– Сочувствую, – пробормотала я, намереваясь сказать это холодно, а вышло – ядерная зима. Малдер, кажется, растерялся от такого и замолчал, подбирая попадавшие на пол слова. Позже я буду рыдать и трясти руками, призывая Машу Горобец пристрелить меня, чтоб я не мучилась. Ну не умею я играть в эти нормальные отношения, которые по выходным, которые по расписанию и не мешают работе и личной жизни. Не умею я накручивать волосы перед свиданием, подавать себя, производить впечатление, использовать советы из женских журналов, понимать, что такое "личное пространство", и смотреть на вещи спокойно и по-взрослому. Я скучала по нему, я знала, что это такое, какая ржавчина покрывает все твои металлические части, подпирающие гордость. Если бы он скучал по мне, он бы позвонил, он бы просто не смог удержаться. Нет, Апрель говорил о другом чувстве. Ему, наверное, стало скучно в том смысле, в каком бывает скучно во время рекламы. Скучно и нечем себя занять. Это та скука, когда открываешь в телефоне записную книжку – и листаешь, листаешь, прикидываешь. Так, Маша… нет, не пойдет. Катя? Слишком большие запросы. Может, позвонить Коляну, пойти и покатать шары по столу, поиграть в биллиард? Но вторник, утром на работу, голова может заболеть, нет. Не Колян. Может, вообще дома посидеть? О! Позвонить, что ли, этой нелепой заумной айтишнице с ее квантовыми котами и дурацкими волосами, похожими на стог сена? Самое лучшее решение для вечера, который некуда пристроить. Скучал он! Скучал!
– Значит, сочувствуешь, – отозвался наконец Малдер, и тон его поменялся на радикальный серый, с блеском от льдинок. – Не уверен, что достоин твоего сочувствия.
– Я тоже не уверена, но что поделаешь, если я такой отзывчивый человек, – продолжила я.
– Я… я не о том, – пробормотал он. – Ты так странно дышишь, ты не заболела?
– А как же, больна, больна. Негасимой страстью к спорту, – хмыкнула я и прямо физически ощутила, как до меня доносится волна раздражения. Кажется, до Апреля начало доходить, где я и с кем.
– Я не вовремя? Ты чем-то занята? – спросил он, и я чуть не перекрестилась и в самом деле, что согласилась поехать сегодня с Сашкой на тренировку. Что бы там ни творилось внутри моего неуправляемого внутреннего мира, этой коробки с полумертвыми котами я перед ним открывать не собиралась. Должна быть в женщине какая-то загадка. Для него – я дышу так, потому что он оторвал меня от тренировки. Очень важной, потому что… потому что… почему же?
– Занята. Конечно, занята. Ты разве забыл? Я тебе не говорила разве? Я ведь готовлюсь к турниру, так что приходится вкалывать. Бег, ага. Прыганье всякое через… козла…. – Последнее я выдала всего на микрон секунды раньше, чем поняла, как странно это прозвучит. Рядом со мной стоял Саша Гусев, растерянно хлопал глазами и, кажется, с трудом удерживался, чтобы не расхохотаться в голос. Я предпочла не обращать на это внимания. Я подумаю об этом завтра.
– Значит, бадминтон. А я думал, это все было только предлогом, чтобы окрутить твоего этого, как его там…
– Саша? Его зовут Саша Гусев, и он меня тренирует. Между прочим, очень даже успешно. Я уже эти бью… как их… смеши.
– Да что ты. Смеши бьешь? Значит, ты теперь, получается – смешарик? – И Малдер зло усмехнулся, такой короткий и неприятный звук "ха!". – И чему еще тебя твой Саша Гусев учит?
– Много чему. Он говорит, что я способная, между прочим.
– А я хотел тебя на свидание пригласить, – тем же злым тоном бросил он, и я автоматически выпалила, что нет уж, спасибо, конечно, но у меня график, тренировки, режим питания. Я говорила и ненавидела себя, и понимала, что все очень плохо, потому что на свидание с Апрелем я хотела, еще как хотела.
– В общем, если хочешь, можешь прийти на турнир и за меня поболеть, – подвела я краткий итог своей абсурдной речи.
– Ну, знаешь, – почти прорычал Малдер. – Здоровье дороже.
– Как знаешь. И вот еще что. Мне надо бежать! – таким же полным возмущения голосом прорычала я.
– Удачи в спортивных достижениях, – ответил он и отключился. Я даже не поняла до конца, что произошло, и только улыбающаяся физиономия Саши Гусева добила меня.
– Значит, ты идешь на турнир! – возликовал тот, взбесив меня окончательно. – Отлично, я тебя записал! Теперь не отвертишься.
– Да? Успел. Какой молодец. А теперь вычеркни.
– Не вычеркну, – замотал он чуть лысоватой своей головой. Как же мне захотелось влепить ему щелбан! И я ляпнула:
– Ах, не вычеркнешь. Да? Ну а я тогда не скажу тебе, что я узнала о наших проблемах – о твоих проблемах, Саша. На работе!
– Что? – Он замер, побледнел, перестал улыбаться, и я в ту же секунду поняла, что перешла все границы и что лучше бы я в самом деле влепила ему щелбан. Я опустила взгляд, чертыхнулась и тихо продолжила:
– Я весь день думала, как тебе сказать. Я не знаю, мне кажется, нет ни одного хорошего способа сказать такое.
– Говори, не тяни.
– Саша, тебя собираются уволить. – Мой голос напоминал слабое, почти потерявшееся в горах эхо, но и оно может вызвать сход лавины. Саша сделал шаг мне навстречу и взял меня за руку повыше локтя, сжал пальцы.
– Что ты говоришь? Почему?
– Я ничего не знаю. – И я рассказала ему все, что мне стало известно.
Глава 8
Просто получай удовольствие от жизни. Иными словами, радуйся, что не помер!
Я знаю, сделать так было правильно. Иногда нужно сделать человеку больно, чтобы избавить его от еще больших проблем. Например, когда у человека есть больной зуб и его необходимо вырвать. Но у Саши не было больных зубов, у него были ненормально белые ухоженные зубы, намекающие всем и каждому, что для некоторых профилактический осмотр стоматолога раз в полгода – не пустой звук. Когда я рассказывала Саше о том, что узнала от Джонни, он улыбался во всю ширь своего белозубого рта, но эта улыбка шла совершенно вразрез с паникой, яростью, непониманием, читавшимися в его глазах.
"Что за фигня?" – так он сказал, когда я закончила говорить, – сбивчивый монолог пятиклассника, забывшего, что к уроку задавали выучить стишок.
Я так и осталась стоять посреди спортивного зала, вспотевшая, с ракеткой в одной руке и телефоном в другой. Сашка развернулся и просто ушел. Этого я никак не ожидала и не знала, что делать дальше. Тренировка закончилась, люди потихоньку собирали разбросанные по полу вещи, скидывали побитые облезлые воланы в картонную коробку, обменивались впечатлениями, шутили, сетовали на пробки, хотели улететь в теплые страны. Кто-то сдавал деньги тренеру. Я встрепенулась и тоже потянулась к кошельку – тренировки стоили недорого, а если брать абонемент на месяц, то еще дешевле, но я не была уверена, что каждая данная тренировка не станет для меня последней.
– Ромашка! Пошли! – услышала я, все еще стоя возле тренера и в третий раз пытаясь пересчитать сдачу. Я дернулась всем телом и обернулась. От Сашиной белозубой улыбки не осталось следа, но он не бросил меня там, повез домой. В машине я решилась и тихонько пробормотала:
– Ты меня простишь?
– За что? – ответил он сквозь зубы. Я пожала плечами и отвернулась к окну.
– Я не знаю, но все равно чувствую себя виноватой… в чем-то.
– Ты всегда чувствуешь себя в чем-то виноватой, это не новость, – ответил он, и это была последняя вещь, которую мы сказали друг другу, если не считать коротенького "пока", когда Сашка высадил меня из машины неподалеку от дома. Ему было не до меня. Гусев погрузился в глубокие размышления, я видела, как напряженно он раздумывал над сказанным мною, и мне хотелось успокоить его. Сказать – эй, кого ты слушаешь? Это же я! Наверняка я все напутала и переврала.
Мама заглянула ко мне в комнату в первом часу ночи – сонная, теплая, в байковой ночной сорочке "в пол", с длинными рукавами. Она смотрелась как аристократка восемнадцатого века, не хватало только подвязанного под подбородком чепца.
– Ты чего не спишь? – спросила я, и мама возмущенно передернула плечами.
– Я хотела задать тебе тот же вопрос, – прошипела она. Рядом с моей кроватью в раздвижном кресле спал Вовка, так что громкость приходилось убавлять.
– Я уже собиралась, – заверила я ее, хотя моя поза и моя одежда опровергали мое заявление. Я сидела на подоконнике в полной амуниции – джинсы, теплые носки, водолазка и безрукавка поверх нее. Хоть сейчас на работу. Не исключено, что я досижу тут до утра – я знала, могла почувствовать приближающуюся бурю. Мое персональное проклятие, бессонница, молчаливая, недвижимая истерика, которую переживаешь, просто глядя в окно.
Такое уже бывало. Я знала, как встает солнце за моим окном, я могла сказать, в каком часу из-за какого дома начнут появляться его лучи. Я могла обманывать себя, ложиться в кровать, раздеваться, пить горячий ромашковый чай, пытаться почитать что-то на ночь, но, если бессонница бралась за меня, я была беспомощна. К тому же на этот раз к ней добавилась головная боль. И чувство вины, от которого я никак не могла избавиться, как ни пыталась. Причем оно не было связано конкретно ни с Сашей, ни с Игорем Вячеславовичем, моим благородным идальго, решившим пригласить меня на свидание. Чувство вины сплелось и распределилось между ними в неравномерных пропорциях, переливаясь из одной части в другую, как жидкость в сообщающихся сосудах.
К двум часам ночи я ненавидела себя.
К половине третьего я ненавидела еще и моего благородного идальго.
Где-то около трех я начала искать таблетки, которые он мне прописал. Удобство его профессии заключалось в том, что, будучи не просто психологом, как моя сестрица, а психотерапевтом с корочкой врача, Апрель мог не только промывать людям мозги, но и прописывать таблетки. Что он и сделал, стоило ему только завидеть меня. Видимо, одного профессионального взгляда на меня было достаточно, чтобы понять – без сильнодействующих препаратов тут не обойтись. Впрочем, то, что я заснула посреди бела дня прямо на его психотерапевтическом диване, тоже не помогло мне в создании имиджа абсолютно здорового человека.
– Где же они, где же эти чертовы колеса, – бормотала я, перекапывая недра ящиков письменного стола. Таблетки нашлись на кухне, в серванте, куда я их сама же и положила. Память тоже так себе. Когда-то я была другой, я была красивой и юной, с острым умом и ясными серыми глазами. Отчего я чувствую себя старушкой в двадцать семь лет? Отчего вчера я не смогла просто поболтать с Малдером, поломаться чуть-чуть, а потом согласиться на свидание, которого желала, о котором мечтала? Он не звонил всего три дня. Два, если вдуматься. Воскресенье и понедельник. Во вторник вечером позвонил. Нормальные отношения, свидания вместо того, чтобы начать жить вместе после первого же дня знакомства. Он может без тебя, а ты без него. Но он скучал. Скучал он, суука!
Мне захотелось позвонить Апрелю – прямо сейчас, в четвертом часу ночи, и сказать, как герой какой-нибудь дешевой голливудской стрелялки, что я "слишком стара для этого дерьма".
Вместо этого я выпила таблетку, а чуть погодя еще одну – контрольную. Хвала производителю, около четырех часов я отключилась, как была, в джинсах, водолазке и безрукавке поверх, на кровати, укрывшись колючим клетчатым пледом из чистой шерсти. Его в свое время принес папа, он купил его на работе, в своем НИИ – ими приторговывала одна коллега. Она запудрила папе голову этой "чистой шерстью", и папа даже не подумал возражать – заплатил какие-то бешеные деньги. Шерсть была чистой, но кололась страшно. Когда папы не стало, я только этим пледом и укрывалась. До сих пор укрываюсь, и мне нравится, что он колется. Как еще понять, что ты жива, если нет колючего пледа? Парня тоже нет. Во сне мне привиделось, что я пытаюсь отбивать бадминтонной ракеткой куски программного кода, написанного на С++. Самый абсурдный сон, который я только видела в своей жизни.
А утром разразился гром. И еще – Крендель вернулся. Очень может быть, что эти два факта – гром и Крендель – были связаны, как спутанные фотоны света. Хотя… света не предвиделось, одна сплошная тьма.
– Ты где была, Файка? – набросился на меня умница Ваня, когда я "нарисовалась" на двадцать шестом этаже, с опозданием, с головной болью, так и не покинувшей меня, несмотря на предпринятые меры и принятые препараты.
– А что? – Я решила ответить вопросом на вопрос, используя тактику, о которой в свое время мне рассказал тоже мой благородный идальго Малдер всея Руси. Отвечая вопросом на вопрос, ты аккуратно переворачиваешь позиции и становишься критиком вместо критикуемого. Главное, помнить, в чем фишка, и не дать себя поймать в ловушку.
– Что ты такое вчера сказала Гусеву? Он пришел и припер меня к стенке, спрашивал: "Ты тоже знал? Ты тоже был в курсе?" В курсе чего?
– А как ты сам считаешь? – вывернулась я.
– Гусева вызвали на двадцать седьмой, ты в курсе? И что происходит? – не сдавался Ванечка, но я внутренне только потирала ручки. Работая с информационной безопасностью, Ваня, сам того не замечая, сливал и сливал мне информацию. О, контрвопрос, ты "рулишь".
– А кто его вызвал?
– Постников. И еще знаешь кто? Крендель!
– Да ты что! – Тут я "согрешила", не удержалась. – Вернулся?
– Он пришел с утра, раньше всех. Во всяком случае, когда я тут появился, он уже вовсю носился по этажу, что-то распечатывал, что-то просматривал….
– А нам что, дали доступ к системе?
– Я не знаю. У меня доступ восстановили частично, я все утро чинил файрвол, правил VPN, в общем, все, что без нас накуролесили тут. У Рудика до сих пор пароль ни черта не работает, Гусева сразу, как только он пришел, потащили наверх. Попробуй свой логин залогинить.
– Сейчас, – кивнула я, тихо радуясь, что тема моего безбожного опоздания больше не всплывала. Мой логин не работал, и я должна была бы расстроиться, но я улыбнулась – невольно и не специально. Если не работает логин, значит, и мне не придется. Железная программистская логика. Но я ошибалась. Менее чем через полчаса на двадцать седьмой этаж была вызвана я.
Двадцать седьмой этаж нашей Башни – святая святых, приют всех власть предержащих, наш местный Олимп, на котором ты либо бог, либо тебя позвали, чтобы скинуть с Олимпа. Я не любила ходить на двадцать седьмой этаж, там было слишком чисто, слишком много пафоса – фотографии на стенах, где наши боссы, улыбаясь, вручали премии каким-то актерам и благотворительные подачки каким-то административным деятелям. Там были фотографии со съездов, наши вышки, наши достижения, там были кожаные кресла и конференц-зал, окна которого вмещали в себя почти всю Москву.
– Простите, можно? – Я сказала это и тут же разозлилась на себя за это подобострастное "простите". Это было мое фирменное автоматическое приветствие, я вечно начинала с этого "простите, извините". Это вовсе ничего не означало, но на этот раз я бы предпочла начать с сухого "добрый день, господа" – ведь в конференц-зале сидел Виктор Постников, на этот раз в роли карающей длани.
– Не простим, – сноровисто отреагировал он и осклабился. – Ромашина, проходи и садись. Я обязан уведомить тебя, что происходящее здесь является частью официального служебного расследования.
– И все, что я скажу, может быть использовано против меня? – невольно хмыкнула я. – Может быть, в таком случае мне лучше хранить молчание?
– А ты что, в чем-то виновата? – "отбрил" меня Постников. Он сидел в расслабленной позе, откинувшись на спинку кресла, забросив ногу на ногу. Дорогие брюки чуть задрались, открывая не менее дорогие носки и сомнительной ценности волосатую ногу. Постников был единственным, кто заграбастал кресло на колесиках, все остальные: и действительно вернувшийся из небытия наш босс Кренделев, и красный как рак Сашка Гусев, и непонятно зачем вызванная из бухгалтерской преисподней Панночка-Эльза, – все сидели на низких пластиковых стульях. Такой же предложили и мне.
– Я постою, – откликнулась я и про себя чертыхнулась. Ведь хотела же вопросом на вопрос.
– Садись, Ромашина, в ногах правды нет, – заверил меня Постников и ядовито улыбнулся. – И постарайся не осложнять свое положение своим поведением.
– Интересно, каким таким моим поведением, – завелась я. – И напомните мне, Виктор Аркадьевич, еще раз, когда это мы с вами на брудершафт пили. Не могу вспомнить.
– Потому что ты пьешь много, вот с памятью и проблемы, – вывернулся Постников. И снова просиял улыбкой эдакого Карлсона из параллельного мира, Карлсона – убийцы и маньяка, которого нужно бояться любому Малышу. – Итак, начнем. Учти, Ромашина, любая ложь тут вскроется.
– Я только на то и надеюсь.
– Я тоже, я тоже.
– Привет, – это я бросила тихонько Саше Гусеву. Тот сидел без движения, положив руки на стол, и словно отключился – смотрел прямо перед собой в стену. Я решительно не понимала, какая муха укусила Постникова и почему он решил прикопаться именно к Саше Гусеву. Крендель тоже действительно был тут – сидел на другом конце стола и перелистывал какие-то бумаги. Увидев меня, он ласково и немного сочувственно кивнул. Хорошо, что он вернулся. Если кто и может остановить ведьмака Постникова – это наш Крендель.
– Расскажи, Ромашина, как выглядит иерархия в вашем отделе. Кто кем руководит.
– Серьезно? – Я вытаращилась на Постникова в непонимании.
– Я обо всем буду спрашивать очень серьезно, так что можешь больше не задавать дурацких вопросов.
– Значит, решили поиграть в CSI? Криминальный отдел? Хорошо. Вот, перед вами в левом углу помещения – мой босс и непосредственный начальник, Георгий Михайлович Кренделев. – И я демонстративно кивнула Кренделю.
– Ты все распоряжения получаешь непосредственно от него? Всегда?
– Ну… когда он в наличии, конечно, – пробормотала я, недвусмысленно намекая на длительное отсутствие босса в такие сложные для отдела времена.
– А когда твоего начальника нет, от кого тогда ты получаешь распоряжения? – продолжил Постников ласково до тошноты. Я похолодела, до меня начало доходить. Большую часть так называемых распоряжений я получала от Саши Гусева, который был заместителем Кренделя по технической части. Мы никогда не акцентировались на этом, все мы были – кодеры, все мы были одной крови, и задачи, которые нам спускало руководство, мы получали настолько сырыми, что конкретизировать, алгоритмизировать, превратить эти распоряжения во что-то удобоваримое с технической точки зрения – это и было Сашкиной работой. Много лет он делал это, много лет – превосходно. Значит, Постников решил использовать этот факт для того, чтобы смести Сашу с лица нашего холдинга? Я подумала – ну нет уж. И посмотрела на Кренделя. Тот кивнул и вмешался.
– Как я уже сказал, Гусев всегда действовал согласно моим распоряжениям, письменным или устным.