То, что имел место значительный рост армии, не вызывает сомнений. По моему мнению, это обусловливалось не только изменением и стратегической обстановки, т. е. появлением на Востоке сверхдержавы-соперника, но и тем, что в конце III - начале IV в. произошла реструктуризация финансов империи. Важнейшей статьей расходов всегда была армия: рост даже на одну треть (по наиболее скромной оценке) требовал значительного увеличения доходов Римской державы. Если вы потребуете от современного государства увеличения расходов на 33 процента по самой затратной статье бюджета, то увидите, как волосы у чиновников встают дыбом. Налоговые стандарты империи должны были радикально измениться, чтобы она могла ответить на рост сасанидской угрозы. Необходимость таких затрат вполне согласовывалась с масштабами этой угрозы, а также позднеримской военной экспансии, даже оцениваемой по самым скромным меркам. Наибольший вклад в разрешение кризиса III в. внес, как часто считается, император Диоклетиан. Но хотя в его правление многие реформы были завершены или в значительной мере осуществлены, большинство этих перемен являлись скорее долговременными процессами, нежели результатом единого замысла. То же касалось реорганизации и увеличения численности армии, а также необходимой для этого финансовой реформы.
Первой фискальной мерой императоров III в., предпринятой в связи с кризисом, стало взятие под контроль всех возможных источников доходов. Иногда в 240–260-х гг. государство конфисковывало доходы городов от пожертвований, пошлин и сборов. Должностным лицам в городах приходилось по-прежнему собирать деньги, к ним поступали дарения, но расходовались они уже не на местные нужды. В такой перемене часто упрекают Диоклетиана, но ни один из наших источников по истории его правления, во многих из которых его финансовые реформы воспринимаются враждебно, таких упоминаний не содержит. Это было проще всего и потому, вероятно, стало одной из первых мер в связи с финансовым кризисом. Эти источники не были безграничными, и в IV в. императоры частично вернули их городам, желая снискать популярность на местах.
Эти поступления были, однако, недостаточны, чтобы покрыть все расходы на новую армию, и в конце III в. императоры прибегли к двум другим способам. Первый состоял в порче монеты - понижении содержания серебра в денариях, которыми обычно выплачивалось жалованье воинам. При Галлиене (правил в 253–268 гг.), например, выпускались, по сути, медные монеты, в которых оставалось менее 5 процентов серебра. Такой метод привел к увеличению выпуска монет, но неизбежным результатом его стал значительный рост инфляции. Эдикт Диоклетиана о ценах (301 г.) зафиксировал цену на меру пшеницы, которая во II в. стоила примерно половину денария, - не менее сотни новых, обесценившихся денариев. Как показывают сравнительные данные, у людей был примерно месяц, прежде чем торговцы успевали понять, что новые монеты хуже старых, и поднять цены, поэтому находившиеся в очень стесненных обстоятельствах императоры получали от обесценивания монет лишь кратковременную выгоду. Обесценивание монет и фиксация цен не могли решить проблему на сколь-либо долгое время, поскольку торговцы убирали товар с прилавков и действовали на черном рынке. Единственным средством заполучить бо́льшую долю богатства империи - валового национального продукта - было налогообложение. Это и произошло в разгар кризиса III в., когда, в наиболее острые моменты, императорам приходилось вводить особые налоги, взимавшиеся продуктами питания. Эти меры позволили обойти проблемы, связанные с монетами, но в силу своей непредсказуемости они были крайне непопулярны. В конце концов при Диоклетиане новый налог на продукцию, annona militaris, был полностью систематизирован.
Неожиданное появление на Востоке персидской сверхдержавы привело, таким образом, к огромным структурным переменам в Римской империи. Эффект от мер, призванных противостоять угрозе, сказался не сразу, но в конце концов реструктуризация дала желаемый результат. В конце III в. Рим в целом взял стратегическую ситуацию под контроль: теперь удавалось оплачивать достаточное число воинов, чтобы обеспечивать стабильность на восточной границе. В 298 г. соправитель Диоклетиана император Галерий одержал крупную победу над персами, и с этого времени их натиск утратил прежнюю силу. В последующем столетии Риму приходилось терпеть поражения, и временами довольно тяжелые, но бывали и победы, и в целом новое военное командование справлялось со своими задачами. Римско-персидское противостояние сводилось теперь скорее к периодическим осадам сильно укрепленных пунктов, чем к крупным опустошительным маневренным операциям вроде вторжения Шапура в Сирию. Персам иногда удавалось захватывать крепости, как то случилось с Амидой в 359 г., но такого рода неудачи были далеки по своим масштабам от катастроф III в. Полностью изменить стратегическую ситуацию не представлялось возможным, однако усовершенствованные военная и фискальная системы справлялись с персидской угрозой.
Важно, однако, учитывать, насколько значительные усилия требовалось прилагать римлянам, чтобы добиться такого положения дел. Конфискация доходов городов и реформирование налоговой системы были отнюдь нелегким делом. Более пятидесяти лет понадобилось со времени первых проявлений агрессии со стороны Сасанидской династии в отношении Рима, прежде чем удалось привести в порядок его финансовую систему, что потребовало масштабного вмешательства правительственного аппарата, чтобы контролировать этот процесс. Как мы видели в первой главе, начиная с 250-х гг. наблюдался значительный рост числа высших бюрократических постов в империи. Таким образом, военная и финансовая реструктуризация имела серьезные политические последствия. Активность Персии ускорила перемещение центра власти из Рима и Италии, которое в зародыше стало проявляться уже во II в. Императоры-соправители были известны в те же времена. В III в. политические и административные потребности сделали феномен нескольких императоров важнейшей чертой общественной жизни позднего Рима.
Поскольку немалому числу принцепсов приходилось начиная с 230-х гг. иметь дело с персами на Востоке, на Западе, и в особенности на рейнской границе, императоры не появлялись. В результате многие военные и чиновники оказались исключены из системы пожалований, что порождало серьезную и длительную сумятицу в верхах. Иногда пятидесятилетний период, начавшийся после убийства Александра Севера в 235 г., называют "военной анархией". В это время бразды правления переходили из рук в руки не менее чем двадцати законных императоров и множества узурпаторов, каждый из которых находился у власти в среднем не более двух с половиной лет. Такое огромное число императоров красноречиво свидетельствовало о глубоких структурных проблемах. В какой бы части державы ни находился император, всегда появлялось достаточное число беспокойных военачальников и бюрократов, которые вынашивали мысли об узурпации. Особенно интересна в этом отношении "Галльская империя". Когда Валериан в 259 г. попал в плен к персам, чиновники и командиры на рейнской границе совместно создали собственное государство под руководством группы военачальников, которое просуществовало в Галлии в течение почти тридцати лет. Это был не сепаратистский, а сугубо римский режим - очень простой способ получить большой кусок имперского пирога в этом уголке державы.
Оба наиболее опасных противника империи оказывали различными путями немалое влияние на такое развитие событий. Относительно низкий уровень экономики, обычный для воинственных и раздробленных в политическом отношении германцев, создавал для римской экспансии барьер, за пределами которого ее продолжение становилось слишком невыгодным. В результате границы Рима в Европе пролегали в основном вдоль Рейна и Дуная. На Ближнем Востоке политическое сотрудничество имело более длительную историю, там существовала экономика, способная обеспечить более многочисленное население, занимавшееся самыми различными видами деятельности. Меры, предпринятые Сасанидской династией, превратили эти края в способную к соперничеству с Римом сверхдержаву, чье появление на политической арене вынудило Римское государство к переменам. Армия, налоги, бюрократия, политика - все это требовало приведения в соответствие с новыми условиями, чтобы справиться с персидской угрозой. Единственным аспектом в жизни империи, который не поддавался изменениям, была идеология, и в ее рамках - отношение ко всем этим варварам.
Варвары и римский порядок
Летом 370 г. группа саксонских судов выскользнула из устья реки Эльба и направилась на запад вдоль северного побережья континентальной Европы. Избегая оборонительных сооружений римлян, саксы наконец высадились в Северной Франции, вероятно, где-то к западу от Сены. Римляне быстро выслали достаточное число воинов, чтобы вынудить их к переговорам. Аммиан Марцеллин, лучший из римских историков IV в., сообщает:
"После продолжительного и всестороннего обсуждения дела сочли выгодным для государства предоставить перемирие и разрешили варварам беспрепятственно вернуться туда, откуда они пришли, после того как они отдали много своей молодежи, пригодной для военной службы" (XXVIII. 5. 4).
Однако наделе все обстояло иначе. Пока шли переговоры, римляне тайно расположили тяжелую кавалерию и некоторое число пехотинцев между саксами и их кораблями:
"С той и с другой стороны начали решительно напирать римляне, которые избивали мечами окруженного неприятеля. И никому из них не дано было увидеть опять родной дом, никому не дали пережить избиение земляков".
Аммиан продолжает:
"Хотя какой-нибудь строгий судья выразит порицание по поводу этого дела как вероломного и нечестного, но, взвесив все обстоятельства, он не станет негодовать из-за того, что вредоносная шайка разбойников при удобном случае была уничтожена" (XXVIII. 5. 7. Пер. Ю. А. Кулаковского и А. И. Сонни с изменениями).
Что касается Аммиана, то, как видим, когда речь шла об обращении с варварами, он не считал грехом обмануть их.
Истребление варваров негласно одобрялось римской публикой. Римские амфитеатры, конечно, видели множество актов насилия, от гладиаторских боев до оформленных по всем юридическим правилам казней. Согласно подсчетам, примерно 200 тысяч человек встретили смерть в одном только Колизее, а ведь в каждом крупном городе империи имелись подобные, хотя и более скромные по размерам арены. Зрелище гибели варваров являлось обычным делом во время игр. Празднуя в 306 г. умиротворение на рейнской границе, император Константин бросил в трирском цирке на съедение диким зверям пленных германских вождей из племени франков, Аскарика и Мерогайса. Кроме того, он добился, чтобы о его триумфе узнало как можно больше людей во всей империи. Если под рукой не оказывалось варварских царьков, то всегда имелась замена. В 383 г. наш старый знакомый Симмах, в то время городской префект Рима, в письме императору Валентиниану II рассказывал, как наслаждалась публика, наблюдавшая избиение гладиаторами нескольких сарматов простого звания. Вот впечатляющий комментарий Симмаха:
"Слухи не дают остаться втуне блестящему окончанию наших войн, но в победу верят больше, если собственными глазами убеждаются в ней… Мы теперь видели вещи, которые вызывали сомнение, когда нам сообщали о них: вереница закованных в цепи пленных… проведенных в процессии, и недавняя свирепость на их лицах сменилась вызывающей сострадание бледностью. Имя, которое когда-то наводило на нас ужас, теперь вызывает у нас удовольствие, и руки, обученные обращаться с чужеземным оружием, боятся встретиться с вооружением гладиаторов. Да будешь ты наслаждаться лаврами победы легко и часто… да будут наши храбрые воины захватывать в плен [варваров] и да найдут они свой конец на арене Города" (Symm. Relat. 47).
Для него эти убийства означали, что цивилизованный римский порядок должен по-прежнему брать верх над силами варварства и хаоса.
Неприязнь к варварам, находившая свободное выражение на аренах, основывалась у рафинированных римлян на чем-то большем, чем просто на ненависти. Примерно в то же время, когда саксы попали в засаду на северо-западной римской границе, оратор и философ Фемистий, известный политтехнолог империи, выступил перед сенатом в Константинополе, чтобы оправдать политику своего "работодателя", императора Валента. В его речи есть примечательная ремарка: "В каждом из нас сидит варварское племя, крайне властолюбивое и упрямое - я подразумеваю нрав и те алчные вожделения, противостоящие разумному началу, какие встречаются у скифов и германцев по отношению к Риму".
Варвары занимали свое строго определенное место в римском универсуме, основывавшемся на определенном видении миропорядка. Человеческие существа, считали римляне, состоят из двух элементов: разумного духа и физического тела. Выше людей, в космосе, живут существа, хотя и обладающие большей или меньшей силой, но обладающие чисто духовной природой. Ниже людей - животные, обладающие лишь физической природой. Человек же уникален, ибо сочетает в себе дух и тело, и отсюда проистекало римское видение разумности. У вполне разумных народов - таких как, например, утонченные римляне - разумный дух контролировал физическое начало. Но у низших человеческих существ, варваров, тело берет верх над разумом. Коротко говоря, варвары были римлянами наоборот, любившими алкоголь, любовные утехи и богатства мира.
Неразумность варваров демонстрировалась и другими способами. Римляне отмечали своеобразную реакцию варваров на перемены счастья. Если им улыбалась судьба, то они думали, что способны завоевать весь мир. Если же, напротив, удача хоть немного изменяла им, они впадали в глубокое отчаяние и жаловались на судьбу. Там, где римляне просчитывали возможные варианты, составляя продуманные планы, и неукоснительно следовали им, злополучных варваров по воле судьбы повсюду вытесняли с тех мест, где они обитали. Варварское общество находилось на более низкой стадии развития - мир, где сила сводила на нет право и где торжествовали те, чьи мышцы оказывались крепче. Таким образом, варвары выполняли роль рокового "другого" в представлениях римлян о себе самих: неразвитое общество, чьи неудачи подчеркивались, а превосходство мощи империи легитимизировалось. Действительно, Римское государство рассматривало себя как нечто не просто лучшее, чем то, что находилось за его пределами, а обладающее абсолютным и несомненным преимуществом, поскольку царивший в нем социальный порядок был предопределен свыше. Такая идеология не только позволяла высшим классам римского общества высоко ценить себя, но и играла свою роль в функционировании империи. В IV в. постоянная опасность со стороны варваров побуждала население платить налоги, несмотря на их рост в результате кризиса III в..
Хотя такая идеологическая стратегия делала свое дело, представляя соседей за пределами империи как антипод римского порядка, однако ссылка на них в качестве причины для повышения налогового бремени имела свои отрицательные стороны. Представления о варварах превращали в угрозу все, что находилось вне империи, и, таким образом, "люди второго сорта" по определению принадлежали к неразвитому обществу. Отсюда неизбежно вытекало, что конфликт оказывался нормальным состоянием отношений между римлянами и неримлянами; кроме того, Римская держава должна была побеждать всех, с кем она сталкивалась. В чем же благосклонность богов, как не в защищенности от поражений со стороны тех, кто лишен милости небожителей? Высшей римской доблестью, часто изображавшейся на монетах в виде богини, увенчанной венком из лавровых листьев, была, как лишний раз следует из этого, победоносность. И всякое поражение могло восприниматься таким образом, что тот, кто носил в данный момент императорский пурпур, оказывался недостоин этой чести.
Римские ораторы оказывались, таким образом, перед необходимостью искажать рассказ о событиях на границах, чтобы сохранить закрепившуюся за империей репутацию непобедимой. Так, например, в начале 363 г. император Юлиан затеял трудное мероприятие, проведя свою армию на 500 километров под персидским солнцем, и достиг окраин неприятельской столицы Ктесифона. Царь царей Хосрой позволил ему продвинуться, затем захлопнул капкан. Римлянам пришлось с боями на протяжении всего пути отступать на свою территорию. К концу июня, когда Юлиан погиб в стычке, ситуация стала безнадежной. Римской армии предстояло пройти еще 250 километров при том, что припасы практически закончились. Им удавалось проделывать примерно 5 километров в сутки из-за постоянных нападений персов. Преемник Юлиана Иовиан, избранный во время похода, не имел иного выхода, кроме как пойти на унизительный мир. Римской армии позволялось отступить, но персам передавались два крупных города - Нисибис и Сангара, множество укрепленных пунктов и пять приграничных областей (см. карту № 3). Однако ожидание победы было столь велико, особенно в начале правления, когда требовалось наглядное подтверждение божественного покровительства, что Иовиан не мог позволить себе признать поражение. На монетах его мир с персами изображался как победа, а Фемистий постарался усилить это впечатление. Вот только неловкость положения, в которое он попал, была слишком очевидна. Вот лучшее, что он мог придумать: "Персы показали, что подают голос за [Иовиана как императора] не менее, чем римляне, тем, что побросали оружие, как только узнали о его провозглашении [императором], и вскоре после этого стали осторожны в отношении тех людей, которых перед тем не боялись". Затем он рассказывает знаменитую историю об избрании персидским царем Дария в 522 г. до н. э., когда персы очевидно иррациональным способом выбирали себе правителя по конскому ржанию.
Фемистий старался вовсю, но его словесные упражнения мало кого убедили. К январю 364 г. н. э. Иовиан столкнулся с протестами восточных городов, недовольных передачей их персам, и в речи перед сенатом, которая продолжалась по меньшей мере три четверти часа, Фемистий уделил всего лишь одну минуту персидскому вопросу, а потом поспешил перейти к более интересным темам. В данном случае политика не могла оправдать ожиданий победы, и Фемистий вскоре счел более благоразумным исходить из этого. Иовиан скончался в феврале 364 г., а в конце того же года в первой речи перед преемником покойного Валентом он воспользовался смертью Иовиана, пребывавшего у власти всего восемь месяцев, истолковав это как знак того, что Бог не благословил его правление. Таким образом, неудача в войне с персами получала удовлетворительное объяснение, а темное пятно на репутации римлян в собственных глазах удавалось затереть.
Но столь катастрофические поражения даже в конфликтах с персами, как мы видели, стали теперь редкостью, и римляне смогли обеспечить подавляющий перевес на европейских границах. Эта странная ложь во спасение обычно позволяла удовлетворить ожидания победы и не помешать неприятной действительности поставить под сомнение ключевую идею: варварам не место там, где господствует римский порядок, и они подлежат планомерному систематическому уничтожению. Действительно, жесткая конфронтация являлась важнейшим элементом римской внешней политики по всему периметру ее границ. Однако реальность - как на Рейне и Дунае, так и на Востоке - оказывалась гораздо более сложной, чем то, что подразумевало простое противопоставление "мы и они".