– Я плохо разбираюсь в живописи, но... Прошу вас. – Она открыла передо мной дверь.
– Вы сказали, что вы гувернантка. Так, значит, в замке есть дети? – спросила я, идя следом за ней по длинному коридору.
– Да, девочка. Женевьева. У господина графа только один ребенок.
Меня одолевало любопытство, но задавать вопросы было неприлично. Она тоже мгновение колебалась, как будто ей не терпелось поговорить. Ах, как мне хотелось обо всем узнать! Но я держала себя в руках и чем дальше, тем больше крепли во мне уверенность и оптимизм. Это просто чудо, что сделали со мной сытный обед и короткий сон, горячая вода и чистое белье.
Она повернула ко мне голову:
– Женевьева очень трудная девочка.
– Дети часто бывают неуправляемыми. Сколько ей лет?
– Четырнадцать.
– Но, я надеюсь, вы успешно справляетесь с трудностями переходного возраста?
Она бросила на меня скептический взгляд, и губы ее изогнулись в подобии усмешки:
– Сразу видно, мадемуазель Лоусон, что вы не знаете Женевьевы.
– Она, наверное, очень избалована, как обычно бывает, когда в семье один ребенок?
– Избалована?! – Ее голос прозвучал как-то странно, и я даже не смогла определить прозвучавшего в нем чувства. – О... Ну ладно.
Она, должно быть, была плохим наставником. Это совершенно очевидно. Лично я бы вряд ли взяла ее в гувернантки, но если уж они пригласили такую женщину на такую должность, то, значит, у меня появляется шанс показать себя и на этом поприще. В данный момент я считала себя более компетентной в вопросах воспитания, чем это несчастное создание.
– Должна сказать вам, мадемуазель Лоусон, что держать девочку в руках просто невозможно.
– Может быть, вы недостаточно строги и решительны, – мягко заметила я и сменила тему разговора: – Какой огромный замок... Надеюсь, мы уже недалеко от галереи?
– Сказать по правде, я до сих пор иногда путаюсь в этих бесконечных коридорах.
Да ты всегда, наверное, испытываешь затруднения, подумала я.
– Вы, очевидно, уже давно живете в замке? – спросила я просто для того, чтобы поддержать разговор.
– Довольно давно... уже восемь месяцев.
Я рассмеялась:
– И вы называете это давно?
– Другие пробыли здесь и того меньше. Никто не выдерживал более полугода.
Так почему же мадемуазель Дюбуа все еще оставалась в замке? Если Женевьева настолько избалована, то держать гувернантку было почти бесполезным делом. Тогда, может, сам Суровый Король Своего Замка был в состоянии справиться с дочерью? Или его мало занимала эта проблема? А графиня?
Странно, но до того как мадемуазель Дюбуа упомянула о Женевьеве, я ни разу не подумала о графине. Само собой разумеется, что у графа должна быть жена, раз в семье есть ребенок. Возможно, она находилась в отъезде вместе с графом, и поэтому я была принята его кузеном.
– Честно говоря, я постоянно твержу себе, что должна уехать отсюда, – продолжала гувернантка. – Но сложность заключается в том, что...
Она не закончила фразу, но мне и так все стало ясно. Куда ей бедняжке деваться? Я представила ее одиночество в какой-нибудь убогой комнате. А может быть, у нее была семья? Но в любом случае она сама должна зарабатывать себе на жизнь.
Да и разве мало таких, как она, кому приходится продавать свои гордость и достоинство за пищу и кров. Я хорошо понимала ее проблему. А разве жизнь не может уготовить мне аналогичную судьбу? Кто я? Благородная женщина без средств к существованию. Боже, как же это трудно – выносить благородную нищету! Быть воспитанной, как леди, и образованной, может даже лучше, чем те люди, которым приходится служить... Постоянно думать о том, что тебя держат почти из милости, и жить в неопределенности и забвении...
О, это бывает невыносимо, но, увы, часто, к сожалению, совершенно неизбежно. Бедная, бедная мадемуазель Дюбуа. Она даже не подозревала, какую вызвала во мне жалость... и какие страхи.
– В каждой работе есть свои отрицательные моменты, – пыталась я ее утешить.
– О да, конечно. Но здесь их слишком много...
– Этот замок – настоящая сокровищница.
– Мне кажется, что самое ценное здесь – картины.
– Да, я слышала об этом. – Мой голос прозвучал очень тепло и нежно. Я коснулась рукой полотняной обивки стен комнаты, через которую мы в данный момент проходили. Какая красота!.. Замечательное место, думала я про себя. Но вся эта старина требует постоянного внимания...
Мы вошли в большой зал, спланированный таким образом, чтобы максимально вбирать в себя солнечный свет. Я остановилась, чтобы повнимательней рассмотреть висевшие на стенах гербы. Они не выглядели очень старыми, и я подумала, что, должно быть, под слоем штукатурки могут находиться фрески.
Я вспомнила случай, когда отцу удалось открыть ценнейшую настенную живопись, которая была скрыта от глаз в течение двух веков. Какой был бы триумф, если бы мне посчастливилось сделать подобное открытие! Мой личный успех будет, естественно, на втором плане, да и подумала я о нем только потому, что вспомнила об оказанном мне в замке теплом приеме. Прежде всего это будет торжество самого искусства, как это и должно быть в случае подобных открытий.
– И граф, безусловно, очень гордится своими картинами.
– Я... я не знаю.
– Должно быть... В любом случае он так заботится о художественных ценностях, что решил подвергнуть их внимательному осмотру, а если нужно и реставрации. Вся его сокровищница – наследство. Владеть ею – своего рода привилегия, и необходимо помнить, что искусство – настоящее, мирового значения – не должно принадлежать только одному человеку.
Отец неоднократно говорил мне: "Тот, кому это интересно, возможно, и будет тебя слушать, а тот, кому это неинтересно, будет просто скучать". В данном случае он был абсолютно прав: мадемуазель Дюбуа относилась ко второй категории.
Гувернантка засмеялась, но в ее коротком, рассыпавшемся, как звон колокольчика, смехе не прозвучало ни радости, ни удовольствия.
– Вряд ли господин граф стал бы делиться своими чувствами или мыслями со мной.
– Нет, конечно. Я с вами согласна.
– Послушайте, дорогая, – несколько растерянно пробормотала мадемуазель Дюбуа, – будем надеяться, что я не сбилась с дороги. О нет... Вот наконец мы пришли.
– Мы сейчас находимся почти в центре замка, – заметила я. – Думаю, это самая ранняя по времени часть сооружения. Могу точно сказать, что мы стоим прямо под круглой башней. – Она изумленно посмотрела на меня. – Мой отец по профессии был реставратором старинных замков, – объяснила я ей. – И я многому научилась у него. Мы почти всегда работали вместе.
Мне показалось, что последняя фраза ей почему-то не понравилась, может быть, потому, что все сказанное было прямо противоположно ее собственной натуре. Она почти резко ответила:
– Я знаю, что здесь ожидали приезда мужчины.
– Да, должен был приехать мой отец. Его приглашали еще три года назад, но потом попросили повременить с приездом.
– Три года назад, – сказала она безучастным голосом. – Это как раз было то время, когда...
Я ждала, но она так и не закончила фразу, поэтому я продолжила:
– Но вас тогда еще не было в замке, не так ли? Он уже собирался ехать, как вдруг из замка пришло сообщение, что в данный момент его приезд был бы не очень удобен. А год назад отец умер, и поскольку я взяла на себя обязательство завершить все не законченные им работы, то, естественно, и приехала сюда.
Но она посмотрела на меня так, будто мое решение показалось ей обыкновенным чудачеством. В глубине души я была с ней вполне согласна, хотя и не собиралась раскрывать перед ней своих сокровенных мыслей.
– Вы хоть и англичанка, но очень хорошо говорите по-французски.
– Я одинаково владею обоими языками. Моя мать была француженка, а отец – англичанин.
– В данных обстоятельствах это очень хорошо.
– Мама не раз говорила, что у меня слишком большая склонность всех поучать и что я должна всячески обуздывать себя. Но с тех пор как умер отец, мне кажется, что это качество развилось во мне еще больше. Он однажды, смеясь, заметил, что я похожа на корабль, который палит сразу из всех своих орудий, желая показать, что вполне хорошо оснащен для зашиты.
– Вы, конечно, правы, – кротко заметила мадемуазель Дюбуа. – А вот и галерея.
И с этого момента я уже забыла о ней. Я находилась в длинной комнате, освещенной светом, лившимся из нескольких окон, а на стенах... картины!
Самого поверхностного взгляда было вполне достаточно, чтобы определить – полотна очень ценные. В основном здесь находились картины французской школы. Я увидела висящие рядом картины кисти Пуссена и Лоррена и была, как никогда ранее, поражена холодным самообладанием одного и внутренней драмой другого.
Я наслаждалась чистым золотистым светом пейзажа Лоррена, и мне хотелось обратить внимание стоявшей рядом со мной женщины на его тонкое и изящное письмо. Я подумала, что он, наверное, научился этому у Тициана – накладывать темные мазки поверх сочных цветов, которые создают такой неподражаемый эффект игры света и тени.
А вот и Ватто, как всегда причудливый и воздушный... Я в счастливом полузабытье переходила от картины к картине, от раннего Буше к веселому эротичному Фрагонару.
Но внезапно я почувствовала, что мною начинает овладевать чувство негодования, ибо все картины требовали немедленной реставрации. Как же можно было довести их до подобного состояния?!
Некоторые картины страшно потемнели; другие выглядели так, будто их покрыла туманная пленка, или, как говорят профессионалы, они "зацвели". Некоторые были явно повреждены сыростью. Виднелись характерные пятна, оставленные мухами, а в некоторых местах слой краски был настолько поврежден, что отделился от холста. Кое-где темнели следы ожогов, будто очень близко к картине подносили свечу.
Забыв обо всем на свете, я в полном молчании переходила от картины к картине, прикидывая, что понадобится не менее года работы, а возможно, и больше, чтобы привести все в относительный порядок. Каждое полотно требовало индивидуального подхода, а на это могут уйти месяцы. Ведь когда начинаешь изучать подобные вещи более придирчиво и внимательно, всплывает масса других, ранее не замеченных дефектов.
– Как вы находите коллекцию? – спросила мадемуазель Дюбуа.
– Она великолепна, но срочно нуждается в реставрации.
– Тогда, мне кажется, вам надо немедленно приступать к работе.
– Но нет никакой уверенности в том, что эту работу поручат мне. Я женщина, и поэтому, как видите, не могу считаться способной на такие дела.
– Реставрация действительно не совсем обычное для женщины занятие.
– Вовсе нет. Если у человека есть для этого призвание и талант, то его пол не имеет никакого значения.
Она засмеялась довольно глупым смехом:
– Позвольте не согласиться. Все-таки существует мужская работа и женская работа.
– Есть гувернантки, а есть наставники, не так ли? – Я дала ей понять, что не собираюсь продолжать этот бессмысленный разговор. – Поручат ли мне это дело – полностью зависело от графа. Но если он человек с предрассудками...
Где-то рядом раздался капризный голос:
– Хочу посмотреть на нее! Я же сказала тебе, Нуну, я желаю посмотреть на нее. Костяшке было приказано отвести ее в галерею.
Я взглянула на мадемуазель Дюбуа. Костяшка! Подходящее прозвище.
Негромкий, спокойный голос попытался урезонить юную особу, но тщетно:
– Дай же мне пройти, Нуну! Ты глупая старуха! Уж не думаешь ли ты, что сможешь остановить меня?
Дверь галереи с шумом распахнулась, и в зал влетела девочка. На ней было голубое платье, идеально гармонировавшее с ее распущенными волосами. Красивые темные глаза искрились от удовольствия – скандал был ей по нраву. Даже если бы меня и не предупредили заранее, я могла бы сразу определить, что Женевьева де ла Таль совершенно неуправляема.
Девочка устремила на меня пристальный взгляд, я ответила ей тем же. Она произнесла по-английски:
– Добрый день, мадемуазель.
– Добрый день, мадемуазель, – ответила я в том же тоне.
Кажется, ей это понравилось, и она вошла в галерею. Следом за ней появилась седовласая женщина. Это, конечно, была Нуну, ее няня. Видно, она находилась при девочке с самого ее рождения и, наверное, тоже была повинна в том, что ребенок вырос таким избалованным.
– Так, значит, вы приехали к нам из Англии? – сказала девочка и, не дожидаясь ответа, добавила: – А мы ожидали мужчину.
– Должен был приехать мой отец, но, поскольку он умер, я взяла на себя выполнение его обязательств.
– Я не понимаю, – ответила она.
– Может быть, будем говорить по-французски? – спросила я на ее родном языке.
– Нет, – решительно ответила она. – Я вполне прилично говорю по-английски. Я мадемуазель де ла Таль.
– Понятно. – Я обернулась к пожилой женщине и, улыбнувшись, поздоровалась с ней. – Я нахожу собрание картин великолепным и невероятно интересным, – обратилась я к ней и к мадемуазель Дюбуа, – но совершенно очевидно, что с ними плохо обращались.
Никто из них ничего не ответил, но девочка, явно обеспокоенная тем, что на нее не обращают внимания, грубо сказала:
– Это вас не касается, потому что вам все равно не позволят остаться в замке.
– О, моя дорогая... – прошептала шокированная Нуну.
– И я не буду молчать, если сама этого не захочу. Вот подождите, скоро вернется мой отец!
– Но, Женевьева... – Няня бросила на меня умоляющий взгляд, прося извинить ее подопечную за дурные манеры.
Девочка зло сощурила глаза.
– Может быть, вы полагаете, что сможете остаться здесь, но мой отец...
– Если, – сказала я, – ваш отец ведет себя подобным образом, то ничто в мире не заставит меня остаться в этом доме.
– Говорите по-английски, когда обращаетесь ко мне, мадемуазель.
– Но мне кажется, что вы забыли этот язык точно так же, как забыли хорошие манеры.
Она неожиданно засмеялась, вырвалась из рук няни и подошла ко мне.
– По-моему, вы подумали, будто я очень недобрый человек, – сказала она.
– Я вообще о вас не думала.
– А о чем же тогда вы думали?
– В данный момент о картинах.
– Они для вас представляют больший интерес, чем я?
– Безусловно, – ответила я.
Женевьева явно не знала, что ответить. Она нервно передернула плечиками, повернулась и произнесла более спокойно:
– Ну ладно, я посмотрела на нее. Эта дама не очень молода и привлекательна. – С этими словами девочка гордо вскинула голову и, прошествовав мимо нас, вышла из комнаты.
– Вы должны извинить Женевьеву, мадемуазель, – растерянно пробормотала старая няня. – У нее приступ дурного настроения. Я пыталась удержать ее. Боюсь, что она обидела вас.
– Нет, все в порядке, – ответила я. – К счастью, у меня крепкие нервы.
– Нуну! – требовательно и раздраженно позвала девочка из коридора. – Иди скорее сюда!
Няня вышла, а я, удивленно подняв брови, посмотрела на мадемуазель Дюбуа.
– Она не в настроении. И в такие моменты не поддается контролю. Мне очень жаль...
– А мне очень жаль и вас, и няню.
От моих слов она посветлела лицом.
– Допускаю, что ученики могут быть трудными детьми, но я не встречала в жизни ничего подобного. – Мадемуазель с ужасом посмотрела на дверь.
Проследив за ее взглядом, я подумала: а не страдает ли Женевьева еще и страстью к подслушиванию? Да, бедная женщина, решила я, но, чтобы не добавлять в ее жизнь еще больше трудностей, не стала говорить, что считаю совершенной глупостью терпеть такое обращение.
– С вашего позволения я хотела бы более внимательно осмотреть картины.
– Сумеете ли вы потом найти свою комнату?
– Уверена, что смогу. По дороге сюда я хорошенько запоминала маршрут.
– Тогда все в порядке, я покидаю вас. Если вам что-нибудь понадобится, я к вашим услугам.
– Благодарю вас за помощь.
Она бесшумно вышла из зала, и я вернулась к картинам, но никак не могла сосредоточиться, ибо была очень взволнована. Да, это был очень странный дом. А девочка – совершенно невозможная. Что же дальше? Граф и графиня? Какими окажутся они? У девочки отвратительные манеры, она очень жестока и эгоистична. Всего пяти минут оказалось достаточно, чтобы это увидеть и понять, и именно это беспокоило меня больше всего. Какая же обстановка, какое воспитание породили такое создание?
Я с тоской смотрела на бесценные, но такие запущенные картины. И вдруг мне в голову пришла мысль: а что, если мне завтра взять и уехать? Графу я принесу свои извинения.
Мне захотелось убежать от неизвестности, которая становилась просто невыносимой, и если бы не желание продолжить любимую работу, то сделала бы это немедленно. Словно какой-то внутренний инстинкт толкал меня на отъезд.
Но в таком случае зачем подвергать себя искушению заняться более подробным исследованием состояния картин? Нет, надо вернуться в свою комнату, которую мне предоставили, и попытаться отдохнуть перед длинной обратной дорогой.
Я направилась к выходу, взялась за ручку двери, чтобы ее повернуть, но та не поддалась. Глупо, но в эти секунды я испытала настоящий страх. Мне представилось, что я пленница, которая уже не сможет убежать, даже если и очень захочется. Мне стало казаться, что стены плотно обступают меня со всех сторон.
И вдруг дверь распахнулась, и я увидела стоявшего на пороге Филиппа де ла Таля. Я сразу поняла, почему не могла открыть дверь: в тот самый момент, когда я пыталась повернуть ручку изнутри, он как раз собирался войти.
Может быть, мне не доверяют, подумала я. Возможно, они не хотят, чтобы я на какое-то время оставалась одна, без присмотра, на тот случай, если мне вздумается что-нибудь украсть. Я знала, что это абсурд, но давали о себе знать две почти бессонные ночи и постоянная озабоченность своим будущим. Поэтому вполне понятно, что я была немного не в себе.
– Вы собирались уходить, мадемуазель?
– Я хотела пойти к себе в комнату. Мне больше нечего делать в галерее. Я решила уехать завтра утром. Должна поблагодарить вас за гостеприимство и принести свои извинения за доставленные хлопоты и беспокойство. Мне не следовало приезжать сюда.
Он удивленно поднял брови:
– Вы изменили свое решение? Почему? Считаете, что не справитесь с реставрацией?
Я возразила с сердитым видом:
– Вовсе нет. С картинами обращались очень дурно, я бы сказала, безответственно, но мне приходилось реставрировать полотна, находившиеся и в худшем состоянии. Я вижу, что мое присутствие здесь весьма нежелательно. Вам было бы лучше пригласить реставратора мужского пола, поскольку это для вас имеет такое большое значение.
– Моя дорогая мадемуазель Лоусон, – сказал он почти нежно, – все зависит от моего кузена, которому принадлежат эти картины и все, что есть в замке. А он вернется домой только через несколько дней.
– Тем не менее я решила завтра уехать. И чтобы отблагодарить вас за гостеприимство, подготовлю смету расходов по реставрации одной из картин галереи. Думаю, она пригодится, когда вы найдете реставратора-мужчину.