Но есть вещи, которые преодолеть невозможно. Меня нельзя было загонять в угол. Мне нужна свобода.
Я не хотела признавать себя побежденной. Я встала. Оделась и вышла из этого дома навсегда, гордо оставив на столе честно заработанные сто долларов.
* * *
Дежа вю. Васильевский остров.
Глубокая ночь. Невыносимо пахнет весной.
Все это когда-то уже было. Острое, как боль, узнавание.
Либо жизнь свою я уже прожила когда-то с начала до конца. Либо в прошлый раз жила ее в обратном порядке от смерти к рождению. Иначе откуда это странное чувство?
Невыносимо пахнет весной.
Невыносимо! Как будто бы сейчас вот-вот чихнешь всей душой. И никак не получается. А так щекотно! Весна пахнет счастьем, которое еще впереди.
Но когда счастье покидает тебя в начале весны - это несовместимо с жизнью. Как прыжок с перекосившимся парашютом. Как смерть на взлете.
Я видела этот ужасный момент своей жизни раз сто. За долю секунды видением мелькал он передо мной, и сердце успевало откликнуться тревожной занозой. Только я никак не могла понять, что же там со мной происходит.
Васильевский остров.
Мигающий оранжевый светофор.
Блестящий после дождя асфальт.
Невыносимо пахнет весной.
И что мне теперь делать? И как мне теперь жить?
Машин никаких нет, людей никаких не видно. Кругом тишина. И отсчитывает секунды мигающий светофор.
Эльга Карловна, голубушка, вы бы мне сказали: смотри по сторонам, Ева. Подумай, что хочет сказать тебе твоя жизнь?
Что она хочет сказать? Я вижу оранжевый светофор. А значит, судьба моя говорит - делай, как знаешь. Разбирайся сама. Выруливай, как хочешь. Ни тебе красного, ни тебе зеленого. Никакой ясности и доходчивых объяснений. Действуй по обстоятельствам. Так я понимаю, Эльга Карловна?
Хорошо. Пытаюсь рулить сама. Мимо старенького Гостиного на Васильевском. Мимо обещающей близкий покой церкви.
Броситься в Неву?
Холодно. А было бы тепло, поплыла бы. Нет. Топиться не стала бы. Видно, какая-то надежда на лучшее все еще во мне жива. Нырнула бы с головой. Очнулась. Подумала бы, что все это мне приснилось. Ведь так не бывает. Ну в наше-то время! Дикость!
Мосты еще не разводят. Ноги меня несут. Небо громадное и черное. И невыносимо пахнет весной. Это все Нева. Она хочет моей смерти. Она бестактная и жестокая - веет на меня ароматом любви и жгучего счастья. Душа моя слезится и чешется. И все ей никак не чихнуть. Спасите меня кто-нибудь от этой ужасной пытки!
Я ведь люблю его. Я безумно люблю его. И вопреки тому, что случилось, люблю его еще больше. Только не думать об этом сейчас. Не думать об этом неделю. Прожить ее на автопилоте. Слушать в наушниках музыку. Нежиться в горячей ванне. Пить глинтвейн. Но главное - не снимать наушников. Музыку погромче. Возьмусь за работу. В наушниках. Выкую надгробие для своей любви. Что же я буду слушать? Только не про любовь! Чтобы никто и никогда не пел мне в уши вычеркнутое из жизни слово "ты" и "you". Что же я буду слушать? Что-нибудь непонятное - на немецком или испанском. Английский, французский и итальянский не подходят. Я их понимаю. Что-то лучше, что-то хуже. Но все они поют про любовь. Можно же послушать что-нибудь без слов! Только музыку и убойный ритм. Скорее бы подключиться к наушникам… Кажется, какие-то остались у мамы дома.
Я стояла на мосту лейтенанта Шмидта и смотрела в сторону моря. И ветер бил мне в лицо. Теплый, талый. Моря отсюда не видно. Но ведь я точно знаю, что оно там есть. И это я уже когда-то видела. И мысль эта показалась мне знакомой. И еще не до конца понятная мне фраза выплывает из подсознания вслед за тающим ощущением дежа вю: "Дорогу осилит идущий". Только куда мне идти?
На секунду промелькнуло горячечное: "Обратно!". И ноги сразу стали ватными от животного страха. Это не я, это они не захотели нести меня обратно. Страх этот называют животным не потому, что ты становишься похож на животное. А потому что рождается этот страх в животе. Я только искоса посмотрела в сторону Васильевского. И взгляд мой тут же наткнулся на суровых атлантов у Академии художеств. Осуждаете? Суровость их ничего хорошего мне не обещала. Иди отсюда, девочка, поскорее. Беги отсюда. Спасай свою драгоценную свободу. Ешь ее ложками с двух рук.
Свободна. С такими словами выгоняют. Я крутила в руках ключи от его квартиры. Потом посмотрела на черную невскую воду под мостом и отпустила их в свободное плавание. Они летели подозрительно долго, будто пытаясь на ходу распустить крылья. Потом с тихим всплеском канули в воду.
Обратной дороги нет.
Без двадцати три. Домой к маме я не дойду. И потом как я приду домой? Что-то ведь надо сказать? Как-то объяснить? А сказать я ничего не могу. Даже думать у меня пока не получается.
В три пятнадцать я нашла-таки работающий телефон. И позвонила Гришке. Он долго не подходил. Но мне терять было нечего. Я тупо ждала и вслушивалась в длинные бесполезные гудки. Может, он выключил телефон? Раньше он так не делал. Я уже отчаялась, что он вообще когда-нибудь подойдет, как вдруг гудки прекратились и после долгой паузы, во время которой он, наверное, вспоминал, куда люди обычно прикладывают трубку, я услышала его хрипловатый со сна голос:
- Да.
- Аю-Дажек! - прокричала я и тут же по невероятному закону подлости горло мне сжало с такой силой, что я могла только просипеть. - Извини… что разбудила…
- Ева? Что с тобой? - Он мигом проснулся. И только я никак не могла ему ответить. Губы свело судорогой. Глаза наливались слезами и становились как лупы. Я перестала видеть. Только прерывисто вдыхала ставший дефицитным воздух. - Ты где? Да что ты молчишь там, твою мать! Ева!
- Да… - прошептала я глупо. Как будто бы это он мне звонит среди ночи.
- Ну что там с тобой? Говори же! Елки-палки… - он нервничал.
А я все глотала воздух, как рыба без воды.
- Сейчас… сейчас подожди, - прошептала я и очень постаралась вдохнуть поглубже. И на одном дыхании сказала: - В общем, я на улице. Мне деться некуда. Можно, я к тебе…
- Ты далеко? - Гришка облегченно вздохнул и спросил совершенно обычным голосом, как будто было три часа дня: - Через сколько будешь?
- Минут через пятнадцать.
- Я тебя у парадняка покараулю. Давай топай.
Нет, ну что бы я без него делала? Я неслась по пустынной Садовой и все повторяла про себя: "Дорогу осилит идущий. Дорогу осилит идущий!". И вот я по ней иду. Я по ней даже бегу. Когда тебя выгнали из пункта А, необходимо найти себе пункт Б. Иначе мир кажется бесконечным и враждебным. И вот теперь с появлением пункта Б мои шаги вновь обрели направление. А значит, я к чему-то стремлюсь.
Я завернула в знакомую подворотню. И увидела топчущегося у подъезда Гришку. Он обернулся и пошел мне навстречу походкой владимирского тяжеловоза, наклонив голову чуть набок. Мы сошлись с ним в тускло освещенном пятне под дворовым фонарем.
- Ну что, получила по мордасам? - он сгреб меня своими лапами за плечи. И повернул в обе стороны, стараясь рассмотреть мое лицо в загробном свете люминесцентной лампы.
- Ничего подобного! Аю-Даг! - я с негодованием вырвалась из его рук. - Как ты только такое мог подумать! Мы расстались цивилизованно! Навсегда! Во взглядах не сошлись. Фатально…
- Сбежала, - констатировал он, как будто и не слушал меня. - Ну, я еще там в клубе понял, что ночка у тебя будет трудная. По морде, значит, не получила. Эх, жалко!
- Прекрати издеваться! - я истерично взвизгнула. - Хватит! Мне и без этого плохо! Чудовищно плохо, Гришка-а…
Наорав на него, я непоследовательно бросилась ему на грудь, ткнулась в его колючий свитер и впервые в жизни разревелась с позорным бабским подвыванием. Мне казалось, что я прислонилась к стене. А стена окружила меня, захлопнулась и стала медленно покачиваться из стороны в сторону. Я ревела и никак не могла успокоиться. Дура я, дура. Вот уж воистину - кузнец своего счастья. Ковала-ковала и выковала, не куя. Одним движением разрубила все на мелкие кусочки.
Гришка меня не успокаивал. Он легонько меня укачивал, соединив руки замком за моей спиной. Он не говорил мне банальных слов. Он просто пережидал. Как всегда, терпеливо и спокойно.
Я перестала реветь оттого, что на втором этаже в гришкином дворе зажегся свет, кто-то стал решительно отдергивать занавеску и греметь оконной рамой. Гришка понял, к чему это приведет, раньше, чем я. Не разжимая рук, он оторвал меня от земли и в мгновение ока оказался в своем подъезде.
- Тс-с! - сказал он тихо. - Соседей разбудили. Ну и хрен с ними… Пойдем-ка домой, Ева. Там Ленка, правда, спит… Но ее пушками не разбудишь. С дежурства пришла.
- Ничего? Ругаться не будет? - спросила я неуверенно.
- Еще чего! Во сне она пока не ругается… - проворчал Аю-Даг, поднимаясь по лестнице и позвякивая ключами. - А мы тебя сейчас отмоем, согреем, чаем напоим. Утречком встанешь как новая. Тебе куда-нибудь завтра идти надо?
- Я не помню, - ответила я рассеянно. Гришка посмотрел на меня, сокрушенно покачал лохматой головой и тяжело вздохнул. - Мн-да, Королева. Крышняк-то у тебя поехал капитально. Сейчас будем лечить.
ЖЕЛЕЗНЫЕ НЕРВЫ
Мы с Машкой сидели на подоконнике в ее институтском коридоре и курили. Через полчаса Машке надо было опять уходить на репетицию. И они репетировали, репетировали и еще раз репетировали дипломный спектакль. Не было времени и поговорить-то толком.
- Ты понимаешь, если я пойду жить к маме, она начнет меня выспрашивать. Что, да почему. Ну а я не могу ей сказать ни что, ни почему. И еще я боюсь, что она начнет меня с ним мирить. Из лучших чувств будет мне эту рану бередить постоянно. Машка! Я просто не знаю, что делать. И еще… Я боюсь, что он меня у мамы найдет. Я просто представить себе не могу, как я буду жить рядом с этим проклятым телефоном. А самое ужасное, Маруся, - честное слово, больше всего я боюсь, что он меня не найдет, потому что искать не станет. И если я буду жить дома, я буду знать это наверняка.
- Ну не может он тебя не искать, Ева! - Машка говорила низким поставленным голосом женщины, знающей мужчин, как свои пять пальцев. - Он найдет. Остынет и найдет. Я вообще удивляюсь, что ты так глупо с ним рассталась. Может, позвонишь ему первая? Почему нет? - и добавила безнадежно. - Ты чего-то не договариваешь…
- Не все так просто, Машка… Не все так просто… - проговорила я и судорожно вздохнула. У меня язык не поворачивался рассказывать ей все тонкости последнего разговора с мужчиной, которого я любила.
- А что усложнять? - не унималась Машка. - Ты тоже, знаешь… - она споткнулась. Взглянула на меня осуждающе и покачала головой. Хотела ведь сказать, что я не права, но почему-то раздумала. - Нет. Номер, конечно, у тебя классный. Мне понравилось. Это вы здорово придумали… А у Гришки чего? Там нельзя пожить, что ли? - предложила Машка, драматично вдыхая сигаретный дым и выпуская его в потолок.
- Я и так у Гришки живу. Но у него Лена. Она вроде бы ничего. Но я вижу - она ждет, когда я исчезну. Третий лишний. Ей обидно, что Гришка со мной возится. Она его все на свои дела сворачивает. А он - подожди, да подожди. Нет, от Гришки пора сваливать. Хорошего понемножку.
- Послушай, - Машка помедлила. - Кто ему сказал? Откуда он узнал, ты знаешь?
- Гришка сказал, что Ленка, наверно, чего-то сболтнула своему дяде Вове. Они же в Финляндии вместе были. Портной-то небось счастлив, что все так получилось.
- А вещи? - спросила возмущенно Машка. - Нет, Ева. Надо же забрать!
- У меня нет ключей. Я выбросила их в Неву.
- Молодец… - похвалила она тоном ворчливой няни. - Так их… эти ключики… Постой! А мастерская?
- Какая мастерская?
- У Чургулии в мастерской кто-нибудь живет? - спросила возбужденная Машка. - Неужели те ключи ты тоже выбросила в Неву?
- Ключи, кажется, где-то дома, - я озадаченно смотрела на Машку. - Не должно там никого быть. Если только Чургулия не вернулся, тьфу, тьфу, тьфу. - Я плюнула через левое плечо и постучала по деревянному подоконнику. То же самое быстренько проделала и Машка, постучав по своей голове. - А вот это мысль, Машка! Гениально!
* * *
Дела мои были плохи. Я подпольно проживала в мастерской своего бывшего мужа. Воспоминания о нашем с ним прошлом совершенно меня не трогали. Только вечерами было страшно возвращаться туда одной. Плеер с наушниками я одолжила у Машки. Она втюхала мне жизнеутверждающую кассету с латиноамериканской музыкой. Но я понимала, что загонять в подсознание свои печали нельзя. И, если мне хочется рыдать навзрыд всю ночь напролет, надо ее прорыдать. Надо все пережить вживую, а не под наркозом бразильской самбы. А поэтому, пока Машка не видела, я стащила у нее кассету Градского на стихи Элюара "Здравствуй, печаль". Я безутешно ревела под нее и хлестала минералку стаканами, чтобы было чем безутешно пореветь.
Угнетало меня и другое - я так и не сказала правду маме. Но как водится, тайное всегда становится явным. Я звонила ей бодренько каждый день. И боялась, что сейчас она скажет мне, что меня искал Он, чье имя я запретила себе произносить даже мысленно. Но она ничего не говорила. И звонки эти превращались для меня в пытку.
Она узнала о нашем разрыве через десять дней. Нет, Он не звонил ей. И меня не спрашивал. Он не искал меня. И сказать мне ничего не хотел.
Просто все мои вещи приехали сами.
Их привез какой-то чужой нанятый для этого дядька. Мама пыталась узнать у него, что все это значит. Но он не владел никакой информацией. Даже не знал имен действующих в этой драме лиц.
Для меня это было ужасной новостью. Я все надеялась, что пока мои вещи на Васильевском, у нас еще есть повод повстречаться. Теперь же все было кончено на самом деле. Десять дней… Интересно… Он чего-то ждал все это время?
И мне еще пришлось успокаивать маму, которая была на грани срыва. И пыталась обвинить меня в том, что никто не может со мной жить. Что я эгоистка. И что это повод задуматься на минуточку о том, куда в конце концов катится моя непутевая жизнь! А уж что скажет отец!
Бедная мама. За что она меня так… Не виноватая я!
Но нет худа без добра. Теперь я могла открыто попросить у мамы денег на жизнь. Жить-то мне уже было совершенно не на что. Тот невеликий гонорар, который я получила в клубе, иссяк давно. А желание все это повторить, как-то не возникало. Деньги, подкинутые Гришкой до лучших времен, должны были закончиться со дня на день.
Надо было срочно начинать бороться за жизнь. Я попробовала вернуться в Муху.
Декан Заречный был человеком настроения. Иногда на него находило. Властью своей ему хотелось упиться, как вампиру кровью.
Я пришла к нему как раз "вовремя". Петр Самойлович в глаза мне не смотрел. Делал вид, что со мною не знаком. Не помнит. И вообще не обязан со мной разговаривать. Он кривил свое складчатое, как у шарпея, лицо. И чего-то хотел. Но не сообщал мне об этом открытым текстом.
- Вы не брали академический отпуск на учебный год. В этом году вы появиться не соизволили. А о чем нам вообще теперь говорить?
- Петр Самойлович, у меня были тяжелые жизненные обстоятельства. Я была в Америке. Развелась с мужем.
- О каком восстановлении идет речь? - не глядя на меня, повторял как попугай Заречный. - Я могу вам посоветовать только одно - поступайте заново. А потом переводитесь на курс вперед.
- Петр Самойлович, что значит поступайте заново! Я же закончила третий курс. У меня все сдано. Это же бюрократизм! - взбунтовалась я. И тут он кажется проснулся. Собрал складки своего лица в какую-то невообразимую гримасу гнева и прошипел:
- Мадам Чургулия, я понимаю, ваша звездная карьера не удалась. Муж вас бросил. Америка за ненадобностью выплюнула. Но и нам неудачницы не нужны. Это был просчет комиссии, что она взяла вас на такой неженский факультет. Я же вам добра желаю. Может быть, судьба у вас иначе сложится, если профессия попроще будет. Учителем рисования пойдите. Вас возьмут. Всяко полегче. Это я вам по доброте душевной говорю. Поверьте!
- Я уже давно не мадам Чургулия! Меня зовут Ева Королева! Запомните? Нет? Я вам помогу!
Мне надо было взять себя в руки. Но я не смогла. Я быстро пошла к двери. Пнула по дороге изысканную напольную вазу. И, не дожидаясь, пока она рухнет на пол, хлопнула дверью так, что посыпалась штукатурка.
Потом я ссыпалась по парадной лестнице, как сорвавшаяся с ожерелья бусина. Вышла в Соляной переулок, вдохнула весну, ощутив уже привычную боль в сердце, и побежала к ребятам на Моховую.