И она с искренним сожалением качала головою, гладя меня по лицу, точно утешая в великом несчастий незнакомства с хинкалом.
В тот же день я узнал, что хинкал для смертельно голодного человека действительно недурное блюдо. Это род похлебки. В мясном бульоне варят четырехугольные клецки вместе с уксусом и чесноком. Истинные кулинары прибавляют курдючное сало, но это уже роскошь. Другие довольствуются взваром из чеснока и мяса.
– А ты кутум любишь? – так же наивно обратилась она ко мне.
– А что?
– Вай-вай, вкусная вещь. Что лучше кутума? – И она задумалась. – Нет, шелковый бешмет с серебряными пуговками лучше! – совершенно неожиданно заключил свои признания этот двенадцатилетний ребенок-невеста.
Как я досадовал на свое неумение рисовать! Девочка сама просилась в картину. Каждое движение так грациозно и изящно, – тем более грациозно, что об этом не старались. Ленивые, чисто кошачьи потягивания, приемы, если можно так выразиться, округленные, и вдруг – целым каскадом сыплется детский хохот и из недавней полной неги женщины разом делается попрыгунья-стрекоза, не знающая удержу своим шалостям.
Глава 3
Еврей-охотник, еврей-абрек. Битва с леопардом
– Бениогу!
И Магомед приветливо поднялся навстречу пришедшему. Махлас точно чем-то смело. За секунду была здесь, и вдруг ее не стало. Будто провалилась, только в воздухе еще пахло цветами, украшавшими ее голову, и последние отзвучия серебристого смеха полуребенка-полуженщины дрожали в ушах.
Я поднялся в свою очередь и, признаюсь, был удивлен типом вошедшего хозяина духана.
Несомненно – еврей, но какие благородные черты, какое выражение силы и мужества в лице, какие спокойные, полные сознания собственного достоинства движения! Если хотите, он даже был красив, несмотря на крупные черты и седые волосы, – красив именно юношеской красотой. Ни одной морщины на лице, ни малейшей слабости во всем. Держится прямо, глаза сверкают весело, задорно…
Разумеется, особенному впечатлению содействовал и костюм Бениогу. Ловко сшитая черкеска из верблюжьего сукна плотно охватывала его стройную фигуру. Большой кинжал в сафьяновых ножнах у пояса, без малейших серебряных блях и украшений. За спиной – винтовка. На голове – папаха. Длинный шелк козлиной шерсти от нее двумя прядями обрамливал лицо.
Он с достоинством поклонился мне и, проговорив что-то, подал руку.
– Благословляет твой приход в его дом, – пояснил Магомед-оглы. – Призывает милость Аллаха на твою голову! Будь здесь хозяином… Шалом алейхем! Да исполнятся желания твоей души.
Это в духане-το! Представляю себе, как бы отдал все в мое распоряжение хозяин еврейской корчмы где-нибудь на проселках Могилевской губернии…
– Тебя без меня принять не умели, – продолжал Бениогу. – Старуха моя из ума выжила, а Махлас молода еще. Прости их за невежество! Барух габо!
И Бениогу, несмотря на усталость, взял сам все мои вещи и отнес их в саклю. Оттуда же он вытащил несколько еще более мягких подушек и пушистый кубанский ковер.
– Так тебе лучше отдыхать будет. Не нужно ли обмыть ноги?
Я было не понял, в чем дело. Оказалось очень просто. По словам Магомеда-оглы, Бениогу принял меня за ученого-хахама, которые пользуются здесь громадным уважением, доводящим до изумления, тем более что масса горских евреев совершенно безграмотна. Потом уже из указаний Иуды Черного я узнал, что церемониал приема хахама на Кавказе, в еврейских аулах, очень сложен. Израиль воинствующий чрезвычайно гостеприимен, и гостеприимен без корыстного расчета. Впоследствии случалось, что хозяева искренно обижались, когда я сам предлагал в пешкеш деньги за ночлег в их сакле. Но когда случайно заберется сюда хахам, то самые богатые хозяева аула и раввин спорят о чести принять его у себя. Хахама вводят в саклю под руки, и, пока для его отдыха приготовляют лучший и удобнейший угол, хозяин, а в других местах и хозяйка обмывают ему ноги. Вслед затем в саклю собираются старшие и почетнейшие люди аула. Каждый подает гостю руки, приветствуя его по-библейски:
– Шалом алейхем, или барух габо.
Гость так же церемонно отвечает:
– Алейхем шалом.
Беседа идет очень живо. Заставить гостя молчать – верх неприличия. Посетители сменяются поминутно, и, пока хозяин подает угощение, остальные болтают как сороки, выспрашивая у приезжего новости и, в свою очередь, рассказывая ему всю подноготную аульных дел. По свидетельству Иуды Черного, этим не ограничивается приветливость хозяев и аула. Если гость беден и нуждается в помощи, общество помогает ему денежным пособием, наделяет его съестными припасами и несколько человек неизменно провожают его до следующей деревни.
Не успели мы устроиться поудобнее, как в дверях показались двое юношей, поразительно похожих на Махлас. Только лица серьезнее, сдержаннее приемы и в глазах какое-то печальное выражение, повсеместно свойственное семитам. Это скорее, впрочем, сосредоточенность, чем печаль. Юноши более похожи на арабов, чем на наших выродившихся евреев.
Они остались у порога, пока их не позвали.
Бениогу был на охоте с детьми. В одном из самых сырых логов Кай-Булагской щели они застрелили джейрана и выследили леопарда. Хищник, редкий здесь, только ушел от них в трущобы окрестного чернолесья, где за чащей преследование его становилось невозможным. Джейрана охотники привезли с собою, и я долго любовался на красивые формы изящного животного, без дыхания лежавшего на плотно убитой земле веранды.
– Трудно встретить джейрана внизу, еще труднее убить его! – заметил Магомед.
– Это уже четвертый в эту весну. – И Бениогу толкнул ногою джейрана.
– Опять показались, значит?
– Да. Из Аварии их совсем выгнали.
– Кабанов не встречали?
– Много тут, в сырых местах. Да нам не с руки бить их. Русские дорого платят…
Бениогу слегка поморщился, но, взглянув на меня, сдержался, и лицо разом стало бесстрастным.
Из гостеприимства горский еврей вынесет все. Между русскими "ташкентцами"-чиновниками случались и такие, что возили с собою ветчину и колбасы, ели их на посуде хозяев и жарили в их печках. Евреи терпели и ни словом не протестовали против этого посягательства на их религиозную совесть. Молчание их вызывалось не раболепством. Городской еврей, разумеется, будет принижаться, но еврей горский сумел бы отстоять свое достоинство. Горский еврей молчал, чтобы "не оскорбить гостя", и решался терпеть из-за этого поношение. Восхвалявшие наше русское гостеприимство допустят ли возможность такого же отношения, например, нашего старообрядца к гостю, который наполнит мерзостным куревом всю горницу? Едва ли!
– Откуда леопард забрался сюда?
– Из Кабарды, верно.
– А разве там их много?
– Немного, но встречаются.
Леопарды водятся по северному и южному склону Кавказских гор; они наносят большой вред местным хозяевам, забираясь в их конюшни и хлева, похищая овец и коз. Они до того обыкновенны здесь, что в местечке Чилмас, верстах в четырех от реки Улу-Кама, в Карачае, убили раз леопарда просто палкой. Вот что рассказывает об этом местный уроженец:
"У входа в глубокое и узкое ущелье жил карачаевец Исмаил-Бегеюл-Улу. Сакля его, по здешнему обычаю, построена была из цельных брусьев, составляющих сруб, выведенный под земляную крышу. Карачаевцы – скотоводы, поэтому конюшни их, находясь под одной кровлей с саклей, отделены от жилой горницы только стеной, в которой прорублена дверь. В конюшне у Исмаил-Бегеюл-Улу, сверх того, было двое ворот, одни выходили на р. Улу-Бам, другие находились в заднем конце. Вокруг шла каменная стена, образовывавшая дворик, также с воротами. В саклях двери запираются деревянным клином, вставляемым изнутри в дверной порог, для ворот же употребляется не клин, а деревянный засов, для которого по обеим сторонам двери стоят столбы. Между столбами и стеною и ходит засов, делаемый из крепкого и гибкого дерева.
Как-то ночью, когда в сакле уже спали, жене Исмаила послышался крик козленка. Она встревожилась и разбудила мужа:
– Вставай скорее! В конюшне зверь ходит.
– Спи! Шайтан тебя задави! Какой еще зверь пройдет сюда?
Крик повторился, и Исмаил поневоле встал. Но опять все смолкло. Хозяин, обругавшись, улегся.
– Конюшня точно крепость, а ты тревожишься попусту!
Жена его тем не менее вышла. Более ста штук коз лежало подле задних ворот конюшни. Засов же оказался задвинутым не вполне, а только наполовину. Ворота показались ей подавшимися внутрь.
Луна светила ярко. Серебряный блеск ее сквозь окно точно курился над массою стада и белыми стенами сакли.
Женщина подошла ближе к воротам и только тогда увидела пеструю лапу, которая, высунувшись из-под порога, держала козленка. Толкнув ворота снаружи, хозяйка прижала лапу, но она тотчас же с силою была выдернута вон. Отворив ворота, жена Исмаила увидела, что какой-то пестрый зверь идет прочь.
Воротясь обратно, она почти не задвинула засова.
– Тебе, должно быть, привиделось! – заключил Исмаил, когда она рассказала ему обо всем. – Леопарды сюда еще не заходили.
Через два часа в конюшне опять раздался крик. На этот раз встревожился и Исмаил. Взяв винтовку, он вошел в конюшню, сопровождаемый женою, у которой в руках был пучок горящих лучин.
На этот раз все козы сбились в кучу к передним воротам и, дрожа, посматривали на задний конец конюшни.
Исмаил заметил там пестрое тело зверя, лежавшего над полузадавленным козленком. Свет от лучины, блеснув в глаза леопарду, заставил его бросить добычу и отойти к стене. По ней он стал цепляться, ища выхода. Только что Исмаил приложился, чтобы выстрелить, леопард бросился ему прямо на грудь. Завязалась безмолвная борьба: ни человек, ни зверь не уступали. Винтовка нечаянно выстрелила на воздух. У горца другого оружия не оставалось. Ему наконец с большими усилиями удалось сбросить с себя зверя, готового опять на него кинуться. Не зная, что делать, Исмаил направил дуло на хищника, который захватил его пастью. Горец несколько раз ткнул изо всей силы в горло, и зверь стал заметно смирнее, выпустив совершенно винтовку. Маневр этот повторялся еще. Исмаил поднесет винтовку к леопарду, тот схватит дуло в рот, горец и давай заталкивать его в горло. Наконец леопард стал ловить зубами не конец ружья, а старался поймать его сбоку.
– Жаль ружья, совсем испортит! – сообразил Исмаил и, бросив его, отыскал в углу сакли деревянные вилы, которые от первых двух-трех ударов разлетелись в куски. – Принеси дубину скорей! – крикнул он жене, безмолвно смотревшей на эту сцену.
Та притащила первую попавшуюся валку, но и она сломалась также. Наконец Исмаил увидел положенный поперек конюшни дрюк, которым и начал колотить леопарда. Скоро зверь был убит, а наутро сняли с него шкуру, которую потом показывали по всему Карачаю. Как оказалось, леопард, вторично подойдя в воротам и стараясь вытащит из-под них козленка, все сильнее нажимал их, вследствие чего засов выгибался, а между двумя половинами ворот образовалось пространство, в которое леопарду удалось понемногу протиснуться в конюшню. Тотчас после этого засов своею упругостью заставил ворота захлопнуться, так что зверь очутился в западне".
"Шкура этого леопарда, – говорит г. Петрусевич, – прекрасного, светло-желтого цвета с черными кольцеобразными пятнами. От головы до конца хвоста он длиной в три аршина с четвертью; на кончике же хвоста роговой нарост, отличающий леопарда от других особей из рода кошек".
– Всегда ли так безопасна встреча с леопардом? – спросил я у Бениогу.
Тот только покачал головою.
– Леопард – страшный зверь, – пояснил Магомед. – Редко удастся выйти целым, если встретишься с ним. Это самый сильный из всех горных шайтанов.
– Охотятся здесь за ним?
– Бениогу охотился. А другие нет. Опасно. Случится, что и выстрелить можно, а все-таки обойдешь его мимо. Не вяжись с шайтаном, голова на плечах целей будет…
– А Бениогу случалось уложить хоть одного?
– Бывалое дело. Раз ему только зверь руку помял да плечо исцарапал. Он у нас великий охотник, бесстрашный человек.
Если это и исключение, то все-таки замечательное. Еврей – великий охотник, еврей – бесстрашный человек!
Бениогу оказался тоже непримиримым врагом и кавказских медведей, которых он бьет здесь десятками.
Во все последующее время мне уже не удавалось встречать таких закоренелых Нимвродов между горскими евреями, но, по словам лиц, близко знакомых с делом, Бениогу – не единственное исключение.
Наш хозяин и не одним этим был славен в окрестном населении. Давно уже тому назад отец его убил какого-то табасаранца, задумавшего похитить его дочь, красавицу, судя по ее брату. Вор был пойман с поличным, когда он перекидывал через седло связанную девушку. Долго не думая, Уфтах (отец Бениогу) убил обидчика на месте. Собрался джамаат, и Уфтах был объявлен "канны". Спасаясь от кровомщения, еврей ушел в другой округ, где и сделался абреком.
Изолированное положение абрека, человека вне покровительства законов, ежеминутно преследуемого и поэтому преследующего, в свою очередь, создавало удивительные типы. Прежде его тип рисовали следующим образом: абрек как будто объявлял весь мир на военном положении. Для него уже не существовало уз дружбы или родства. Он не щадил никого и сам ни от кого не ждал пощады. Как шакал он всю свою жизнь прятался по засадам, выглядывая оттуда жертву, чтобы самому не стать добычею других. Обладая безумным мужеством, он быстро дичал и часто становился ужасом на громадных пространствах. Были абреки, десятки лет заставлявшие трепетать окрестное население. Казалось, что в них замирали все человеческие чувства. Он убивал ради наслаждения убивать. Для него не было женщины – и он поэтому не щадил женщин. На ребенка он смотрел как на будущего врага. Изгнанный своею родиной, он нигде не находил ее.
Один из путешественников по Аравии описывает встречу в степи с бедуином, над которым тяготело изгнание и кровомщение, но тот бедуин был бы агнцем в сравнении с дагестанским абреком. На лице абрека не видали улыбки. Холодный блеск глаз, блеск хорошо отточенной стали, выражение спокойного равнодушия к чужому и своему страданию, изможденные черты и вечная жажда крови, прорывавшаяся в те минуты, когда под влиянием какого-нибудь волнения это напускное бесстрастие сбегало прочь, открывая постороннему тайники глубоко оскорбленной и до конца измучившейся души. Нужно было пережить целые годы отчуждения, по месяцам не слышать человеческого голоса, предполагать везде убийц, чтобы дойти до такого холодного зверства. Во время войны с русскими абреки обращались и против нас, и против своих. Для них были единственными союзниками такие же изгнанники, как и они. Человек, над которым не висит меч, человек, знающий, что его жизни не грозит ничего, на совести не лежит никакого черного пятна, – был врагом абрека. Абрек был волком между людьми и человеком среди волков! Абрек и умирал убивая…
И в то же время, несмотря на установившийся тип абрека, какие великодушные порывы, какие чистые побуждения прорывались в этой ожесточенной природе! Тот же Уфтах, убивавший, чтобы не быть убитым, помогал каждому, кто, в правом деле, обращался к содействию его сильной руки. Он воровал сам девушек для молодых людей, которым отцы отказывали или которые не могли внести калыма. Он мстил за несправедливость, подставляя свою голову под нож или под пулю. Он раз, безоружный, приехал в аул к отцу убитого им человека и потребовал гостеприимства в его сакле. Зачем? Чтобы помочь старику, о нищете которого дошли до него слухи. Абрек чувствовал себя виновным в беспомощности его и, рискуя жизнью, отдал тому все, что имел сам. Нынешний тип абрека видоизменился. О нем мы скажем впоследствии.
Бениогу был сыном абрека, абрека-еврея. Понятно, что впечатления детства создали и в нем то же мужество, ту же горделивую смелость. Он бы не задумался сцепиться грудь с грудью с обидчиком, не отступил бы перед чужою угрозой. В нем жили такие порывы страсти, такая жажда сильных ощущений, какие были бы по плечу разве средневековому рыцарю.
Откуда-то сильно пахло гиацинтами. За саклей звонко распевала Махлас, перекликаясь с братьями. Обед, к которому была изжарена часть джейрана, приправляемый хорошим вином, пришел к концу.
– Что ж, пора? – обратился ко мне Магомед-оглы.
– Куда торопиться? Разве тебе здесь нехорошо?
Старик прищурился на солнце, сверкавшее сквозь виноградные сети. Зевнул.
– Вечером можем выехать.
– Тогда придется заночевать в пустом ауле.
– В каком это?
– Да тут по дороге. Все, кто жил в нем, выселились в Турцию.
– Переночуем и там.
Серая ящерица быстро пробежала по земляному полу галерейки, оставляя за собою извилистый след и как-то широко расставляя лапки. Еще быстрей мелькнуло мимо красивое лицо Махлас, обдав меня на бегу целым водопадом огневых взглядов. Вон ее голос замирает уже где-то далеко-далеко. Точно какие-то музыкальные ноты относит ветер в сторону. А солнце еще ярче пронизывает колеблющуюся стену виноградных лоз, еще изумрудную…
Сильнее пахнет жасминами и гиацинтами. Чувствуешь, как кровь приливает в вискам от этого одуряющего запаха.
– Куда ты едешь теперь? – обратилась ко мне Махлас.
– Далеко!
– В большие аулы? А там, должно быть, весело, в больших аулах. Сказывают, дома там до неба, а башни так выше неба.
– А тебе тоже хотелось бы туда?
– Еще бы. Здесь скучно. Братья все уезжают. Одна старуха тетка, да и та больше ругается да дерется.
– Вот замуж пойдешь, тогда попроси мужа в Тифлис тебя свезти.
– А что такое Тифлис?
– Большой аул.
– Оттуда к нам шелковые платья возят? И кольца оттуда? Вот хорошо, должно быть, там. Только в больших аулах, говорят, и большие начальники есть. Впрочем, бояться нечего. У меня муж будет богатый. Двести баранов у него.
Вскоре жара спала. Я простился с гостеприимными хозяевами и пустился в путь. Махлас долго провожала меня глазами.
– Как здешние евреи ладят с русскими? – спросил я Магомеда.
– Они горцев больше держатся. Русские хуже их. Русские деньги больше их любят. Русские "расхаживают теперь на нашей голове".
– Да разве вам при русских хуже, чем прежде, что вы проклинаете нас?