось целиком все жуткое российское мещанство, с его нестерпимой узостью и тупой самоуверенностью. Кажется, это был генеральный смотр всем персонажам обличительной и сатирической русской литературы от Фонвизина до Зощенко". Персонажи сатирической литературы стали распорядителями и хозяевами новой жизни. Разве Зиновьев не был персонажем М. Е. Салтыкова-Щедрина? В конце 1917 года этот градоначальник заявил: "Нам буржуазная статистика не нужна" - и поставил управлять государственным Отделением статистики торговли и промышленности ветеринара, а тот набрал штат из дворников и уличных девиц. Через пару лет Высшему совету народного хозяйства (ВСНХ) потребовались статистические данные за прежние годы, в Петроград пришел запрос, и оказалось, что за это время все накопленные десятилетиями данные были уничтожены или потеряны.
Среди комиссаров, назначенных надзирать за культурой, встречались удивительные персонажи: один из них прервал литературный вечер в Тенишевском училище после доклада историка В. Н. Сперанского о Достоевском и потребовал адрес "контрреволюционера" Достоевского. Услышав в ответ: "Митрофаньевское кладбище", он не смутился, а лишь подосадовал. Персонажи с комиссарскими мандатами предложили сотрудникам Военно-морского архива сжечь документы, чтобы не возиться с их перевозкой в другое помещение. "Кто распоряжается нашей жизнью и всеми накопленными с таким трудом культурными ценностями?" - в отчаянии восклицал Г. А. Князев. Советская жизнь породила особое явление: появились сообщества людей, целью жизни которых стало охранение культуры. Культура оказалась самым действенным противовесом идеологии, она воспитывала и давала нравственные ориентиры, поэтому государство видело в этих сообществах врагов, и подвижники культуры зачастую становились ее мучениками. "Учение о культуре" передавалось из поколения в поколение, как некогда христианское учение, и для многих оно подменило религию. Такое понимание культуры сформировалось в эпоху военного коммунизма, когда восторжествовало жестокое варварство. 31 августа 1918 года, на другой день после убийства Урицкого, когда шли аресты и расстрелы заложников, Г. А. Князев записал в дневнике: "Сегодня, в наиболее критический день нашего бытия, архивные работники справляли подлинный праздник культуры. При Археологическом институте открылись архивные курсы… Мы, может быть, все обреченные, но работаем не покладая рук. Все наше спасение в работе".
В Петрограде было известно, что зачастую связанные с культурой вопросы решались не в Смольном, а в квартире дома 23 по Кронверкскому проспекту, в которой жил Алексей Максимович Горький. В этой квартире было светло и тепло, здесь не знали нужды и сытно ели, хозяин коллекционировал китайскую скульптуру и ковры, за гроши скупая их у голодных владельцев. "У Горького на Кронверкском топилась ванна - сказочная роскошь, - другой ванны не было на десять километров в окружности", - вспоминал К. И. Чуковский. К Горькому запросто заезжал Зиновьев и другие важные персоны, в этот оазис устремлялись многие литераторы. При новой власти Алексей Максимович стал очень влиятельной личностью, все знали о его близости к вождям, о дружбе с самим Лениным, и к нему шли просители, умоляя вызволить из ЧК мужа, сына, брата… Горький наводил справки, ходатайствовал, и нередко его заступничество спасало людей. Существуют легенды о ходатайстве Горького за расстрелянных в Петрограде великих князей и за поэта Гумилева, они подозрительно похожи: Горький ездил в Москву, заручился согласием Ленина на помилование, но московские чекисты сообщили об этом в Питер, и к его возвращению несчастные были расстреляны. Вероятно, эти легенды исходили от самого Горького. В среде петроградской литературной элиты он был человеком чуждым: давно и прочно связанный с большевиками, Горький, по словам культуролога Вячеслава Всеволодовича Иванова, "принадлежал к числу тех очень богатых русских людей, без денежной помощи которых большевики и сам Ленин едва ли легко выдержали бы испытания времени между двух революций" (1905 и 1917 годов. - Е. И.). Cо временем его слава потускнела, литература жила под другими звездами, и Горький с ревнивой завистью относился к новым властителям дум - дело обычное, вот только время было необычным. Победа большевиков дала ему возможность руководить культурой по своему разумению. "На несколько лет, - писал Замятин, - он превратился в какого-то неофициального министра культуры, организатора общественных работ для выбитой из колеи, голодающей интеллигенции. Эти работы походили на сооружение Вавилонской башни…"
"Вавилонской башней" Горького стало созданное им в 1918 году издательство "Всемирная литература", которое должно было в кратчайший срок обеспечить пролетариат сокровищами мировой литературы: за три года планировалось издать 800 томов произведений классиков всех времен и народов. Другой целью этого грандиозного предприятия было желание Горького привлечь "старую интеллигенцию" к сотрудничеству с советской властью. Благодаря "Всемирной литературе" многие писатели и переводчики получили работу, а с нею пайки и гонорары в самое тяжелое, голодное время, но была и оборотная сторона: "Всемирная литература" стала первым опытом привлечения писателей к службе новому государству, превращения творцов в чиновников-исполнителей. "Да, это одна из причин молчания подлинной литературы… - писал Замятин в статье "Я боюсь". - В наши дни - в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь; Тургенев во "Всемирной литературе", несомненно, переводил бы Бальзака и Флобера; Герцен читал бы лекции в Балтфлоте; Чехов служил бы в Комздраве". Трагическое положение привлеченного к чиновничьей службе писателя отразилось в записях Александра Блока: "Тружусь над протоколами секции… О!" (29 сентября 1918 г.); "Большое организационное заседание всех секций… Отчаянье, головная боль; я не чиновник, а писатель" (2 октября 1918 г.). Служба не оставляла времени не только для стихов, но и для "снов порядочных. Все снится служба, телефоны, казенные бумаги и т. д.".
Александр Блок был членом редакционной коллегии издательства, в которой Горький собрал известных литераторов и филологов, но главное слово всегда оставалось за ним. Воззрения пролетарского классика во многом совпадали с теорией "пролетарского искусства" Луначарского, и он учил знаменитых писателей, как следует писать. Однажды он отверг статью Блока, написанную "не в популярно-вульгарном тоне, как нужно Горькому… Чем больше Горький доказывал Блоку, что писать надо иначе… тем грустнее, надменнее, замкнутее становилось измученное прекрасное лицо Блока", - записал К. И. Чуковский. Другим испытанием для сотрудников "Всемирной литературы" были рассуждения и рассказы этого друга Ленина и завсегдатая Смольного, его некоторые "историйки" сохранились в записях К. И. Чуковского. Горький часто рассуждал о крестьянах: "Я недавно был на съезде деревенской бедноты - десять тысяч морд, - деревня и город должны непременно столкнуться… здесь как бы две расы", или: "Мужик, извините меня, все еще не человек. Он не обещает быть таковым скоро". Это говорилось во времена, когда деревню вымаривали продразверстками, а слушали его люди из "старой интеллигенции", воспитанные в сочувствии к мужику и тяжелой крестьянской доле.