Ледяная королева - Элис Хоффман 12 стр.


Вид у брата стал совершенно счастливый, как в тот вечер у них дома. Из-за одного упоминания о ней. При одной мысли. Он даже вдруг весь посветлел. Воспрянул. Он разлегся в моем шезлонге и стал смотреть в небо. Луна была то ли красная, то ли серая - понятия не имею.

- Ты знаешь, что тут у тебя есть летучие мыши? - спросил Нед.

- Очень смешно.

Теперь, когда брат полысел, он выглядел старше, но только на первый взгляд; если присмотреться, он был все тот же.

- Я серьезно. Крыланы. Вон, за гибискусом.

Среди прочих кустов в изгороди рос высокий куст с крупными белесыми цветами.

- Так вот что это там у меня такое. Гибискус.

Я тоже подняла голову. На фоне темного неба там висело серое облачко. Мыши.

- Черт. Действительно.

- Теперь тебе нечего их бояться. Теперь у тебя нет волос. Длинных волос, - поправился брат, когда я бросила на него сердитый взгляд.

- А сам-то, - сказала я. Очень было мило с моей стороны. - У тебя еще меньше.

Нед не ответил. Он никогда не отвечал мне на грубость, и я всегда оставалась при своих.

- К тому же ты не носишь желтого и красного. А их только эти цвета и приманивают.

Я взмахнула руками.

- Кыш!

Бабушка говорила, что их так прогоняют. Что мыши боятся шума. Но те летучие мыши, которые висели в моей изгороди, и не подумали улетать, а, наоборот, как будто переместились ближе.

- Они думают, ты их зовешь, - объяснил Нед. - Для них шум все равно что любовная песнь. Потому они иногда и попадают в самолетные двигатели. Думают, будто их пытается соблазнить огромная голосистая мышь из металла, а там - бамс-бумс - столкновение, их размалывает в фарш, и конец.

Хорошее подтверждение моей теории: любовь разрушительна.

Невольно мне вспомнились Нина, книга, стукнувшая в металлическом ящике, ночная рубашка, босые ноги, невидящий взгляд.

- Если бы я вдруг узнала какую-нибудь тайну, - спросила я, - ты хотел бы, чтобы я с тобой поделилась?

- Загадки, значит?

Нед хмыкнул. Он любил всякие головоломки. Особенно математические.

- Нет. Ну правда, Нед. Мне действительно нужно знать. Хотел бы?

Брат задумался. Он был в спортивной рубашке и дешевых брюках из хлопка. Я не была на свадьбе у них с Ниной. Бабушка тогда уже заболела, и я боялась ее оставлять, а сейчас мне стало жалко, что не была.

Брат наконец надумал.

- Тайна есть сокрытое знание, - заявил он. - Следовательно, тайна не имеет отношения к фактам, она лишь незнание.

- Тьфу, - фыркнула я и отвернулась к гибискусу.

- Речь о твоем здоровье? - спросил Нед. - Если да, то, наверное, лучше было бы знать.

Мы посмотрели друг на друга. Мы были оба в высшей степени осмотрительны. Научились еще в детстве. Хочешь спросить - спрашивай, но далеко не лезь. Хочешь прыгнуть - смотри куда. Меняй резину. Выбирай собеседника.

- Нет, я просто прохожу мониторинг. Ради спокойствия кардиолога. Я в полном порядке. Одна экстрасистола. Ну и что? Утром все это снимут.

Нед с облегчением вздохнул. Наверное, он до сих пор чувствовал за меня ответственность. В его ответственности не было никакой нужды, но он все равно чувствовал.

- Ну, теперь, когда я знаю, что с тобой все в порядке, - сказал он, - я хотел бы просто молча поглазеть на небо.

Сидя рядом с братом, я вдруг поняла, до чего мало его знаю: мы были вроде двух незнакомых людей, которых война, жестокая и кровавая, столкнула в одном окопе, но после ее окончания каждый пошел своей дорогой. На мгновение мне захотелось плакать. Когда мама уезжала в гости к какой-нибудь из подруг, Нед мне читал. Я всегда клянчила, чтобы непременно сказки, которые, как он тогда говорил, он презирал. Я всю жизнь думала, что он соглашался, чтобы я заткнулась и не ныла. А теперь подумала, что, быть может, он и тогда чувствовал ответственность за меня или, может, и сам хотел их почитать. Может быть, он их тоже любил.

- Если бы она вдруг вернулась, мы бы узнали ее или нет? - спросил брат.

Странно было слышать это от него. Вот не знала, что и он тоже думает о таких вещах.

- Мы бы узнали ее где угодно.

Голос мой прозвучал твердо. Хотя на самом деле я не была уверена. Если бы вдруг она сейчас появилась из-за кустов, была бы она такой же, как раньше, - тридцатилетней, светловолосой, в тех же ботинках на высоких каблуках, в длинном голубом шарфе?

"Что ты там делаешь в потемках? Ты ведь не читаешь, нет? Ты так испортишь глаза. Ты так не уснешь".

Я вытянула ноги, трава кололась. Газон у меня был кошмарный.

- Узнали бы, - сказала я. - Наверняка.

- Я тоже так думаю, - согласился мой брат.

- Значит, ты точно не хочешь знать никаких тайн?

Что означал этот мой вопрос, о чем я тогда говорила? О том, что для меня не секрет, что мы узнали бы свою мать, покинувшую нас много лет назад, или о себе, о том, какая я на самом деле, или о том, какие книги читает его жена по ночам, когда добрые люди спят?

- А ты?

- А у тебя есть тайны?

Я удивилась. Нед всегда казался мне абсолютно понятным, ясным, логичным и как стекло прозрачным.

- Неизвестные факты, - хмыкнул мой брат. - По крайней мере, для тебя неизвестные. А для меня известные. По крайней мере, теоретически. Насколько я могу судить о том, что знаю и чего не знаю.

- Ладно, забудь.

Я на него разозлилась, потому что в детстве мне всегда казалось, что его больше интересуют не живые люди, а муравьи, мыши, звезды, мухи и теоремы. Я поднялась и сложила свой шезлонг.

- Спасибо, что заехал. Мой кардиолог велел мне сегодня хорошенько выспаться. Возможно, сегодня стоит его послушаться.

- Я сегодня думал весь день про Дракона, - сказал мой брат. - Никогда с ним не беседовал.

- Ты про старика в Джексонвилле? Того, который два раза умер?

Во мне вспыхнуло чувство вины за то, что тайно живу с умершим. Но если брат не хотел ничего знать, то, значит, он не хотел знать и про Лазаруса Джоунса.

- Было бы неплохо… Просто как факт. Я трижды пытался с ним связаться, когда хотел собрать материал. У него нет телефона. Наверное, лучше было отказаться от этой затеи и оставить его в покое. Сэма Уаймена он прогнал с ружьем.

Говорить о Лазарусе мне было приятно.

- Значит, ты поедешь знакомиться с Драконом? Ты ведь не из тех, кто отказывается от своих решений. Никогда не отказывался. Я тоже.

- Правильно, - сказал мой брат. - Ты права, мисс Поганка.

- Сам ты мистер Поганец, - парировала я.

Мы так разговаривали всегда, и грубость наша была нам приятнее, чем вежливость. Она возвращала нас в детство. В этом дело и было. Я повернулась к веранде. Мне не очень хотелось обсуждать человека, который умер, потом воскрес. Не с братом.

- Беги-ка ты лучше. - Брат хмыкнул и показал на стайку летучих мышей. - У-у-у! Щас как налетят!

- Фу какой!

Я припустила к дому рысцой, и шезлонг колотил меня по ребрам. Честное слово, я до сих пор боялась летучих мышей. Нед поднялся, сложил шезлонг и тоже следом за мной направился к веранде, где у меня была горка из садовой мебели, и аккуратно водрузил свой шезлонг наверх. На веранде, как и во всей моей жизни, царил полный беспорядок. Не веранда была, а помойка. Садовые инструменты, оставшиеся от прежних жильцов. Зонты. Старый ящик из-под апельсинов, в котором любила спать Гизелла. Брат углядел обувную коробку. Он был глазастый.

- А тут что?

Он открыл коробку, в которой лежал, свернувшись, будто старый лист, крот. Высохший и потускневший. Крохотный.

- Ты хотела его спасти?

Я рассмеялась. Надо же так во мне ошибаться. Бедный братец.

- Дурак. Ты что, не видишь? Я его убила.

Нед пошел в кухню и вернулся со столовой ложкой в руках. Я поплелась следом к изгороди, где он собрался вырыть крохотную могилу. Там над кустами летали жуки. Пахло апельсинами, хотя до ближайшего сада было десятки миль. Стайка мышей парила так высоко в небе, что казалось, будто она почти достает до луны.

Когда брат опустился на колени, в суставах у него хрустнуло. Он был на тринадцать лет старше, чем наша мать. Могилу он вырыл быстро. Он умел хорошо работать. Всегда умел.

Нед взял из коробки крота, положил в землю, потом прикрыл листьями гибискуса. Я заметила, что плачу, хотя не плакала, наверное, со дня маминых похорон. Утром я верну врачу датчики, и он потом, наверное, увидит, что в ту минуту сердце у меня дрогнуло и компьютер зарегистрировал скачок. В ту самую минуту, когда мы с братом хоронили крота, а над головой висели летучие мыши. В минуту, когда я снова начала чувствовать.

И захотелось, чтобы из-за кустов вышла мама. Чтобы можно было вернуть все обратно, все, что я не так сделала, сказала и пожелала. Чтобы можно было броситься к ее ногам и просить прощения. А она не стала бы меня ругать, я это ясно почувствовала. Она меня никогда не ругала и сейчас бы не стала. Она велела бы мне встать с колен, простить себя и забыть; сказала бы, что и не думала сердиться. Что ее сердце для меня открыто и всегда было открыто; что она осталась все та же и не стала ни на день старше; что любовь не море и не луна - она не меняется, она одна во вселенной никогда не меняется.

Правда, была одна досадная мелочь, которая мне мешала, - я была совсем не уверена, что если бы она вышла и я ее в самом деле узнала бы, то и она тоже узнала бы меня. Меня в этой взрослой женщине, которая стояла в траве, залитой лунным светом, и плакала, хороня листок, крота, любовь, сказки.

- Вот и все, - сказал мой брат.

Он похлопал руками, отряхивая с них землю, и летучие мыши передвинулись ближе.

- Ну, что я тебе говорил. Вот дурашки. Их привлекают звуки.

Он видел, что я плачу, но из вежливости не захотел об этом говорить. Как и я из вежливости не захотела говорить о том, что у него жена не та, за кого себя выдает.

- Вот спасибо, - сказала я. - А то он так бы у меня и лежал.

Брат посмеялся над моим неумением расставаться с чем-либо. Я даже мусор выносить не любила, и газеты у меня в прихожей валялись по месяцу.

- Идем, - сказал брат.

- Ты первый.

Точь-в-точь как когда нам хотелось одного и того же - последней печенины в коробке, последней бутылки газировки в холодильнике.

Мы посмотрели на луну.

- Она красная, да?

Я хотела знать.

- Любой цвет, который ты видишь, - это есть результат преломления в молекулах воздуха. Луна серая, детка. Какой бы она нам ни казалась.

И все равно это было самое красивое полнолуние в том году. Если бы мы были в Нью-Джерси, то луна всходила бы над березовой рощей и от света ее болота стали бы коричневыми, а на тротуарах стало бы видно перелетавшие на ветру бумажки.

Наверное, она была густо-красная, как сердце.

- Если бы ты собралась там погулять, то не шла бы, а парила, - сказал мне брат.

Я думала про это, когда он уехал. Я вспомнила, как он звал меня с веранды, когда мама уехала, и как я его не послушалась. Хотя на самом деле я не могла его послушаться. Ноги у меня замерзли и не шли, мне было больно. В конце концов я все же вернулась в дом. Тогда, в ту ночь, мы с ним оказались как в невесомости. Мы с ним стояли у окна, рядом, бок о бок - недолго, одну минуту, - и один-единственный раз в жизни видели одинаковую картину: длинную, уходившую от дома дорогу, темную линию горизонта, наше будущее и все то, что оно нам несло.

II

В следующий раз, собравшись в апельсиновую рощу, я взяла с собой свечу. Сколько женщин в скольких сказках делали так до меня? Потеряв доверие, хочешь найти ответ, о котором смутно догадываешься. Если тайна - это всего лишь неочевидные на данный момент факты, как уверял мой брат, то разве их нужно бояться? Разве страшен осколочек истины? У истины нет ни шипов, ни когтей, ни зубов. Ни хвоста, ни жала. У той самой истины, которая ждет своего часа где-то по другую сторону света. Которую ищут женщины, пытаясь выяснить то, что в глубине души им давным-давно известно, правда, неизвестно откуда.

Кроме свечи я взяла с собой спички. Они лежали в кармане, аккуратно прижатые джинсами к тазовой кости. Так что все это было не порывом, а заранее продуманным планом. Никакой случай или там стечение обстоятельств были ни при чем. Я решила, что именно этого я хочу, именно это мне нужно и, значит, именно это я должна сделать. Весь день я дожидалась вечера, как, наверное, летучая мышь, которая ждет не дождется, когда наконец растает, погаснет в небе последний золотистый, зеленоватый луч солнца. Утром я съездила, сняла датчики, потом заехала в "Хозяйственный магазин Эйкса", где купила свечу и в соседнем ряду между стойками заметила человека, которого искалечил бульдог. О нем рассказывала мне моя врач по лечебной физкультуре. Пережив свою катастрофу, он теперь заведовал банками с краской. Я даже из соседнего ряда разглядела у него на лице шрамы - следы когтей и зубов.

- Есть оранжевая "Мандарин", - крикнул он покупателю, как будто и не осталось на нем страшных отметин.

Хотя, впрочем, может, и не осталось. Он, в отличие от многих, сумел справиться с бедой. Значит, его личная загадка состояла в том, что снаружи он был изуродован, а внутри светел и чист, как вода.

Из магазина я поехала домой, где просидела до конца дня. В животе у меня было пусто. К ужину я не притронулась. Храм все так и стоял в кухне. Позвонил Ренни, и я дала честное слово, что в воскресенье мы его закончим; в понедельник был последний день сдачи, а без макета его ждала катастрофа, нечего было и мечтать получить зачет. В катастрофах я кое-что понимала. Так что я дала честное слово - ему, моему единственному другу. Пообещала, что мы успеем. Была еще пятница. Даже не вечер. И впереди был весь следующий день. То есть масса времени, чтобы выяснить все, что мне было нужно.

Вечер выдался темный, безлунный, темнее обычного. Я крепко сжимала руль и изо всех сил давила на газ. Флорида со свистом улетала назад, было темно и жарко, и жуки с размаху врезались в ветровое стекло. В Нью-Джерси я отлично знала свою дорогу, но когда я возвращалась в потемках после работы домой, то мне казалось, будто я потерялась. А теперь я как будто нашлась. Мимо мелькали указатели с названиями, которых я никогда не слышала, городки, где я никогда не бывала, но я тем не менее отлично знала, где нахожусь и куда спешу. В золотистый, зеленый и черный сад, туда - как летучая мышь, вопреки всякой логике, привлеченная бессмысленным шумом, хлопком, будто любовной песней.

Он меня ждал. Я вздрогнула. Я не могла усвоить, что могу быть на самом деле кому-то нужна. Я не верила в его страсть. Я увидела его в то самое мгновение, как только выбралась из машины, хлопнула дверцей и ноздрей коснулся апельсиновый запах. В саду у него были не только жуки, но и мотыльки, комары и мелкая мошка. Кто-то из них кусался, причем очень даже больно. Я бегом побежала к веранде. Мне хотелось скорее все закончить.

- Привет.

Он поднялся с деревянной скамьи, которая простояла там лет, может, пятьдесят, если не больше. Он был в белой рубашке с длинными рукавами, в джинсах и старых ботинках. Лицо у него сияло от радости.

- Привет, - ответила я.

- Ты сегодня поздно. Я хотел накормить тебя обедом.

Все как у нормальных людей. Похоже, он этого и добивался.

Я подошла, обняла его за шею, встала на цыпочки, потихоньку загораясь.

Он отступил от меня на шаг, заглянул в лицо. Это была все та же я. Я потянулась и поцеловала его. Раз, другой, потом остановилась.

- Я скучал, - сказал он.

И поцеловал меня крепко.

В каждой сказке есть своя кровавая подоплека. У всех есть зубы и когти.

- Малыш, - сказала я.

Я его так называла. Он был прекрасен: руки, пепельные глаза, шея - всё.

- Могу сварить суп.

Он открыл передо мной сетчатую дверь. Я подумала, что запомню этот звук, наверное, навсегда. Он открывал мне дверь в после того. Звук этот оказался похож на дуновение ветра в безоблачный день.

- Я не хочу есть, - сказала я, как могла бы сказать голодная женщина, которая не желала в этом признаться.

Через темный коридор, мимо вешалки с куртками, с резиновыми сапогами, которые все принадлежали Сету Джоунсу, кем бы он ни был. На секунду Лазарус остановился, провел руками по моему телу, дал почувствовать, как он скучал. И я почувствовала - так остро, как всегда чувствуешь до того. Так же, как ледяной дождь, который барабанит по пластмассовой крыше веранды. И сердце заныло так же, как стоптанные ноги, когда снимешь обувь.

- Ты знаешь, чего я хочу, - сказала я.

Сказала, глядя ему в глаза. Он, конечно, понятия не имел, о чем я, но он-то думал, что понял. Надеялся, что понял. И в подтверждение снова поцеловал.

- Подожди минутку, - сказала я ему.

Я вошла в ванную. Едва не задыхаясь. Пыхтела, как все вруны, даже те, кто врет ради поисков истины.

Я пустила холодную воду, разделась. Встала, посмотрелась в зеркало. Волосы отросли. Кожа бледная. Я выключила свет, выключила воду. Нельзя было, чтобы он насторожился, - никакого света, никакой пустой ванны. На мне остались пятна от датчиков. На кардиограмме был виден сбой, но кардиолог сказал, что это нормально, что ненормальным сейчас был бы нормальный ритм.

Я крикнула:

- Входи.

Голос у меня был как всегда - как будто я его хотела, как будто мне было наплевать, кто он и что скрывает. К тому времени мы друг к другу привыкли и секс наш стал совершенней, по крайней мере, мы так считали. Жар теперь не обжигал, а если и обжигал, то не до волдырей. А если вдруг случался ожог, то я теперь знала, что его надо смазать уксусом, и знала, какой температуры должна быть вода, чтобы рот не растрескался от поцелуев, и знала на ощупь его в темноте, каждую его часть, все его части и его всего целиком - человека, который вырвался из лап смерти для меня и ради меня, со всеми своими тайнами.

Я знала на ощупь ребра, веревки жил, упругость и твердость его брюшных мышц, упругость и твердость его во мне, знала губы, в точности подходившие моим, знала жар, которыми дышали его слова, знала ритм движений, влажных, льющихся, которые нельзя остановить, которых сначала кажется мало, а потом остаются только они, и ничего, кроме них. Что еще нужно? На мгновение я заколебалась. Вспомнила всех сказочных героинь, которые в темноте занимались любовью с мужьями, превратившимися в чудовищ. Со своими мужьями, в медвежьем обличье или циклопьем, заколдованными, потерявшими имя. С мужчинами в звериной шкуре, с когтями вместо пальцев, с мужчинами, не умеющими лгать, говорившими правду, и ничего, кроме правды, даже если она их убивала. С ангелами, притворяющимися людьми или не утаивающими своей божественной сущности, с мужьями, умершими, но вернувшимися с того света, навсегда изменившимися и скрывающими свои новые знания. Свое новое "я". Неотвратимость после того.

Назад Дальше