В чем была главная беда Эррио? Эррио всегда оставался заядлым пессимистом. Он сказал мне однажды, что не верит в возможность решительного изменения французской политики. Свою собственную слабость он принимал за национальное свойство. Его личное обаяние, авторитет и блестящая культура скрывали за собой пустоту безверия и пессимизма. Он не принадлежал к лагерю "умиротворителей". Он был противником фашизма. Но его колебания, его любовь к комфорту, к легкой жизни, его стремление всегда итти по линии наименьшего сопротивления, его разъедающий пессимизм и, наконец, недостаток мужества в решающие минуты - все это в немалой степени способствовало крушению французской республики. Его прекрасные слова так и оставались словами.
Небольшого роста, коренастый, с бычьей шеей, Эдуард Даладье никогда не принадлежал к числу выдающихся французских ораторов. Ему не дано было зажигать слушателей энтузиазмом, царить на конгрессах и ослеплять парламент фейерверком красноречия. Даладье - аппаратный работник par excellence. Эррио проверял и укреплял свое влияние в партии на ее конгрессах; Даладье предпочитал заниматься подготовкой конгрессов. Он всегда благоволил к людям, достаточно честолюбивым, чтобы добиваться влияния, и достаточно раболепным, чтобы не соперничать с "патроном". Эррио сам выдвигал деятелей, вроде Даладье и Шотана, которые потом предали его и отняли у него руководство партией; Даладье же поощрял лишь людей смиренного, секретарского типа.
Даладье любил покрасоваться в роли "человека из народа", который добился всего благодаря своим прирожденным талантам. Он охотно рассказывал о своей тяжелой юности и о том, как он проложил себе дорогу без всякой поддержки. Он часто называл себя продуктом французской демократии, где "каждый солдат носит в своем ранце маршальский жезл".
Молчаливость и подозрительность Даладье не располагали к общению с ним. Его окружали всегда лишь несколько человек - скорее официальные сотрудники, чем близкие друзья.
Он служил в войсках во время первой мировой войны, служил с отличием и вышел из армии в чине капитана. Когда в 1919 году Даладье был избран в палату депутатов, он специализировался на военных вопросах. Вскоре он сделался главным представителем радикал-социалистской партии в военной комиссии. Когда он стал премьером, он взял также портфель военного министра. Это совмещение поста премьера с другим министерским постом было характерной чертой французской парламентской системы.
Даладье - человек рядовых вкусов и простых привычек, он сам набивает себе папиросы и изредка курит трубку. Он питает особое пристрастие к определенному сорту абсента, так называемому "pastis". Это в течение многих лет давало богатую пищу шутникам и карикатуристам. Возможно, рассказы насчет его злоупотребления абсентом преувеличены, но не подлежит сомнению, что он им увлекается больше, чем следовало бы. Как-то раз, по поручению редакции, я поехал в военное министерство, чтобы получить у Даладье очень срочную и чрезвычайно важную информацию. Один из его секретарей посоветовал мне не настаивать сейчас на приеме: "Напрасно вы не пришли перед аперитивом. После аперитива премьер всегда бывает в очень плохом настроении".
Даладье часто выходил из себя и устраивал бешеные сцены. В таких случаях он бывал невероятно груб со своими сотрудниками. Вместе с тем он никогда не старался публично воздать им должное. Он был человеком настроений, и припадки веселья сменялись у него жестокой хандрой. Подчас он воображал себя сильным человеком, маленьким Наполеоном, а потом вел себя, как жалкий трус.
В каком бы положении вы ни наблюдали Даладье, он всегда производил впечатление безнадежной посредственности. Мне часто приходилось наблюдать его, но я не помню, чтобы когда-нибудь я слышал от него хоть одну меткую фразу, хоть одну формулировку, проникающую в самую суть вопроса.
Даже оруженосцы Даладье называли его посредственностью. Как-то раз мне пришлось завтракать с радикалсоциалистским депутатом Альбером Шишери, который во время последнего премьерства Даладье был его "подручным" в палате депутатов. Шишери весьма пренебрежительно отзывался о своем шефе. "Я бы не доверил ему должность управляющего моей фабрикой", - заявил он в присутствии по крайней мере десятка слушателей. Но пост премьера Франции он ему доверил.
Был также случай, когда несколько депутатов осаждали при мне Даладье, настойчиво указывая ему на результаты национал-социалистской пропаганды во Франции. Они требовали энергичных контрмер. "Хорошо, - сказал Даладье, - я подумаю. Но только вы, господа, преувеличиваете. Французов нельзя одурачить пропагандой. Все это выдумка литературных салонов". Это было типичное суждение провинциала, который терпеть не мог Парижа и никогда не чувствовал себя там, как дома.
Клемансо однажды сказал, что панически боится филистеров, ибо они самые лживые из всех человеческих существ. Эта характеристика вполне подходит к Даладье. Внешне он производил впечатление человека прямого и откровенного, но, вне всяких сомнений, был одним из величайших лицемеров, подвизавшихся на арене французской политики. Именно лицемерие помогло ему сделать карьеру.
Его излюбленным приемом было валить с больной головы на здоровую. Во время войны в Испании Даладье в моем присутствии неоднократно высказывался за поддержку республиканского правительства. Он утверждал, что был бы рад снабжать республиканцев оружием, но ему запрещает это Леон Блюм. А когда он сделался премьером, он тотчас же - это был один из первых актов его правительства - герметически закрыл франко-испанскую границу, так что ничего нельзя было переправить республиканцам.
Я слышал, как Даладье метал громы и молнии против Жоржа Боннэ, которому он в 1938 году дал в своем кабинете портфель министра иностранных дел. Он не раз драматически восклицал, что выгонит его в двадцать четыре часа. Но Боннэ оставался его министром иностранных дел в течение полутора лет.
Даладье называл себя "последним якобинцем". Но у него не было ни огня, ни искренней убежденности якобинцев. Он разглагольствовал о "Франции, последнем прибежище свободы". Но не кто иной, как он способствовал ее поражению. Один из виднейших французских публицистов назвал его однажды "зловещим комедиантом". Это, на мой взгляд, вполне справедливая и точная характеристика Эдуарда Даладье.
КАБИНЕТ НУЛЕЙ
Политическое поражение Лаваля свидетельствовало о полном провале его иностранной политики. Оно воочию показало разрыв между главой правительства и общественным мнением. Оставленное Лавалем наследство было далеко не завидным. Год назад он заявлял: "На свете существуют пять или шесть человек, от которых зависит дело мира. В их число судьба включила и меня".
Теперь, когда он временно ушел с политической арены, оставленный им баланс выдавал его с головой. Он оставил за собой груду развалин. Лига наций получила смертельную рану, от которой она уже никогда не оправилась. Коллективная безопасность потерпела крушение. Лаваль надеялся на сближение с Италией и Германией. Вместо этого обе эти державы настолько сблизились между собой, что год спустя после падения Лаваля ось Рим - Берлин была уже свершившимся фактом. Франко-английские отношения были холодней, чем когда бы то ни было. Франко-советские отношения, такие многообещающие год назад, тоже в значительной мере потускнели и увяли.
Когда Лаваль скрылся со сцены, его политические противники сочли этот уход окончательным. Однако ему суждено было еще вернуться. Потребовался длительный срок, чтобы история произнесла свой окончательный приговор.
Вред, причиненный Лавалем, мог быть исправлен только сильным правительством. Лаваль был человеком без принципов, без моральных устоев, лишенным понимания исторической ситуации. На смену ему должен был притти истинно демократический деятель, глубоко принципиальный, с тонким знанием сил и возможностей Франции, изучивший ее нужды и достаточно энергичный, чтобы претворить свои убеждения в действия. Но человек, выдвинутый президентом Лебреном в руководители кабинета, был пресловутый старый боевой конь радикал-социалистской партии- Альбер Сарро. Он сформировал центристский кабинет, состоявший в большей своей части из нулей.
Все, и в том числе Сарро, знали, что его кабинет был лишь временным выходом из положения, затычкой, то есть как раз наименее подходящим типом правительства для переживаемого Францией момента. Новый министр иностранных дел, Пьер-Этьен Фланден, начал с заявления, что он вполне солидарен с Лавалем в абиссинском вопросе. Сарро и Фланден - в переживаемый страной критический момент!
Как только кабинет приступил к работе, стало выясняться, что Гитлер намерен оккупировать Рейнскую область. Эта пограничная с Францией область, согласно Версальскому договору и Локарнскому пакту, была объявлена демилитаризованной зоной.
На заседании совета сразу же обнаружилось, сколько в кабинете Сарро засело "лавалистов". Их лидером был человек мрачного нрава, "неосоциалист" Марсель Деа, который, совместно с Адриеном Марке и тридцатью другими депутатами, покинул ряды социалистической партии, выбросив лозунг борьбы за "порядок, власть и нацию". Деа решительно заявил, что вопрос о ремилитаризации Рейнской области не стоит крови хотя бы одного французского солдата, тем более, что эта область, в конце концов, принадлежит Германии. Кроме того, он восстал против предложения Сарро - ускорить бесконечно оттягиваемую парламентом ратификацию франко-советского пакта.
Агенты Гитлера, открыто циркулировавшие по Парижу, - пресловутый Отто Абетц нанес длительный визит французской столице зимой 1936 года, - получали от завсегдатаев гостиных и националистских политиканов постоянные заверения в том, что Франция не будет противиться ремилитаризации Рейнской области. Французские гости в Берлине подтверждали это. Один из наших корреспондентов в Берлине сообщил мне, что некий французский депутат на завтраке во французском посольстве, в присутствии высоких лиц с Вильгельмштрассе, заявил, что война не популярна во Франции и что нынешнее правительство не сможет поднять общественное мнение Франции против ремилитаризации Рейнской области.
Французский посол Франсуа Понсе со своей стороны давно подготовлял почву для специальной договоренности в вопросе о ремилитаризации. В этом смысле он не раз высказывался в Берлине. Принимая во внимание эти факты, Гитлер не имел оснований опасаться серьезных последствий предпринятого им шага.
Крайняя правая пресса, заранее стремясь воспрепятствовать Сарро ратифицировать франко-советский пакт, повела против этого яростную кампанию. Генерал Луазо, посетивший советские военные маневры осенью 1935 года, докладывал французскому генеральному штабу: "Я считаю Красную Армию первой в мире по танковым войскам". Но правая пресса кричала, что Красная Армия слабо оснащена технически, что это, в лучшем случае, армия оборонная, не имеющая значения для Франции в случае германского вторжения.
В палате депутатов ораторы правых партий, не щадя доводов и сил, отчаянно боролись против ратификации пакта. Вождем противников пакта был Жак Дорио, изгнанный из рядов партии коммунист, перебежавший в лагерь фашистов. За сценой ревностно орудовал Пьер Лаваль. Франко-советское соглашение было ратифицировано в палате 353 голосами против 164.
7 марта 1936 года германские войска вступили в Рейнскую область. Версальскому договору был нанесен второй удар.
На заседании совета министров Жорж Мандель потребовал мобилизации. Деа, Фланден и большинство министров возражали ему. Окончательным решением было - потребовать созыва сессии Совета Лиги наций и совещания держав, гарантирующих Локарнские договор.
В тот же вечер Сарро произнес решительную речь: "Я не собираюсь начинать переговоры, пока Страсбург находится в сфере действия германских орудий", - сказал он. После этого он пригласил к себе трех министров обороны и главнокомандующих армией, флотом и воздушными силами. Все они, кроме военного министра ПольБонкура, высказались против мобилизации. Единственным принятым решением было усилить гарнизоны линии Мажино несколькими полками колониальных войск. Громовая речь Сарро оказалась очередной декларацией, оставшейся без последствий.
Конференция Локарнских держав не дала никаких результатов. Та же судьба постигла совещание Лиги наций, происходившее в Лондоне.
По возвращении в Париж Фланден нашел у себя на столе статью из "Кандида", еженедельника фашистского направления. В ней было сказано: "23 января т. г. мы предупреждали, что ратификация франко-советских отношений автоматически повлечет за собой оккупацию левого берега Рейна. Но вы помешались на франко-советском пакте. Последние три месяца вы пытались потопить Италию. Вы выставляли Муссолини каким-то выродком. Вы провоцировали революцию в его стране. Вы подлец! Убирайтесь вон!.."
Скоро стало ясно, что Гитлер намерен закрепить свою победу на Рейне. 21 марта был открыт знаменитый Коричневый дом на улице Рокепен в Париже и почти сейчас же он сделался штаб-квартирой фашистского шпионажа во Франции. Подрывная деятельность "пятой колонны" была в полном разгаре.
В апреле генерал Гамелен был направлен в Лондон для совместной консультации с английским генеральным штабом. Встреча не дала никаких результатов, если не считать утверждения генерала, что Франция, под надежным прикрытием линии Мажино, выдержит любую атаку Германии. Однако многие государственные деятели и военные эксперты Европы не разделяли мнения генерала Гамелена. Один из наиболее осведомленных иностранных корреспондентов телеграфировал своей газете: "Никогда еще, со времени окончания франко-прусской войны, Европа не имела так мало доверия к способности Франции отстоять себя".
Таково было положение в стране к моменту выборов. Народ, давно жаждавший покончить с реакцией, отдал свои симпатии Народному фронту и обеспечил ему блестящую победу.
Народный фронт получил 5 500 000 голосов (в том числе 1 900 000 за социалистов, 1 500 000 за коммунистов, свыше 1400 000 за радикал-социалистов). 4 300 000 голосов было подано за партии правых и центра. В палате Народный фронт был представлен 375 депутатами из общего числа 618.
Движение Народного фронта пронеслось над страной как освежающее дыханье ветра после невыносимо долгого периода гнета и застоя. Народ, измученный до последних пределов, испытавший на себе снижение заработной платы, падение цен на сельскохозяйственные продукты и рост безработицы (до трех миллионов человек) из-за ничем не оправданной политики дефляции правительств Думерга и Лаваля, приветствовал перемену.
В момент, когда Народный фронт впервые пришел к власти, Франция, ослабленная политической борьбой последних лет, запуганная реакционными политиками, которые ничего не предпринимали, чтобы остановить рост фашизма и разрядить атмосферу,- Франция была на пороге гражданской войны. Народный фронт был первым в истории Франции объединением различных партий, которые пришли к выборам с четкой, решительной программой.
Он требовал свободы печати, охраны мира, реорганизации государственных финансов, всеобщей амнистии, разоружения фашистских организаций и тесного сотрудничества государств, входящих в Лигу наций, чтобы усилить санкции против стран-агрессоров. Леон Блюм характеризовал свою политику как "разоруженный мир". Программа предусматривала запрещение частной торговли оружием. Что касается Французского банка, то он должен был быть реорганизован в государственный банк.
Как и следовало ожидать, победа Народного фронта посеяла панику в лагере реакционеров. Они не могли примириться с тем, что в состав коалиции входило большое количество коммунистов, и с тем, что их традиционные привилегии будут урезаны. Появились признаки паники. Как армия после ужасного разгрома, капиталисты беспорядочно бежали из Франции.
Но у Леона Блюма отсутствовало как раз то качество, которого требовала острота момента. Ему нехватало той решительности и мужества, которые обеспечили бы успех его программе. Его врожденная мягкотелость всегда подводила его в решительный момент, когда малейший признак слабости мог посеять панику. Несмотря на то, что он прекрасно знал, насколько опасны реакционные группы, он медлил целый месяц, вместо того чтобы сразу взять власть в свои руки.
В народе, который приветствовал победу Народного фронта, немедленно началось брожение. Распространились слухи, что к маю фашистские организации, при поддержке армии и с молчаливого согласия президента республики, готовят решительный удар. Падение Аддис-Абебы усилило волненье. Это был такой момент, когда Блюм, обладай он той предприимчивостью, какой от него требовали обстоятельства, мог бы быстро захватить власть и провести в жизнь намеченные им реформы. Этим он сразу успокоил бы сторонников Народного фронта.
Вместо этого он произносил речи. Он выступал в Американском клубе в Париже и на специальном конгрессе социалистической партии. И постоянным лейтмотивом его выступлений было - терпение. Он призывал к терпению ударившиеся в панику "200 семейств". Он требовал того же от избирателей Народного фронта, которые хотели видеть наглядные доказательства его намерений провести основные реформы. И, что хуже всего, он обходил абиссинский вопрос, который в данный момент делил Францию на два лагеря.
Парижская биржа начала понемногу успокаиваться, зато волновался народ. Росли подозрения, что реакционеры саботируют формирование правительства Блюма в расчете на фашистский переворот. По всей стране прокатилась волна забастовок, переходивших в занятие предприятий рабочими.
В начале июня прекратили работу фабрики, крупные торговые фирмы, универмаги, типографии и частные пароходства. Но вместе с тем, даже в самый острый момент стачек, коммунальное обслуживание шло нормально.
Забастовки породили множество толков и злостных слухов; пресса искажала истинное положение дел. Я ежедневно, часто в компании британских и американских коллег, обходил фабрики и магазины, где бастовали продавщицы. Мы ни разу не могли пожаловаться на грубость или насилие. Покупателей встречали у дверей магазина с приветливой улыбкой, предлагая принять участие в пожертвованиях. Стачечный комитет строго следил за тем, чтобы не было допущено никакого нарушения порядка. Бастующие имели вид беззаботных солдат после одержанной победы или накануне битвы, в исходе которой они уверены.
4 июня в забастовке принимало участие до 800 тысяч человек. Наконец к вечеру этого дня было сформировано первое правительство Народного фронта с Леоном Блюмом во главе.