- О, да я и не в претензии. Это мелочь. Это мне тогда было больно, но тогда мне многие вещи причиняли боль. Мне просто не следовало приглашать тебя на танец. Мне не следовало быть бедной. Не следовало есть все те жирные пирожные. Все, что случается с тобой плохого, происходит по твоей вине. А все хорошее, что с тобой бывает, это твой триумф. Я не верю в случай. Теперь, ты ведь станешь танцевать со мной, Хосе, правда?
Она поставила загорелую ногу на пассажирское кресло и поправила тесемку на бедре. Минимум ткани был прикреплен над грудью, которая вовсе не нуждалась в этом, и внезапно воздух вокруг нее сгустился от аромата страсти. Она повернулась к нему, знаменитые губы обнажили безупречные зубы, и она улыбнулась улыбкой Лайзы Родригес, стоившей миллион долларов, глупому юнцу, который когда-то так ранил ее.
Он с облегчением улыбнулся ей в ответ. Он все еще был на коне. По какой-то причине, которой он не мог понять, она не сбросила его наземь.
- Мы могли бы сегодня потанцевать, - сказал он, и его голос выдал его нетерпение. Он был настолько сосредоточен на собственных потребностях, что не почувствовал более глубокого подтекста в словах Лайзы.
- Посмотрим, как ты будешь вести себя за ланчем, - сказала Лайза, издав горловой смех, в котором в равной доле звучали флирт и презрение. Бабочка красоты вылетела из безобразной куколки, которую этот мальчишка когда-то ранил. Однако она оставалась той самой Лайзой Родригес, и она никогда не разучится ненавидеть.
Он стоял выпрямившись у штурвала "Сигареты", поворачивая катер в гавань на Бейсайд. Смазливых цыплят на моторных катерах в Майами прозвали "палубная фурнитура", и среди них он казался прямо-таки шедевром, музейным экспонатом. Гордость от псевдообладания распирала его мускулистую грудь, когда он ловко управлял рычагами передач и манипулировал дросселями под восхищенными взглядами толпы, собравшейся к ланчу. Он дал задний ход и заскользил, стараясь держаться позаметней, стреляя мощными двигателями и пустив стерео на полную громкость, пока вся гавань не задрожала от яростного рева "Уайлд Уан". Глядите-ка, словно говорил он. Глядите-ка, что я заполучил. Глядите-ка, кого я заполучил. Вот, значит, я какой!
Он бросил швартовые матросу с пристани, с высокомерным "Прошу тебя, не прикасайся к лодке", и поспешил установить предохранительные решетки и завязать узлы, а уж потом неохотно заглушил работавшие на полную мощность "Меркруизеры", составлявшие весьма весомую часть его мужественности.
Лайза наблюдала за ним с улыбкой. Она постукивала по бедру в такт музыке. Он был довольно мил со своим загаром, тугими мускулами и крепким задом. В другой обстановке он мог бы ей даже понравиться, как сладкая шутка, не имеющая последствий, на солнечном пляже в ленивый полдень. Но место не было другим. Оно было тем самым. И Хосе де Арагон был символом. Мир мог соглашаться, что положение Лайзы изменилось, но как она могла убедить в этом себя? Ответ находился здесь, рядом с ней, в глазах, которые когда-то были полны насмешкой и презрением, когда она только осмелилась просить смазливого аристократа об одном танце. Теперь глаза пели совсем другую песню. Они были наполнены страстью и тоской, страхом и покорностью, до отказа полны восхищения личностью, телом и красотой, которые Лайза Родригес сотворила из психологических катастроф своего детства. Здесь, рядом с ней, находилось живое доказательство того, что она больше не была той, прежней.
- Нужно бы выпить немножко перед ланчем, еще на лодке, - произнес Хосе тоном, который скопировал у своего отца. - Я делаю симпатичный мартини.
- Как все хорошие американские мальчики-приготовишки, - откликнулась Лайза.
- А тебе нравится один из них? - Он проигнорировал слово "американские". Кубинцы всегда будут кубинцами, как сами для себя, так и, что менее удачно, для американского васповского истэблишмента, который никогда не примет их до конца. Что касалось Нового Света, его аристократы вели свое происхождение исключительно из Старого Света. Аристократы из Третьего мира являлись таковыми лишь в собственном воображении.
Он поспешил вниз, в просторную каюту, и схватил серебряный шейкер, немножко льду и "правильный" джин. Отработанным жестом мачо он провел опрокинутой бутылкой вермута над шейкером, демонстрируя, что знает, как сделать мартини крепким. Он потряс его над головой, словно это был талисман, отгоняющий злых духов. Затем прыснул изрядную порцию в фужер и вручил Лайзе. В мире Хосе первая вещь, которую нужно было сделать с женщиной - это накачать ее спиртным. Вторая вещь - накачаться самому. Это была политика страховки. Часто она приводила к катастрофическим последствиям, но уж точно приглушала память о них. Таким образом, по крайней мере, тебе не запрещалось сделать потом еще одну попытку.
Лайза взяла питье и опрокинула его, словно это был лимонад. Она научилась потреблять и более крепкие вещи в школе, гораздо более крутой, чем мог вообразить любой Хосе. Она поймала выражение восторга на его лице.
- Ты будешь здесь и работать? - спросил он наконец.
- Собираюсь. Тут как раз открылось новое агентство. Принадлежит Кристе Кенвуд. И я, вероятно, поработаю с ней.
- Криста Кенвуд? Модель?
- Экс-модель, - твердо сказала Лайза.
- Она сняла тот фильм… "Летние люди". Это был отпад. Она действительно класс.
Лайза Родригес изобразила издевательский зевок. На свете нашлось бы немного женщин, которых она считала настоящими соперницами. Криста была одной из них.
- А разве не рискованно переходить в только что открывшееся агентство… Я имею в виду, что у тебя ведь и так все замечательно. С кем ты работала в Нью-Йорке?
Лайза взглянула на Хосе, словно видела его впервые. Для мегабаксового, самовлюбленного шалопая такое замечание показалось ей необычно проницательным. Он явно наслушался взрослых разговоров.
- "Эль". Пестрый гарем Россетти. Слушай, малыш, когда ты будешь таким знаменитым, как я, не ты будешь рисковать. Другие будут. Я могу пойти в агентство, которое начнешь ты, и все же каждый час иметь заказы. Сделай мне еще одну порцию.
Он поспешно повиновался.
- Я как-то встретил Россетти у "Осси" в Саг-Харборе. Мужик что надо, класс. Господи, как он работает. - Хосе присвистнул от восторга. Если бы отец позволил, то он стал бы фотографом моделей. Отличная возможность приманивать курочек.
В смехе Лайзы слышалось рычание. Она не знала значения слова "амбивалентность", пока не встретила Джонни Россетти. До сих пор у нее в памяти тусовка в Бока, где она участвовала в конкурсе моделей. Россетти сидел в судейском ряду, хищный, словно парящий сокол, высматривающий и хватающий мясо на рынке. Ему не нужно было глядеть дважды на Лайзу Родригес. Он шепнул ничего не подозревавшему местному судье, который стоял возле передвижной машинки агентства "Эль", которая считала голоса, и Лайза победила. Это стало поворотной точкой в ее жизни. До этого момента не было никаких побед, после этого не стало поражений. Россетти нажал на кнопку "быстро вперед" на видео ее жизни. Шампанское и икра в дорогом баре сопровождались самыми сладкими обещаниями - "Я сделаю из тебя звезду" - какие только Лайза-подросток слышала когда-либо в кино. Билет первого класса в один конец до Большого Яблока был доставлен курьером на следующий день, и квартира этажом выше офиса "Эль" на Мэдисон показалась верхом роскоши, о которой Лайза только могла мечтать. Ей потребовался месяц, чтобы обнаружить то, что в глубине сердца она уже знала… что ланч не будет свободным. И после этого она увидела "другого" Россетти. Того самого, которого теперь была готова закопать глубоко в дерьмо.
- И что же такого потрясающего ты увидел в Россетти?
Хосе сразу не ответил. Потрясающим в Россетти было то, что он имел доступ к красивым женщинам и знал, как их использовать, и злоупотреблял этим. Но такие слова могли не понравиться вспыльчивой Родригес.
- О, я не знаю, он показался жуть каким… интеллигентным, - сказал Хосе, отмахнувшись. - Он и не говорил толком со мной.
- Он такой же толстокожий, как и его хрен, - рявкнула Лайза. - Он принадлежит к тому сорту мужиков, которые думают, что журнал это книга, а Ширли Маклейн и Джейн Фонда интеллектуалы. А ты, конечно, думаешь, что он потрясающий, потому что много трахается.
Ответа не последовало.
Хосе почувствовал, что созрел для второго мартини.
- Может, в нем есть комплекс Дон Жуана… вроде бы как он гей, а хочет доказать, что это не так. - Хосе остановился. Это был предел дозволенного. - Нам об этом рассказывали на психологии, - добавил он, словно желая объясниться.
- Возможно. Зигмунд Фрейд. Поскольку в первый раз, когда он меня трахнул, сзади к нему прицепился игрок из филиппинской бейсбольной команды.
Хосе заканчивал свою порцию. Тут он разинул рот.
- Не может быть, - пробормотал он.
- Точно. Мне было тринадцать, но он не был суеверен.
Хосе попытался разобраться в полученных новостях. Россетти был фагот? Психология, оказывается, не врет? Лайза Родригес участвовала… в оргиях?
Затем, словно медленный восход луны, прояснялись и другие взрослые подробности.
- Он принуждал тебя заниматься этим… вроде как изнасиловал?
Лайза замолчала.
- Нет, это не было насилием. Он не принуждал меня. Я не хотела заниматься этим, но мне нужны были вещи, которые он мог за это дать, вот и все. Ты никогда не поймешь, что значит нуждаться в каких-то вещах.
Хосе подавил улыбку. Лайза понимала некоторые вещи неправильно. Он нуждался в "Тестароссе". Его друзья начинали насмехаться над "Порше". Дьявол, а вот сейчас он нуждался в Лайзе Родригес. Чувство это казалось почти болезненным.
Лайза поднялась, распрямившись, словно тростинка. Она выставила вперед ногу, отбросила назад плечи и развернулась навстречу вертикально падавшим лучам солнца. Она прекрасно сознавала, что сделают жесткие лучи. Они сделают ее бриллиант тверже, раскрасят ее длинное тело короткими тенями и подчеркнут абсолютную власть над миром, над мужчинами, над мальчиками вроде Хосе.
- Ну, давай. Пойдем есть, - сказала она. - Мне наскучило сидеть на твоей глупой лодке.
Она проскользнула в каюту, набросила блузку и белую микроскопическую юбку, и через пару минут они прорезали собравшуюся к ланчу толпу на Бейсайд. Лайза устремилась вперед. Хосе старался казаться невозмутимым, когда плыл в кильватере ее славы. Со всех сторон латиноамериканцы впадали в церемонию узнавания. Лайза была их звездой, подобно Глории и Хулио. Они заговаривали с ним, а не с ней, хватая за рукав и спрашивая: "Это Лайза Родригес?" Некоторые бормотали "омбре", чтобы показать уважение к мужчине, который владел такой женщиной хотя бы пять минут. Хосе стряхивал их с себя и улыбался таинственной улыбкой человека "при исполнении".
Лучше, или хуже, было в ресторане. Обычно холодная как лед леди, восседавшая за аналоем, смутилась, когда узнала супермодель. Отряд глупо улыбающихся официантов указал паре на лучший столик у окна, и двое из них едва не столкнулись лбами, когда боролись за право отодвинуть стул для девушки своей мечты.
Лайза тяжело опустилась на стул, оглядела помещение и тянущих шеи сотрапезников.
- Они запихнули нас в психосекцию, - сказала она громко. - Я припоминаю это место. Тут неплохо, - добавила она. Это была старая Испания. От блеклого кафельного пола до облицованного дубовыми панелями потолка. Стулья были обтянуты коричневой кожей, стены покрыты обойной материей под старину, скатерти сияли белизной, свисая до пола пышными складками. Гитарист бренчал "Севильяну".
- Может, шампанского? - спросил Хосе с надеждой.
- А что еще?
- Что бы ты хотела?
- Мокрого, холодного, шипучего. - Лайза Родригес не играла в марки вин. Популярные писатели затрепали эту игру до дыр.
- Принесите бутылку самого дорого шампанского, какое у вас есть, - сказал надменно Арагон. - Люди спорят о том, какое лучше, - добавил он, извиняясь за свою помпезность. - А о самом дорогом спорить не нужно. - Он слышал, как эти слова говорил его отец. А у отца одна любовница сменялась другой.
Лайза улыбнулась. Что бы еще ни сделал или не сделал этот мальчик, но он устроил ей хороший ресторан.
- Твой отец неглуп, - сказала Лайза, добираясь до его подсознания.
- Он тоже так считает.
- Я вижу, откуда ты все это берешь.
О, мальчишка. Розги и морковка. Плетка, потом деньги.
- Спасибо. - Он опустил глаза. Она смеялась над ним. Парни-бизнесмены, сидевшие за соседним столиком, хотели бы оказаться на его месте. Они напоминали картину какого-то старого художника - еда подносилась к открытым ртам, глаза похотливо застыли на его напарнице по ланчу. Сквозь простую белую ткань он мог видеть ее не скованные ничем груди. Они утыкались в хлопок, словно ища путь для побега. Они были острыми, хорошо очерченными, смотрели не вниз, черт побери, словно груди девушек из племени масаи на церемонии обрезания в "Социальной антропологии", страница 101. Он потянулся к шампанскому рукой, которая дрожала.
- Расскажи мне про твоих родителей, - попросил он.
Для Хосе это было развлечением. Для Лайзы нет. Она побледнела. Руки вцепились в скатерть. Полные губы сжались. В глазах засверкало пламя.
- Зачем тебе это нужно? - огрызнулась она.
- О, да в общем-то, просто так… - сказал Хосе, сделав шаг назад от пропасти, которая так неожиданно разверзлась под его ногами. Однако Лайза не собиралась отказываться от темы. Джинн был уже вызван волшебной лампой. Ему нужно было дать время подышать.
- Я ненавижу их. - В ее голосе послышалось шипение.
- Я думаю, что каждый человек иногда… То есть…
- Заткнись!
Молчание тикало как бомба. Затем, с настойчивостью ребенка, ковыряющего болячку, Лайза начала говорить.
- О'кей, ты спросил меня про родителей. Я расскажу тебе все про них. Отец мой умер, когда мне исполнилось шесть лет, и он был крестьянином, плотником. Таким вот парнем, с чьей дочерью твое семейство не танцует, ведь верно? А он был замечательным, и я любила его больше, чем все деньги на свете. За всю свою жизнь он совершил только один невероятно глупый поступок. Он женился на моей матери.
- Ты не любишь свою мать…
- Моя мать ПРОСТИТУТКА!
Весь ресторан слышал это, слышал и стук, когда кулак Родригес нанес сильный удар по столу, опрокинув бокал с самым дорогим шампанским. Однако исповедь Родригес на этом не закончилась. Ее голос был пропитан ядом, когда она продолжала.
- Мой отец делал какие-то шкафы для торговца в Гейбле, и у него случился сердечный приступ… и… и он умер… - Слезы попытались пробиться к ее глазам, однако глаза были слишком сердитыми для печали. - И этот мужик приехал в своем отвратительном позолоченном "Кадиллаке", чтобы отдать отцовские инструменты, и увидел мою мать, а мать увидела его, и они понравились друг другу, а ведь отец умер всего несколько часов назад. Я имею в виду, что он умер уже в больнице. Мать только что вернулась оттуда, и вот она уже улыбалась этому мужику, а он хищно смотрел на нее, а я все это наблюдала. Это было так ужасно. Мне было шесть лет, но я помню все. Я вижу их как сейчас. Он облокотился на дверцу, а она глядит мимо его большого брюха на автомобиль, а торговец сверкает своими жирными руками, потому что они все в золотых кольцах и дерьме, а сам он словно слеплен из сала, волосы воняют одеколоном, и тут же стоит моя мать с глазами, словно кассовый аппарат, выставив перед ним сиськи, приманивая к себе… и знаешь, что он сказал, знаешь, что он сказал?..
Хосе не знал.
- Он сказал: "Не хочешь ли прокатиться в моей машине?"
- Но она этого не сделала…
- О, сделала. Она сделала это. И с тех пор все каталась. Я убежала. Помню, как я бежала по улице и кричала во весь голос, потому что, разумеется, они хотели, чтобы я отправилась с ними. Но они все-таки уехали. Они уехали в ту вонючую поездку на том вонючем автомобиле… и через две недели мы отправились вместе с ним. - Она помолчала, чтобы наполнить себя горючим мести. - И знаешь что? Они наняли какого-то другого мужика, чтобы тот доделал шкафы.
Хосе сглотнул. Беседы подобно этой не входили в программу его защищенного мира.
- И ты думаешь что? Ты думаешь, что этого достаточно? О, случалось еще почище. Многое еще похлеще этого. Он дождался, когда мне исполнилось одиннадцать лет. Может быть, это была единственная порядочная вещь, которую он сделал за свою грязную жизнь. Я должна отдать ему должное. Но в одиннадцать он увидел, что я вошла в возраст. Он изнасиловал меня в ванной и едва не отправил на тот свет, потому что последнее, что я помнила, прежде чем потеряла сознание, это кровавые пузыри, моя кровь.
Лайза Родригес дрожала. Хосе чувствовал, как стол вибрирует под ее руками, стучит от ее дрожащих бедер. Она добралась до него сейчас, только не в зоне сексуального влечения, где она уже и без того владела им. Но в чем-то еще. Его сердце наполнилось нежностью и симпатией. В этой раненой красавице было что-то такое утонченное, такое гордое. Ей довелось изведать такие темные стороны жизни, о каких он никогда и не слышал. Она могла любить и ненавидеть с такой удивительной силой, в которой он никогда не сравняется с ней. В тот день он молился о том, чтобы уметь чувствовать так, как чувствовала она. Могла она показать ему, как?
Когда Лайза продолжила, ее голос звучал мягче. Это было само собой разумеющимся, теперь это было "утро-после-урагана". Ущерб уже нанесен. И дело оставалось за тем, чтобы расчистить обломки после шторма.
- Он нашли сговорчивого врача, чтобы тот привел меня в порядок, и в тот момент, когда я смогла встать на ноги, я ушла. Но ты знаешь, она так никогда и не бросила его. У них маленький, аккуратный домик у Залива, и он держит шестидесятифутовый моторный катер на лебедках. И я догадываюсь, что он до сих пор приторговывает наркотиками, вяжется с уголовниками, порой насилует каких-нибудь детей. Как раз такого сорта мужик, которого любая мать захотела бы назвать своим благоверным.
- А можно ли что-нибудь сделать тебе, нам? Я хочу сказать, что это все-таки Америка. - Хосе попытался облечь в слова свою веру в систему. Когда Арагоны говорили, то слушали все - полисмены, судьи, политики, журналисты. И он никак не мог постичь, что в лесу бедняков крики мучений и боли оставались неуслышанными.
- Это дело прошлое, законченное, однако оно продолжает жить здесь и здесь.
Лайза стукнула себя по лбу и сердцу.
- Здесь это будет жить вечно.
- Почему ты вернулась в Майами?
- Да поэтому. Теперь я персона, персона, которую они захотят знать и захотят, чтобы все знали об этом. Они увидят меня в новостях, и в журналах, и в колонке сплетен, и они услышат, как я здорово разбогатела - больше, чем когда-либо имели они. Вот о чем больше всего печется моя мать. Деньги - ее язык. С ней невозможно говорить больше ни о чем другом. Мне хочется даже стать еще богаче и известней, пока я не превращусь для нее в то, о чем она только и будет думать, пока ее сон не наполнится кошмаром обо мне. И все эти миллионы проскользнут мимо ее пальцев. Вот чего я хочу. Я чувствую себя лучше, думая об этом.