- А правда, как ее ни скрывай, все равно всплывет, - объявил Арам. - В советских фильмах на тему царствования последнего русского царя, естественно, всеми силами стремились показать Николая Второго подлецом и извергом. А не вышло! Вот смотришь советские исторические фильмы - и видишь образ плохого политика, трусливого, слабого, недальновидного человека: Ленина и компанию просмотрел! Но вот образ подлеца не складывается ни в какую, как ни пытались советские сценаристы!
- Что все-таки скажешь насчет побрякушек? - вернулся к прежней теме Валерий.
- Поищи через Интернет, - вяло посоветовал Арам.
Его явно не увлекала тема фамильных драгоценностей. Что говорить, когда нечего говорить…
Панин махнул рукой:
- Пытался… Ни фига не нарыл! На сайтах есть кое-какая информейшн о старинном дворянском роде Паниных. Ее даже немало, но она повторяется, а сведений о наследстве нет как нет. Очевидно, эта тайна хранится лишь в нашей семье.
- Да зачем тебе понадобились ваши загадочные сокровища? - мрачно уставился на приятеля Арам. - Для чего нужны эти, скорее всего, мифические, призрачные, несуществующие брюлики? Чушь собачья!
Валерий сам задавал себе такой вопрос не раз и был не в состоянии на него ответить. Он жадный? Да вроде нет. У него не на что жить? И это неправда. Тогда что же? Что мучает его? Что заставляет отыскивать фамильные реликвии Паниных? Найти во что бы то ни стало…
- Из башки не выходят… - пробубнил он и потер лоб.
Валерий и ругал себя, и злился на себя, и пытался бросить никчемные, бесполезные поиски, но оказался бессильным перед самим собой. Сложнее всего сражаться с собственным характером, а уж победить его - вообще задача из задач… Но выиграть у противника может лишь тот, кто победил себя. И если Валерий не в силах сражаться с собой… На что он тогда годится? А люди… Они испокон веков стремились к богатству, как поток воды всегда несется вниз, а не в разные стороны.
- У меня мать привязалась к Вертинскому, - задумчиво сказал Валерий. - Целыми днями у нас теперь грустит в углу попугай Флобер и плачет по-французски… А я думаю: что, плакать по-русски или по-испански - это как-то иначе, чем по-французски? Мне кажется, что плач - это вытекание слезной жидкости из глаз, и какое отношение оно имеет к национальной принадлежности плачущего? И может ли приобрести какую-то национальную манеру? Наверное, имеется в виду, что попугай, плача, заодно произносит французские слова. Но все равно сказано шиворот-навыворот… По-моему, мысль выражена не адекватно.
- Ты никогда не понимал поэзию, - засмеялся Арам. - Знаешь, тебе нужно успокоиться. Скоро экзамены. Ну, когда тебе заниматься этими поисками? Сдашь сессию - тогда и попробуешь.
- Это еще не скоро… - пробормотал Валерий.
Приятель вгляделся в его лицо:
- Может, ты маньяк?
- Маньяк… - пробубнил Валерий. - Маниакальный синдром… Ты сечешь, что это такое? А опять рассуждаешь… Люди с чисто маниакальным синдромом встречаются реже, чем с депрессивным или маниакально-депрессивным. На первый взгляд парадоксально, но маниакальный синдром на поверку куда опаснее депрессивного. И вот почему. Человек с маниакальным синдромом побежит играть с "милым, забавным бычком", возьмет в руки "красивую змейку" и полезет целоваться с бандитом… Чем чревато - ясно. А депрессушный, по крайней мере, таких вещей не сделает.
Он вспомнил: Женьке полюбился мягкий мамонтенок, стоявший у Валерки на книжной полке. Ей нравилось держать игрушку в руках, она мамонтенка всего общупала, любовно-куражливо часто трепала за хвост и хобот, весело шлепала по попе. И обнаружила - Валерка и раньше это заметил, - у мамонтенка попа набита чем-то вроде песка или камешков.
Валерка рассказал ей случай из своего детства: у него тогда был слоник. И однажды мать дала ему слоника с собой, когда вела к зубному врачу, чтобы одному было в кресле не так страшно. Валерка попросил докторшу посмотреть и полечить зубы (бивни, очевидно) его слонику. Докторша охотно "въехала" в суть дела, посадила слоника на бормашину, покопалась у него под хоботом своим крючком, "посверлила" и даже под хобот ему прилепила ватку: мол, и ты с ваткой во рту посиди, и слоник твой. И так все здорово прошло, и совсем не страшно в такой слоновьей компании.
Женька посмеялась, опять взяла мамонтенка, снова потрепала за хобот и пошлепала по попе. И внезапно призналась:
- Если бы он был мой, я бы не смогла удержаться от соблазна - взяла бы ножик, распорола бы его сзади и посмотрела, что там у него внутри: песок или камушки…
Валерка хмыкнул:
- Именно поэтому дети - сечешь? - ломают игрушки. Хотят понять их устройство - такое вот непосредственное ребячье любопытство. И говорят, у маньяков тоже, по сути, детская психология, но только, увы, бесконтрольно "переезжающая": маньяк хочет узнать, что внутри у человека, и его самодеятельно распатронивает.
Он наклонился и галантно поцеловал Женьке руку.
- "Ваши пальцы пахнут ладаном…" Поди, санитары в морге получили щедрые чаевые, если от трупа так хорошо пахнет.
Женька кричать и падать в обморок не стала, а, не тушуясь, не теряя своей обычной приветливости, отозвалась непосредственно-деловито:
- Нет, просто поэт ее видел во время отпевания в церкви, вот и все!
Валерий ответил в тон:
- Но сказано: "пальцы пахнут"! А она все-таки не святая… Запах в церкви - он не от пальцев.
- Ну, он просто ее очень горячо любил! Это посвящение Вере Холодной.
Валерка присвистнул:
- А-а! Он горячо любил Холодную. Его Вера была Холодная.
Женька расхохоталась.
Валерка вспомнил все это, встал, потянулся и сказал Араму, тоже спокойно и деловито:
- Хочу расслабиться. Дай я немножко тебя подушу.
Подошел и сцепил сильные пальцы на шее приятеля.
Айрапетов взбеленился, вскочил, резко оторвал от себя друга, отбросил подальше, а затем, точь-в-точь с его интонацией, сказал, строго погрозив пальцем:
- Сиди смирно, археолог! И не балуй!
Глава 4
Отцы Арама и Валерия дружили давно. Познакомились когда-то на конференции медиков в Питере. Виген Айрапетов прилетел туда из Еревана и три вечера подряд, после заседаний, бродил вместе со своими новыми знакомыми по сырым улицам.
Вспомнил, как дочь однажды рассказывала, что Достоевский написал в анкете: "Люблю тебя, Петра творенье… Извините, не люблю. Вода, дыры и монументы…"
Вигену тоже город не понравился: лишенный всякой гармонии, внестилевой и грязный. Очевидно, великий писатель не ошибся.
Айрапетов позвонил домой, узнал, как там жена и дочка. Он тосковал не столько без них, сколько без привычного окружения.
В то время Виген был довольно известным в Ереване офтальмологом. За консультациями к нему ездили издалека. Честолюбие его не мучило, но очень поддерживало на всех трудных жизненных переходах.
- Виген… - нежно иногда повторял он нараспев свое имя. - Вы гений… Вы гений, Виген… Ну да, что-то в этом есть… Имя - это судьба.
После конференции общительный Туманов предложил своему новому другу поехать в Москву.
- А что, батенька? Махнем прямо сейчас! Одна ночь на поезде. И столицу заодно поглядишь. Познакомишься с моими друзьями. Например, с Левкой Резником. Самая подходящая фамилия для хирурга. Он детский врач-травматолог. Я его когда-то давно спросил: "И много тебе, наверное, детских слез приходилось видеть-слышать, когда накладывал белый гипс?" А он ответил: "Да, но не меньше и веселого смеха…"
- Когда этот белый гипс снимал? - улыбнулся Виген.
- Да, но только к тому моменту он уже редко бывает белый! Он уже обычно - на все цвета радуги! Дети на нем, как правило, малюют фломастерами вовсю.
И Виген решился ехать - у него оставалось еще несколько свободных дней.
Но в Москве Михаил, поселив приятеля у какой-то своей знакомой, предоставил ему гулять по городу в одиночестве. Айрапетову стало еще неуютнее и совсем одиноко. Вокруг шумела жизнь, к которой он не имел ни малейшего отношения, а Виген этого не переносил. Он бродил банальными истоптанными маршрутами всех приезжих и командированных, грустный и нахохленный. Торжественно-колонный вход бывшего цветаевского музея, Исторический - того самого, исконно кровавого цвета, пряничное здание Третьяковки… Там внизу ереванец нечаянно толкнул светловолосую худенькую девушку. Неловко извинился… И она вдруг улыбнулась ему крупнозубой белой улыбкой.
Виген остановился:
- А… вы не взялись бы познакомить меня с городом? Я никогда здесь не был, через три дня улетаю и вряд ли скоро приеду сюда опять.
Девушка опять улыбнулась:
- С удовольствием. Я совершенно свободна. Стася…
- Как? - не понял Виген.
- Стася, - повторила она. - Полностью Станислава. Мама ждала мальчика…
Позже Виген понял, что эта мама вообще никого никогда не ждала, а три дня - не пять минут, хотя, согласно словам поэта, даже за пятиминутку можно сделать очень много.
Они бродили по улицам с утра и допоздна. И Виген неожиданно прикипел к Москве, такой суетливой и безалаберной на первый взгляд.
Стася недавно перенесла операцию на сердце, пока не работала, и Айрапетов сначала заботился о ней как медик, а потом… Потом уже все время думал, как и чем ей помочь, получая взамен эту необыкновенную улыбку, улыбку вознаграждения.
Стася рано поняла безусловность истины, что глупо молчать лучше, чем глупо говорить. И молчала. Довольно часто. Вопросов не задавала - ее ничего не интересует. И отвечала на них только улыбкой. Непонятной, неясной, как она сама. И каждый поневоле думал: о чем она молчит? Люди нередко чувствовали неловкость в общении с ней. Некоторые считали, что опасны те, кто улыбается, еще не начав говорить. Другие думали, что тот, кому редко выпадает случай посмеяться, радуется всякой ерунде. А серьезных людей вообще раздражает обязанность любезно улыбаться.
Ее жизненное кредо… Удачно она его выбрала или нет? Может, так жить спокойней? Она усердно вырабатывала в себе свое основное качество - уверенность в том, что мир должен, просто обязан вращаться вокруг нее. Улыбкой - отрешенной, безразличной, но приветливой - Стася словно игнорировала всех, всех отрицала. Но всех ли? И вообще, говорил ее отец, на свете есть лишь два сорта людей: одни дают, другие берут.
Стася скорчила милую гримаску, когда Виген спросил о ее семействе.
- Ну-у, у нас вечно какие-то загадки. Такие есть в каждой, даже самой благополучной семье, а у нас как раз неудачная. То есть я ее люблю, но она разладилась давно, когда я была еще совсем маленькая. Мама ушла, видела меня редко, меня растила бабушка, мама отца… И что там у родителей случилось, я не знаю. Папа несколько раз порывался жениться, но бабуля всякий раз строго спрашивала: "Владимир, а хорошо ли будет ребенку с мачехой?" И он передумывал. А однажды сказал: "Ей и с родной матерью плохо…" - "Тем более", - сурово отозвалась бабушка. Мама у меня такая важная, деловая, всегда в строгом костюме… Доктор наук. Я ее иногда по телевизору вижу на всяких пресс-конференциях. А со мной она не встречается…
Стасина мать была дама загадочная. Необычная. Из породы деловых леди. Для которых главное - работа, карьера. И к дочке эта мама всегда оставалась холодна и равнодушна. А таких бизнес-мадамок нынче развелось!.. Миновали те времена, когда женщины смирно сидели дома и растили детей. Но в те времена, которые действительно навсегда миновали, дамы могли безмятежно сидеть на шеях у муженьков, поскольку заработков мужей вполне хватало даже на большую семью. А что теперь? Оглядитесь вокруг! Муж работает, жена трудится, ребенок всего один, редко - двое, а перебиваются с картошки на хлеб и обратно. Тут не слишком разбежишься, и женщинам приходится думать о семье точно так же, как мужчинам. Кроме того, разводы…
Хотя любовь к детям все равно никто не отменял, ни при каких зарплатах, думала Стася. Бабушка говорила, что у ее бывшей невестки отсутствует какая-то важная деталь души, та, что отвечает за материнские чувства. Вот и все.
Больше всего Стасе запомнился школьный сентябрьский двор, изнывающий от гомона и толкотни школьников и бьющий в глаза красными и розовыми цветами. Стася стояла в неровной, колеблющейся от волнения шеренге первоклассников и, напряженно вытягивая шею, высматривала среди суетливых взрослых маму. Вот бабушка, вот отец, вот двоюродный брат, вот тетя… А мама? Где же мама?! Бабушка вчера сказала, что мама обязательно приедет помахать рукой Стасе, шагающей на свой первый в жизни урок.
Мама не приехала.
- Не смогла, - коротко объяснила она потом отцу. - Вызвали на кафедру.
- Она очень занятой человек, - сказал отец Стасе.
Стася кивала, делала вид, что все понимает, что ей вообще безразлично, была мама в то утро возле школы или нет, и чувствовала, что ей не нужны ни школа, ни папа, ни бабушка, которые ее так любят. Ей нужна мама. Но мамы нет и не будет… Мама очень занята. И с этой мыслью Стасе надо жить дальше. Как получится.
Виген ничего не сказал Стасе на прощание, только молча постоял рядом с ней в здании аэровокзала. В последний момент примчался Туманов и заорал:
- Милуешься тут без меня, батенька? Ишь какой резвый! В два счета себе нашел московскую любовь!
Стася улыбалась. У нее была очень забавная фамилия - Кувшинка.
В Ереван Виген прилетел с окончательно созревшим решением. Только Станислава…
Жена встретила его сообщение криком и воплями. А потом потянулись несколько месяцев скандалов, дрязг, выяснения отношений… Долгая эпопея развода, письма Стаей… Он ждал их, он их любил, они приносили ему радость, дыхание живой души и живого голоса. Даже когда ее письма переполняли боль и житейские мучения - все равно это были вести своего человека, подтверждение, что они слышали друг друга, что они друг у друга есть. Несмотря ни на что.
Виген уже начал с горечью думать, что такая жизнь - со скандалами и письмами - не кончится никогда, как вдруг все разом оборвалось: жена лишь потребовала, как отступное, прописать в Москве дочку и устроить ее куда-нибудь учиться петь.
Работу в Москве и квартиру на время Айрапетову нашел все тот же вездесущий Туманов. Он обожал любые романтические истории и часто посмеивался:
- Самая распространенная профессия в России - испытатель трудностей. Но и после неурожая, батенька, надо сеять. А с тех пор как я осознал, что жизнь - это просто непрерывное восхождение на Альпы, сделал для себя вывод: главное - поверить в то, что у тебя все замечательно, что ты обаятельный и привлекательный, и вести себя со всеми совершенно свободно. И все сразу увидят в тебе настоящего милашку-оптимиста. Хотя, возможно, посчитают шизанутым на всю голову или шутом гороховым.
Стася оказалась очень проблемной женщиной. Одной операции на сердце ей на долю не хватило. Ее отец, больной диабетом, остался без ноги, и Виген тотчас попросил Стасю их познакомить. И вообще пора…
- А как же вы дома обходитесь? - спросил Виген. - Ну, с отцом…
- Соседи помогают, они у нас хорошие, - отозвалась Стася. - И еще приезжает мой двоюродный брат.
Жили Кувшинки почти в центре. Их дом Виген знал хорошо - не раз провожал Стасю, - но в квартире у них он тогда был впервые. И нервничал, как мальчик, идущий на свое первое свидание, и посмеивался над собой, но поделать ничего не мог.
Бабушка Станиславы, полноватая и проворная, несмотря на годы, встретила Айрапетова как самого дорогого гостя.
- Виген Арамович! - запела она. - Сколько же мне о вас внучка рассказывала! Как вас нахваливала, и не передать! И вот наконец я вас увидела!
Стася стояла возле бабушки, улыбалась и согласно кивала.
Виген немного смутился.
- Я слышал о Владимире Николаевиче… - пробормотал он. - Как у него дела?
Стасина бабушка махнула рукой. Очевидно, ей была свойственна трезвость оценок и точность восприятия событий.
- Да как дела! Как сажа бела! Если бы Володя слушал меня да врачей! И дела были бы другие. А так… Да вы проходите к нему, он вас давно ждет.
- Мама, хватит тебе меня критиковать, - донесся веселый голос Кувшинки. - Зато досуга у меня теперь хоть отбавляй.
Он сразу стал обращаться с Айрапетовым, как с близким человеком, полноватый, в мать, такой же живой и веселый.
На тумбочке возле дивана Владимира Николаевича гордо красовалась бутылка дорогой водки, рядом приютились два стаканчика…
- Пьем? - утвердительно спросил Виген, сразу пришедший в себя. Теперь он был только врач - и никто больше. - Стыдно, Владимир Николаевич… Кому вы делаете плохо? Лишь себе самому! А ты… - Он сурово глянул на Станиславу. - Ты разве не знаешь, чем болен твой отец? И какая строгая у него диета? Да вся его жизнь зависит именно от нее! А тут… - Айрапетов мрачным взглядом окинул пиршественную тумбочку. - Еще и торт вдобавок! При таких обедах и ужинах никакие врачи не спасут!
Кувшинка криво ухмыльнулся. Он раскраснелся и выглядел вполне довольным собой и жизнью. Стася потерялась до слез, сделавших ее голубые глаза еще ярче.
- Это брат приезжал двоюродный… Отцу все равно нельзя ничего запретить… Он начинает ныть и капризничать, как ребенок. И обвиняет меня в жестокости. Выпрашивает все, что ему хочется…
- Ну, знаешь! - развел руками Айрапетов. - Выпрашивает! Просто смешно слышать! А ты что, не можешь сказать "нет"?
Стася совсем поникла.
- Не могу… У меня характер слабый…
- И вы пользуетесь слабостями дочки? - хмуро спросил Виген. - Ну-ну! Не ожидал ничего подобного. А о себе вы совсем не думаете?
Кувшинка прикрыл глаза.
- Виген Арамович, увольте от моралей! Наслушался за всю жизнь по самое не хочу! Все понимаю, а сделать с собой ничего не могу. Бесхарактерный. Но мои желания становятся для меня законом, увы… Так было и так будет. Стася вся в меня, вы это учтите… А что там ждет впереди, думать не хочу. Мне все равно теперь до конца на одной ноге прыгать. Жизнь - великая штука! Ценнейшая! Но мы редко задумываемся над ее значимостью, живем себе и живем, словно нам так положено. А нам, может, положено вовсе не так, а эдак!
Ладно, каждый волен распоряжаться свой судьбой, подумал Айрапетов. И запомнил насчет желаний-законов Стаей… Пригодится.
Будущее Кувшинки рисовалось ему в самом мрачном свете. Виген отлично понимал, что при таком сомнительном режиме диабетик долго не продержится. И даже странно, что он так долго тянет, хотя ногу потерял. Могло быть куда хуже. Диабетическая кома - а там решают минуты…
Он попытался растолковать все это Стасе, стараясь ее не напугать. Но она была настолько поглощена сейчас собой и своим чувством к Вигену, что плохо понимала его объяснения, касающиеся отца. Она просто восторженно смотрела на него и кивала. Видела она одного лишь Вигена.
А потом… Потом Виген учил Стасю готовить, стирать, гладить. Она ничего не умела. Стал обучать ее армянской кухне и подивился, с какой быстротой и рвением она все усваивала. И увлеченно кормила его этими новыми для нее и давно известными ему армянскими блюдами. Родился сын.