САНДРО
Как обычно, она вошла в зал ресторана "Мажестик" весело, вздернув голову, победительно оглядывая новых посетителей и завсегдатаев, восседавших за столами. Черные глаза сияли черными драгоценными агатами. Какое все же счастье жить! Даже так пошло! Даже продажно! Она, сквозь нестираемую улыбку, содрогнулась, вспомнив, как были исколоты ее руки, продырявлены тонкие жилы пытошными, дурманными уколами Сяо Ляна - под прищуром Башкирова китайцы всаживали в нее яды почем зря, она тонула в сладких и ужасающих виденьях, прыгала из пламени в черную пропасть. Очнувшись, она не могла согнуть руки в локтях - нестерпимая боль корчила ее и подбрасывала на кровати.
Все в прошлом. Смиренье - не худшая участь. А и она озорница. Она лишь притворилась черной башкировской пташкой. Она не его волнистый попугайчик. Она все равно удерет от него. Глаза мечутся туда-сюда. Она выжидает. Она наблюдает. Сколько лиц! Сытых, праздных, несчастных… разных. Люди окунулись на дно жизни. Люди взлетели вверх, к потолку шапито. А она идет по канату. На страшных, на высоких каблуках. Лаковые туфельки тоже черные. Бандит одевает ее во все черное - это ее стиль, считает он. Господи, как ее только не наряжали. Нора, веселясь, напяливала на нее в Иокогаме, в Ночь Полнолунья, даже испанское платье, в коем испанки танцуют фламенко. Цок-цок, туфельки. Идите, ножки. Глядите, глазки. Какой столик свободный?.. А, этот.
Она отодвинула коленом кресло - в разрезе черного одеянья проблеснула белым лезвием нога - и удобно, поводя захолодавшими голыми плечами, уселась. Страусиное перо качалось у нее надо лбом, воткнутое в маленькую чалму, еле сидящую вороньим гнездышком на взбитых волосах стрижки.
- Бой! - крикнула весело. - Порцию лангуст! С хорошей зеленью! И ананас прикажи на кухне нарезать кругами! Я так люблю!
В "Мажестик" ее приметили давно, исполняли все прихоти этой непонятной, богато одетой девчонки с бешеными темными глазами. Однажды, когда она явилась в ресторан в черной маске, официант, не узнавший ее, склонился перед ней в почтительном ритуальном поклоне: сама супруга Императора пожаловала! Она тогда, чтоб нашкодить сильней и разыграть публику, подвела глаза прямо к вискам, совсем по-китайски, и ее запросто спутали с Императорской женой. Она видела ее фотографии в газетах: они были странно похожи.
- И еще, пожалуйста, кофе с мороженым!.. Гляссе!.. Нет, стой, лучше черный!.. и покрепче!.. двойной…
Проснуться, проснуться. Кофе скорей. Удивительно, как она не пристрастилась к восточным наркотикам, они же такие сильные. Ее выносливость изумляла подчас ее самое.
Бой, резво и смешно покланявшись, унесся. Она вынула из сумочки сигареты, зажигалку из слоновой кости, задумчиво, медленно закурила. О Василий, видел бы ты, как я курю. Прочь. Не надо. Не думать. Пьяный табачный дым. Дым и кофе - и не надо никакого опия. Женское баловство. Намедни в номерах ее научили играть на гитаре. Она сидела на кровати в ночной сорочке и тряслась от смеха, еле удерживая гитару в сонных пальцах, а русский купчик из-под Иркутска, из Черемхово, старательно, упорно, хороший учитель, переставлял ей пальцы по грифу - о чудо, она сразу запомнила аккорды, она была талант! Душенька, чернушечка, ты помнишь наши русские песни, детонька?.. Помню, mon chere. Еще бы не помнить. Споем?!.. Изволь. Она запела и сама испугалась своего голоса: его разлив смел все снежные городки, все форты Зимней Войны, все надолбы и редуты на своем слезном пути. Пой! Что ж ты замолчала!.. Она снова набрала в грудь воздуху - и уж рта не закрыла, пела всю ночь. Одна песня сменяла другую. Луна глядела в окно, белолицая, розовощекая русская баба. Луна была в черном, в траурном платке - у нее на Войне тоже убили мужа. "По Муромской дорожке стояли три сосны!.." - пела она летяще, отчаянно - и летела вместе с песней в огромном, прозрачном, холодном синем небе над белыми полями, над снегами, а около серых дощатых банек мальчонки жгли костры, и прыгал по открытому полю бешеный заяц, вздергивая ноги до ушей, и зычно шумел на ветру сосновый и пихтовый лес, и слезы текли, текли по морозно-румяным щекам. "Россия наша!.. Русь!.. Ох, Господи!.." - корчился купчик, утыкая кудлатую башку в колени. "Погибнешь ты!.. и мы вместе с тобой, родная… Пой, девочка!.. душу согрей…" Она пела до утра. Рассвет залил их, сидящих на отельной кровати, холодным снятым молоком, с погреба. Она бросила гитару в угол прокуренного номера, на ковер. Струны все, разом, зазвенели, будто завизжали, заплакали убитые зайцы, подранки.
Табачный дым уходил тонкой струей к сумеречному, озаренному хрустальными лампионами потолку. Она отвела в сторону руку с сигаретой. Ее глаза плыли, блуждали по залу. Песня жила глубоко в ней. Песня бродила по ней и томила ее, как любовь.
Но ведь ты же не любишь теперь никого, Лесико. Затянись. Вдохни дым глубже. Закрой глаза. Ты Будда. Ты женский Будда. Тебе бестрепетно. Тебе холодно и чисто. Ты пережила все высочайшие желанья жизни и все ее жестокие страданья с величайшим напряженьем - и освободилась от них. Башкиров, китайцы - гиль. Эти бандиты не владеют ею. Она сама владеет всем, что горит и тлеет вокруг нее.
Дым, дым. Вдохни еще. Забудься.
- Разрешите?.. мадам сидит одна, грустит…
О, русский. Хорошая, правильная речь… Вавилонская. Так в Вавилоне говорили, плавно и певуче, будто пели.
- С удовольствием, - сказала она равнодушно, всовывая сигарету в губы и делая жадный глоток дыма. - Мадам Фудзивара. Господин?..
- Да просто Алексей Александрович. Я гляжу, у вас на столе нету вина. Я закажу!
Он хлопнул в ладоши. Она тайком рассмотрела его. Плотен и крепок в кости, широк в плечах. Окладистая борода, золотая цепь тянется через жилетку желтой рекой. Купец?.. коммерсант?.. путеец?.. А может, военный - а гражданское, цивильное платье лишь ширма?.. Все равно. Она будет с ним пить вино и есть ананасы. Подцеплять вилкой желтые, прозрачные ананасные круги и хохотать.
- А вот и бутылка хорошей, чует мое сердце, "Вдовы Клико"!.. Вы не вдова, мадам, случайно?..
- Вдова. Мой муж был капитан первого ранга. Он погиб в знаменитом сраженьи в бухте Белый Волк.
- О… простите. - Кряжистый мужик наклонил русую густоволосую голову. Помолчал. - Выпьем… его память.
Василий, если ты жив еще, прости, что я пью память твою.
Она опрокинула в глотку бокал резко, до дна. Шумно выдохнула в играющий ножевыми разноцветными огнями хрусталь. Она быстро напилась пьяной, а может быть, ей так казалось. Она стреляла огнистыми глазами взад, вперед, водила зрачками по возбужденному, шумному залу, будто искала кого-то в ресторанном чаду. Зал был погружен в мрачно-желтый, золотой, ало-призрачный свет; казалось, внутри всех столов, кресел, люстр, гардин, занавесей, зеркал были спрятаны желтые свечи, и горели печально и жутко, струили тяжелое, темное золото похоронных позументов. Почему не играют похоронный марш? Тяжелый, густой, золотой… Публика за столами чокалась рюмками и бокалами, мужские руки откупоривали шампанское, игристые струи вытекали из серебряных горлышек на крахмальные скатерки, пена выхлестывала из тонкогорлого богемского стекла. Башкиров ее сегодня не ждет. Он ждет ее, как всегда, рано утром. Зачем по Шан-Хаю так много рикш рано утром шныряет!
- Мадам, еще вина возьмем?.. да вы пьяны, моя дорогая… и это так прелестно… я в Вавилоне сколько мотался по ресторациям, таких прелестных амурезок еще не видал…
Вот как. Он принимает меня за ресторанную девочку. А кто я такая?! Я - она и есть. Это вам только кажется, господа. Я еще покажу вам дрозда, господа!.. и щегла… и павлина… Я сама павлин, господа, и меня похитили из Вавилонского зоосада - ведь здесь, в Шан-Хае, нет ни у кого таких ярких хвостов, таких золотых перьев, таких сапфировых глазков, таких изумрудных разводов и узоров на крыльях!.. А как я летаю, господа!.. о-о!.. не угонитесь за мной… Небо прорезаю, как яркая комета… говорят, комета - к большому горю, к гладу, мору и землетрясеньям…
Русый вавилонец смотрел на нее, хмельную, маслено поблескивающими глазами. Щелкнул пальцами: бой, гитару сюда! Мадам поет, играет?.. Мадам и поет, и играет!.. Лучше всех на свете!..
Она сцепила неверной рукой гитарный гриф и, с трудом поднявшись из-за стола, шаткой, плывущей походкой, покачиваясь, подбрела к бородатому мужику и уселась ему на колени. Подтянула гитару к подбородку. Вздохнула прерывисто.
Так вздыхают дети после плача.
- Потерпи меня на коленях своих… я не тяжела?.. я спою тебе, чижик, нашу прекрасную песню… нет, лучше романс… за душу берет…
Она ударила по струнам наотмашь. Потом склонила лицо близко, близко к гитарной деке и стала ласково, томно перебирать серебряные и медные натянутые жилы, поворачивая ухо под завитком локона к изящно вырезанным эфам, вслушиваясь в журчанье скорбных звуков, тонувших в ресторанном гаме, застольном бормотанье и пересмешках.
- Целую ночь соловей нам насвистывал,
Город молчал… и молчали дома…
Белой акации гроздья душистые
Ночь напролет нас сводили с ума!..
Струны рокотали. Руки пылко бегали по черному грифу, судорожно сцепляли его, гладили маленькую краснолаковую гитару. Голос взлетал высоко, высоко - выше тускло горевших желтых люстр, выше облаков табачного сизого дыма, томил стосковавшиеся сердца, выдавливал из глаз, всласть насмотревшихся на все жестокости мира, бедные, нищие слезы. Голос падал, опускаясь до мурлыканья, растворяясь в шепоте, во вздохе. Опять взмывал ввысь - белым журавлем.
Мужчина, на коленях которого сидела поющая женщина, замер. Не шевелился. Он боялся спугнуть то, чему не знал имени.
Блестящий шан-хайский ресторан фешенебельного отеля "Мажестик", со всеми люстрами, подносами в руках официантш и боев, со всеми веерами в руках дам и сигарами в зубах господ, плыл и клонился, гудел и гремел, хохотал и восклицал, обольстительно нашептывал на ушко вздор и жестко глядел глаза в глаза, стряхивая пепел в яшмовые пепельницы, и желтое мрачное золото равнодушно обнимало всех, и никому дела не было до звенящего тоской и красотой изумительного голоса, прорвавшего преграды и плотины, разбившего в одночасье стены своей тюрьмы.
Мужчина во фраке, в манишке свежее снега, высокий и угрюмый, похожий на волка, остановился перед ее столиком. Слушал.
Она не смогла допеть романс до конца - стала коверкать слова, забывать. "Ах, пьяная!.." - извинительно махнула рукой.
Мужчина во фраке наклонился к ней, бережно вытащил инструмент из ее ослабелых рук. Погладил ее по голове. Чалма со страусиным пером свалилась с ее макушки в чашечку с кофе.
- Позвольте, - почтительно склонил он голову. - Я давно не слышал ничего подобного. Тем более в Китае. Да и в Европе, и в Новом Свете такой голос - редкость.
Она перестала обнимать кряжистого мужика за шею, нехотя сползла с его колен. Господи, какой-то… подкрашенный артист!.. Фрачок, галстучек-бабочка-крапивница… Что он к ней прицепился… иди себе своей дорогой, никого не трогай… ну, поет и поет баба в ресторане… налей-ка лучше еще вина в бокал, русоголовый… выпьем за Россию…
Артист с лицом волка крепко взял ее за руку. Она вздрогнула.
- Не изволите ли вы, обладательница столь чудесного, редкого голоса, пройти со мною в мой номер?.. я квартирую здесь, в "Мажестик", нам никуда не придется ехать… прошу вас!.. я желаю с вами серьезно поговорить…
- Знаем мы эти ваши разговоры, - злобно кинул кряжистый, с шумом, резко отодвинул кресло и вскочил, разъяренный. - Что у меня из-под носа дамочку уводишь, господин хороший?!.. постыдился бы!.. Эй, зовите сюда метрдотеля, жаловаться буду, что за нравы, поведенье ваше недостойно русского дворянина!.. мадам, неужели вы с ним пойдете, оставайтесь, я же не хуже, а только лучше, мы с вами повеселимся вволю… погудим, как пожелаете…
- Я ничего не желаю, - сказала она и томно повела большими, налившимися беспросветной чернотой глазами вбок, вдаль. Белки хрустально блестели, плыли в мгновенных пьяных слезах. - Я ни о чем не жалею. Я не хочу ничего. Оставьте меня все! - вдруг грубо закричала.
Человек с лицом волка осторожно, как фарфоровую вазу, взял ее под локоть, слегка приподнял. Его внимательные длинные, египетские, чуть подведенные, в гриме, глаза дотошно ощупывали черты ее много говорящего лица, вникая в ее невидимую, неведомую ему жизнь, запоминая, изучая.
- Мадам!..
Она слабо, хмельно улыбнулась, и улыбка вышла кривая, как китайский крестьянский серп.
- Лесико.
- Это не имя. Это собачья кличка. Впрочем, в нем есть нечто грузинское. Вы не грузинка, мадам?.. Вы не из рода Багратиони?..
На дне шан-хайских рестораций запросто можно было узреть представителей древних царских, княжеских, дворянских российских родов - опустившихся, искуренных, спившихся, просящих подаянье, бьющихся лицами о неряшливые, после трапезы, дубовые ресторанные столы в припадках невыносимой ностальгии. Нет, эта девочка не картвело. Хотя ее смуглость, чернота глаз и бровей… скорее тут затесался Восток, тюрки, татары, цыгане… впрочем, возможно, она действительно наполовину яматка или китаянка.
- Я не из рода Багратиони, - с трудом, пьяно произнесла она и хотела гордо пойти прочь от стола и от надоевших мужчин, но равновесье изменило ей, и она пошатнулась и чуть не упала.
- Ваша чалма! - Человек-волк выхватил шапочку с пером из кофейной чашечки и нахлобучил ей на темя. - Обопритесь на мою руку, мадам. Идемте. Я вас не обижу. Все и вправду очень серьезно, поверьте мне.
Кряжистый, скрежеща зубами, насупившись, пыхтя, проводил удалявшуюся медленно пару фосфорно горящим взглядом. Женщина запрокидывала голову, хохотала. Что он такое брешет ей, что она бьется, исходит хохотом?! Нет, ему точно не везет. Уродился такой. В кои-то веки захотел поразвлечься здесь, в ненавистном Шан-Хае… погулять, доброго вина попить, с дамочкой посидеть… и, может быть, даже и полежать… обскакали!.. Вишь, хлыщ лощеный, из актеров, знать…
Длинный, как жердь, человек во фраке, такой высокий, что сам боялся своей высоты, вел красивую пьяную молодую даму в черном платье с наглым разрезом по гудящему, сверкающему огнями залу.
- А вы смотритесь, парочка!.. - разухабисто крикнул с одного из накрытых столов бравый господин с заткнутой за воротник камчатной салфеткой, взмахивая рукою с зажатой в ней серебряной вилкой с наколотым на зубья огурцом. - Гляди-ка, Маня, вот подобрались, как ладо с ладой!
- Кто это, mon cuisin? - тонно, в нос спросила его визави, быстро, как мышка, жующая стебельки спаржи, прихлебывая сок манго из узкого бокала.
- Это?.. да это же наш знаменитый певец Вельгорский, он здесь поселился, в Шан-Хае, и не теряется - разъезжает по всей Азии и Европе, и в Америку уже сплавал - шторма в океане не боится, уважаю!.. и концерты один за другим дает - закачаешься… Ты не была, cherie?.. так я тебя свожу… не далее как нынешней субботой, на святого Василья, он поет большой гала-концерт здесь, в "Мажестик", и это - его бенефис… сборы, душечка, гигантские!.. А эта ресторанная поблядушка ишь как зацепилась за него - нарошно не отклеишь!.. и смотрятся же, право, черт побери!.. Красавцы!.. загляденье!..
- Ешь, братец! - Глаза дамы полыхнули насмешливо. - На всех красавцев не насмотришься! А может, она и не шлюшка вовсе!
- А кто?!.. Супруга китайского Императора?!..
Ресторанный оркестр, незаметно рассевшийся за пюпитрами, полукругом сзади ужинающих, внезапно ударил по ушам резким кэк-уоком.
- Садись. Садись вот сюда. Ближе к камину.
- О, у вас в номере камин?.. какая прелесть!..
- Говори мне "ты". Мы же с тобой оба русские. Оба несчастные.
Она, потихоньку трезвея, беря со стола, с заботливо придвинутого к ней подноса очищенные мандарины, кусала и обсасывала дольки, выветривая острым духом яркого фрукта хмель.
- У тебя замерзли ноги?.. сними туфельки… я погрею тебе ступни…
Он опустился на одно колено и благоговейно снял с ее ноги черную лаковую туфлю. Погладил щиколотку, пальчики.
- О, сколько изящества в тебе… Ты изысканна сверх меры. Ты аристократка?.. только не ври мне. Мне бесполезно врать. Я гипнотизер. Я все вижу насквозь.
Глаза его смеялись. Она засмеялась тоже, заталкивая в рот мандаринную дольку, и пошевелила зазябшими пальцами ноги.
- Не стойте на ковре у моих ног!.. я не знаю вашего имени…
- Мое имя завтра тебе скажут афиши.
- Я не могу ждать до завтра! Сегодня я вас как-то ведь должна называть!
- Вельгорский.
Она непонимающе пожала плечами. Понюхала пропахшие мандарином пальцы.
- Просто Вельгорский? И все? А если ласково?..
- И многих ты… этак ласкала?..
Она вытерла ладони о юбку, встала - на один каблук; снова чуть не упала.
- Попрошу вас!..
- Сиди, сиди уж. У меня простое имя - Александр. В Грузии, давно, меня называли Сандро.
- А кто вы такой?
Он поднялся с полу; подошел к высокому окну, приспустил шторы, подобранные полулунными сборами наподобье фижм мадам Помпадур. Задумчиво обернулся к черненькой ресторанной халдушке.
- Я? Артист. По мне не видно?
Она, облокотившись на стол, жадно разглядывала его лицо.
- Да, вот вижу краску… чуть-чуть, на щеках… и глаза чуть подведены к вискам!.. А вы, случайно, не…
Она закраснелась, нахмурила лоб. Он довольно, облегченно засмеялся.
- Дурочка. Это грим. Я певец. У меня только что, недавно, нынче вечером, было выступленье в Императорском дворце. Я даже фрак снять не успел, и грим не смыл. Ох, какой там прием был!.. жена Императора на тебя, кстати, смахивает сильно. Вы не двойники?..
Она пожала плечами.
- Артисты… все такие смешные?..
- Я рад, что я развеселил тебя. И хмель из тебя повыходил. И мандарины ты съела. А теперь поговорим как следует.
Он сел снова на пол, на ковер перед камином, к ее ногам. Оранжевые, алые, малиновые блики ходили по его, по ее лицу. Огонь!.. Костер. Она вспомнила свой сон, свой бред. Она в огне не горит, в воде не тонет; найдется ли когда-нибудь на свете тот, кто разложит костер лишь для нее и сожжет, дотла испепелит ее?
- Зачем вы там сидите… встаньте!..
- Не мешай мне. Мне так удобнее. - Он, распахнув фрак, ослабив хватку галстука, придвинулся к ней, прислонился спиной к ее нагревшемуся у огня, выпуклому под черной тканью бедру. - Деточка. Слушай меня хорошенько. Мне неважно, где я тебя подобрал - в ресторане, на свалке, на рынке, во дворце. Мне это совсем неважно. У тебя потрясающий голос. На твоем голосе можно делать деньги. Много монет. Много бумажек. Ты хочешь хорошо жить?! Ты любишь петь, скажи?!
Он закинул к ней голову, взял ее руку и больно сжал ее. Хворост трещал в камине, искры летели золотой половой, обсыпали их, сидящих, как конфетти в Рождество.
- Я… - шепнула она смущенно, задыхаясь, - я никогда и не пела, вот в чем дело. Я научилась петь совсем недавно… может быть, вчера…
- Милая! - Он развернулся к ней всем телом, покрыл пылкими, сумасшедшими смешными поцелуями ее теплые, пахнущие мандарином руки. - Перестань врать! У тебя оперный голос! Ты поешь лучше, чем Варя Панина! Чем соловей Нежданова! Где ты училась?! Кто тебя выгнал на улицу, скажи?!.. когда началась эта проклятая Зимняя Война…
- Когда началась Зимняя Война, - голос ее сразу стал сух и холоден, - я была далеко отсюда. И мне было не до песен.