- Слава Богу, что мне позволяют еще курить, когда не нуждаются в моей голове и руках. Ведь я чувствую себя куклой, развинченной на части. Позвольте вашу руку, а теперь плечо, ступню… - Он говорит, смеясь, потягиваясь и словно давая любоваться собой, но я слышу по его голосу, что он бесится, и, стараясь разогнать его дурное настроение, говорю:
- Мы будем завтракать, сейчас придет Вербер.
- Вы мне позволите одеться, Татьяна Александровна, - почтительно говорит Старк, - или моя демонстрация еще не кончилась?
- Пожалуйста, - отвечаю я. Он идет к алькову, приподнимает портьеру и говорит насмешливо:
- Я мирюсь только с обувью, она действительно очень удобна, а при длинных брюках была бы довольно прилична.
Он со смехом закидывает голову. Это движение и этот смех тоже дышат злостью. Я взглядываю на Латчипова: он стоит неподвижно, и в его стальных спокойных глазах видна какая-то тревога.
Он замечает мой взгляд и говорит любезно:
- Я вас поздравляю, Татьяна Александровна. Ваша картина с такой натурой будет выдающимся произведением. Я люблю искусство, но когда сама природа берется за это занятие, то выходит что-то совершенно затмевающее творчество человека.
Васенька зовет нас завтракать.
- Дионисий, вы скоро? А то стуфато простынет, - спрашивает он, заглядывая за занавес. - Послать вам бабу застегнуть ботинки?
- Убирайтесь вон! - слышу я тихий голос.
- Да мы вас ждем завтракать!
- Благодарю вас, я сейчас иду домой: у меня дела.
Я пожимаю плечами и думаю: чего он обозлился, неужели за то, что Латчинов принял его за натурщика?
Старк выходит со шляпой и палкой в руках.
- Оставайтесь завтракать, - прошу я.
- Не могу, Татьяна Александровна, если позволите, я зайду вечером.
Озлился, совсем озлился! Как скучны эти вечные капризы!
Мы завтракаем втроем. Я себя чувствую опять скверно. Пойду завтра к доктору, а то вдруг заболею и не кончу картину.
Вполуха слушаю, как Васенька горячо нападает на кого-то из старых мастеров.
- И вовсе его Даниил во рву львином - не Даниил во рву, а едва-едва Данила во канаве.
Когда мы опять переходим в мастерскую, Лат-чинов долго стоит перед картиной и говорит:
- Татьяна Александровна, во сколько вы цените вашу картину? Назначьте цепу - я куплю.
- Право, я об этом не думала еще - ведь картина не кончена, а вдруг - неудача.
- Неужели! Быть не может - это видно. Если осмелюсь посоветовать, то я бы изменил намеченную вами фигуру этого толстого сатира на первом плане, в углу. Его фигура слишком покойна.
- Он осовел от вина, ведь оно действует на всех разно.
- Но вы здесь сделали ошибку. Вы взяли момент, когда всеми сразу овладело безумие! Это видно по позе Диониса. Проклятие едва замерло на его устах!
- Что я говорил! - восклицает Васенька. - Мне этот дядя давно не нравится, и я все не мог понять, почему он мне портит впечатление! Мамаша, поставьте его на четвереньки - и пусть он орет! Орет глупо, радостно, а те две вакханки пусть бьют его тирсами и ногами, сами пьяные - одна хохочет, другая освирепела.
- Да, вы правы, - соглашаюсь я. Прощаясь со мной, Латчинов напоминает мне, что, если я соберусь продавать картину, то он покупает ее заранее дороже всякого покупщика.
- Как он вам понравился? - спрашиваю я Васеньку, когда Латчинов ушел.
- А мне что, пусть его живет. Я его лик давно знаю - он тут уж много лет между художественной братией околачивается.
- Перестань ты, Эдди, дуться, - говорю я. Старк сидит, читает газету и молчит.
- Скажешь ли ты, на что ты обиделся. Неужели за то, что тебя приняли за натурщика? Или ты меня ревнуешь к Латчинову?
- Слушай, Тата, - говорит он резко, - я только удивляюсь, как ты, такая чуткая, не понимаешь, что обидела меня?
- Да чем?
- Вообрази, что я бы был художник и ты, из любви ко мне, согласилась исполнить мой каприз и позировать мне. Вдруг является посторонний мужчина…
- Да ведь ты-то не женщина, Эдди!
- Ах, не придирайся к словам! Не в этом дело! Пришла бы моя знакомая дама, тебе лично неизвестная, и стали бы мы с ней разбирать тебя по статьям, как породистую лошадь. Приятно бы тебе это было?
- Прости, Эдди, я была рассеяна, но ведь я сейчас же поправила свою ошибку и извинилась.
- Что же мне в том, что ты извинилась! Говорила ли ты или он, мне было неприятно, обидно.
- Обидно от нашего восхищения?
- Восхищения! А отчего ты не говорила с гордостью: он меня любит, он добр, он мне предан, он готов отдать жизнь за меня… Нет, это тебя не восхищает, ты больше ценишь мои колени, чем всю мою душу!
- Проще бы было все это высказать, Эдди, чем дуться целый день. Ну, бросим это. Право, мне вчера так нездоровилось, что я хотела пойти к доктору.
- Да, Тата, да, - говорит он поспешно, - пойди к доктору.
- Схожу как-нибудь, сегодня мне лучше - это, верно, лихорадка, я приму хины.
- Нет, нет, Таточка, не принимай, пожалуйста, ничего; сходи лучше к доктору. Сходишь завтра?
- Чего ты так волнуешься?
- Ну, сходи, сходи для меня.
- Хорошо, хорошо.
Бедный Сидоренко! В С, ему мешала Женя, здесь все. Я никогда не бываю одна, но он упорно ищет объяснения. Неужели он не замечает ничего? А в самом деле, надо спросить Эдди, почему он, никогда не умеющий скрыть наших отношений при посторонних, всегда придерживается со мной при Сидоренко тона почтительной дружбы.
Вот и сейчас.
- Ах, как вы удачно пришли - мы собираемся идти смотреть новую церковь при Casa Santa Cecilia. Хотите идти с нами, Виктор Петрович?
- Я, Татьяна Александровна, только и делаю, что осматриваю достопримечательности Рима в ожидании разъяснения по своему делу, - говорит Сидоренко.
Я чувствую опасное вступление и всю прогулку не выпускаю руки Васеньки.
Мы возвращаемся уже вечером. Проходя мимо своей квартиры, Старк весело говорит:
- У меня есть бутылка шампанского. Зайдем ко мне распить ее.
Мне бы не хотелось сегодня оставаться у Старка. Я устала, мне хочется спать, я не в состоянии говорить нежности, и выйдет опять сцена… пойдут упреки… Неужели моя страсть слабеет? Нет, глупости, я просто больна.
Мы входим в дом.
Старк и Васенька идут о чем-то хлопотать, и я остаюсь одна с Сидоренко.
- Татьяна Александровна, - начинает он, - вы помните еще в С…
"Господи, - думаю я, - что мне делать? Куда они убежали?"
- Еще в С., - продолжает Сидоренко, - я просил вас позволить переговорить с вами по важному для меня делу.
Хоть бы кто вошел! Я беспомощно оглядываюсь и говорю:
- Пожалуйста, я к вашим услугам, но надо выбрать время, я так занята теперь. Он пристально смотрит на меня.
- Татьяна Александровна, случайно это или нарочно, но мне кажется, что вы избегаете этого разговора?
"Ой, скажет! Сейчас скажет!" - думаю я с отчаянием.
- Если вы так думаете, Виктор Петрович, то не надо и говорить.
Кажется, ясно? Но Сидоренко так прост, он смотрит на меня решительно и спрашивает:
- Считаете ли вы меня преданным вам человеком?
- Наше знакомство еще такое короткое, - я приободрилась, так как замечаю Эдди на пороге гостиной, - что я не имела права рассчитывать на вашу преданность.
- Эх, была не была! Татьяна Александровна! - встряхивает Сидоренко кудрями. - Скажу я вам…
- Таточка, милая, - говорит Старк, - где хочешь пить вино? Здесь или в столовой?
- Здесь! Здесь! Здесь уютнее, Эдди!
Ах он, умница моя, - выручил. Мне бы раньше самой сказать что-нибудь в этом роде.
Старк и Васенька приносят бутылки и десерт.
Васенька наливает стаканы.
Я решаюсь посмотреть в лицо Сидоренки. У него совершенно растерянный вид.
Он залпом выпивает свой стакан и поднимается.
- Куда вы? - любезно спрашивает Старк. - Ведь еще рано.
- Нет, мне пора, - говорит тот дрожащим голосом.
- Да выпейте еще стакан! - предлагает Васенька.
- Нет, нет, я обещал… я не могу… простите…
И, не глядя ни на кого, он подает нам всем руку и почти бежит на террасу.
Я и Старк идем его провожать.
- Вы зайдете ко мне завтра, Виктор Петрович? - спрашиваю я.
- Да, Татьяна Александровна, я зайду… проститься, я завтра уезжаю.
- Ваш отпуск разве кончился?
- Нет, дело мое, за которым я приезжал сюда, не выгорело - поеду проехаться по Европе до конца отпуска.
- Что это? У поэта живот заболел, что он так внезапно убежал? На иных шампанское действует, как английская соль, - спрашивает Васенька.
- Я тебе очень благодарна, Эдди, ты избавил меня от объяснения.
- Я видел, что ты приперта к стенке, и решил, что пора - я давно хотел ему как-нибудь намекнуть, но мне было его ужасно жаль, он так верил.
- Ну, а я ужасно рада, что развязалась с ним! - говорю я смеясь. - Твои слова его словно ошпарили.
- Нет! Это невозможно! - вдруг восклицает Старк. - Неужели у тебя нет жалости? Ведь он страдает теперь!
- Чего ты кричишь? Это во-первых, а во-вторых, я нисколько не виновата - я его не завлекала, напротив, всячески старалась отвязаться от него.
- Но пожалеть-то неужели нельзя? Или его чувства достойны только насмешки? Это жестоко!
- Перестань, Эдди! Это мне надоело.
- Да, я замечаю, что тебе надоело! Я прекрасно вижу, что ты уходишь, уходишь от меня. И, может быть, через несколько дней ты скажешь, что очень рада, что развязалась со мной.
- Послушай, - говорю я взбешенная, - ты своими сценами доведешь меня до разрыва! Это невозможно: сцены, сцены ежедневно, ежечасно, из-за всякого пустяка! Васенька, проводите меня домой! С меня довольно всего этого!
Я решительно иду к двери.
- Не уходи, Тата, ради Бога, не уходи! Я не скажу тебе больше ни слова. Но не уходи… хоть сегодня.
Это лицо такое бледное, глаза такие странные. Я остаюсь потому, что кто его знает, что он наделает без меня. Мне его жаль… но как мне это все надоело!
Сидоренко пришел прощаться. Он держит себя очень странно, точно он в чем-то провинился.
Наш разговор в присутствии Васеньки - самый светский разговор, да и тот не ладится.
Он надевает пальто в передней, уже просовывает одну руку в рукав, вдруг неожиданно поворачивается ко мне.
- Татьяна Александровна! - говорит он взволнованно, - если вам нужен будет когда-нибудь преданный искренний друг, позовите меня… Все это, - он неопределенно махнул рукой, - кажется мне какой-то сказкой, я до сих пор не верю… скажите мне неужели это правда? И вы не попросили Старка устроить комедию, чтобы… ну, чтобы избавиться от меня? - В голосе его дрожат слезы.
- Виктор Петрович, голубчик, что вы говорите, неужели вам могли прийти такие мысли?
- Конечно, конечно, но я, как утопающий, хватаюсь за соломинку. Да и почему же нет? Старк красив, но… Татьяна Александровна, я его знаю, он любить не умеет… я не потребую от вас любви… А вы… вы сгорите от этой страсти… и вот, вот тогда… тогда… дайте мне знать. Вы вдова, я холост. Прощайте!
И он выбежал, так и не надев в другой рукав свое пальто.
Возвращаюсь от доктора. Взяла извозчика, ноги мои подкашиваются, в голове, как молотком, стучит, и я бессознательно твержу: "Как я об этом не подумала?".
Вхожу в кабинет Старка, снимаю боа, шляпу, кладу муфту и все это автоматически.
Он радуется, что я пришла так рано, - усаживает меня у камина и вдруг, всмотревшись в мое лицо, с беспокойством спрашивает:
- Что случилось, Тата?
- Я была у доктора.
- Он нашел у тебя какую-нибудь опасную болезнь? Говори скорей!
- Нет, я не больна, но у меня будет ребенок. Что с ним?
- Эдди, дорогой, что с тобой?
Он падает у моих ног и рыдает, рыдает…
Я хочу его поднять, но он прижался головой к моим коленям и дрожит с головы до ног.
Я хочу встать, но его сильные руки сплелись так судорожно-крепко на моей талии.
Жалость, какая-то необыкновенная жалость охватывает меня - я готова сама плакать.
- Ну, Эдди, - говорю я со слезами, - пожалей мои нервы.
Он поднимает голову.
Из его глаз катятся слезы, но лицо сияет таким восторгом, таким счастьем!
Это лицо красиво и в слезах. Вот таким, как теперь, ты напишешь его. Прав Латчинов, что когда природа берется за искусство, то наше творчество - ничто перед ней.
- Ну и нервы же у тебя, - говорю я, улыбаясь и вытирая платком его глаза, - отчего это тебя так взволновало?
Он поднимается с колен и, не спуская с меня глаз, говорит почти строго:
- Ты помнишь, я говорил тебе, что я молился? Я киваю головой, - Я молился об этом! Я просил ребенка, я знал, что этот ребенок свяжет нас навсегда! Что ты, которая не любишь меня…
Я делаю движение.
- Не лги, Тата, ты не любишь меня, ты любишь мое тело, но не меня самого. Не знаю, отчего у тебя загорелась страсть ко мне, но она поддерживалась только моей наружностью. Ты не любишь прозы жизни, ты нашла в моей любви поэзию. Ты всегда говорила, что моя любовь "красива", ты только это и заметила в ней, а до ее глубины, искренности, преданности тебе не было дела.
Я сидела опустив голову, я чувствовала правду в его словах.
- Ты заметь, - продолжал он, - ты даже эту страсть последнее время отдавала как будто своему Дионису, а не мне. А я? Конечно, и я в первое время чувствовал одну страсть, но потом, может быть, на почве этой страсти у меня выросла такая привязанность, такая преданность тебе, какую ты, может быть, испытала раз в жизни… к "тому человеку" в Петербурге.
Он схватился за лоб рукой, и лицо его выразило такую муку, что мое сердце сжалось до боли.
В первый раз за всю сказку нашей любви он упомянул про Илью, - Я желал, страстно желал этого ребенка. Я надеялся, что в нем ты полюбишь меня, полюбишь отца твоего дитяти!
- Твое искусство отнимало тебя у меня, ребенок бы сблизил нас. У нас появился бы интерес, равно дорогой для нас обоих. Мы бы работали для него, жили бы одной общей жизнью. И Бог услышал меня! Там не пусто, Тата, - указал он рукой вверх, - там есть Тот, Кто слышит нас! Я верю! И я счастлив, что я теперь верю! Моя безумная любовь к тебе - не грех, мои страстные ласки - не разврат, потому что я желал дать жизнь существу, которое освятит нашу любовь. Желая сделать из него человека, мы должны сами работать над собой.
Голос его звучал торжественно. Звучный, красивый голос.
- У меня нет родины, нет религии, но я дам родину моему ребенку, я дам ему религию - пусть он верит!..
- Он будет прекрасен, Тата, дитя такой безумной, такой нежной, такой красивой любви, как ты говоришь! - продолжал он, снова становясь на колени и сжимая мои руки. - Ты будешь любить его, Тата, я знаю это. Он будет.
- Мои дети не живут, Эдди, - говорю я тихо.
- Нет! Этот будет жить! Ведь там нет пустоты, Бог существует и Он не допустит… Я верю, я верю!
Он прижимается головой к моим коленям.
Как сильна в нем материнская кровь!
Эта вера трогает и умиляет!
Отчего у меня нет этой веры? Отчего я не чувствую счастья? Ведь мне прежде хотелось иметь ребенка.
Прежде, но не теперь, тогда я еще не так всецело отдавалась искусству, Теперь ребенок возьмет меня от него.
Бедный Эдди не мог бороться с этим соперником, но ребенок, маленький, беспомощный, слабый, он сильнее всего на свете.
Я потеряла свободу, я связана навсегда со Старком. Навсегда!
- Он будет мальчик! - говорит мне Старк на другой день утром, когда мы пьем кофе.
- А может быть, девочка, - возражаю я.
- Нет, мальчик. Мне хочется мальчика, Тата. Он будет похож на тебя.
- Нет, уж пусть на тебя, - говорю я со вздохом.
- Да, пожалуй, это лучше, - соглашается он серьезно, - ведь мое лицо тебе так нравится. А девочка, потом, пусть будет в тебя.
- Какая девочка? - с изумлением спрашиваю я.
- Ну, второй ребенок у нас будет девочка, - говорит он спокойно.
- А потом еще мальчик, а потом две девочки? - говорю я с горьким смехом.
- Да почему же нет, Тата? Что может быть лучше семьи, где много детей? Они так милы! Я взглядываю на него и иронически говорю;
- Я пишу картину. Один лезет в краски, два дерутся, я кормлю четвертого, пятый сел на мою палитру, шестой приносит дурные баллы из гимназии, седьмой…
- Тата! - резко прерывает он меня. - К чему эта ирония? Ты прекрасно знаешь, что ты этим делаешь мне больно.
- Я только рисую тебе картину многочисленной семьи художницы. Нет, я не хотела бы иметь дюжину ребят!
Он молчит и берет газету. "Ну, надулся, - думаю я с досадой. - Пусть дуется, я сейчас ухожу в мастерскую".
Пока я одеваюсь, он не поднимает глаз от газеты, - До свидания, - целую я его в лоб.
Он схватывает мою руку и говорит умоляюще:
- Тата, неужели ты его не будешь любить?
- Полно, милый! Я, может быть, дурная женщина, но ребенка своего я буду любить; ведь и собака любит свое потомство, я еще не совсем нравственный урод.
Это просто несносно - я, кажется, не имею права пошевельнуться, нагнуться, повернуться!
- Тата! Ради Бога! Ты повредишь ему! Вчера вышла целая сцена. Я оступилась на лестнице - он побледнел как полотно и почти грубо крикнул:
- Смотри ты себе под ноги! Работать не дает;
- Тата, походи, пожалуйста, ты так долго сидела.
Идем гулять: "Не иди скоро, не устань, не споткнись, тут ступенька, тут камень".
- Эдди, - говорю я в отчаянии, - ты выводишь меня из терпения! Ты заботишься о моем физическом здоровье, но этот извод так действует мне на нервы, что я, кажется, заболею!
- Ax, Таточка, милая, не волнуйся, пожалуйста, я буду молчать. Я ничего больше не скажу, ты только не иди так скоро по лестнице.
- Отстань ты, ради всего святого!
Васенька тоже бесит меня.
Старк заразил его своей манией, они по целым часам говорят об этом совершенно серьезно, а вчера увлеклись до того, что стали обсуждать, какой университет лучше в Европе для молодых людей!
- Васенька, - говорю я ему по уходу Старка, - чего вы-то радуетесь?
- Да я люблю ребятишек.
- Да мало ли ребятишек на свете?
- А это будет как бы братец или сестрица единоутробные. Ведь вы мне мамаша, - и он собирает лицо в морщинки.
- Да ведь вы мне пророчили, что все не надолго?
- Ну, мамаша, теперь уж вы это бросьте думать, - говорит он неожиданно строгим голосом, - теперь вам хвостик пришит! Если бы "Колонна Траяна" не был глуп и сумел что-нибудь народить, так вы бы и там смирно сидели, а теперь уж "не рыпайтесь" - делать нечего.
Я сама вижу, Васенька, что делать нечего.
Кончаю Диониса. Пусть там будет, что будет, а Диониса я закончу. Тогда и подумаю о всей своей жизни, о том, что будет дальше.
Написала в Петербург, что остаюсь еще на некоторое время, Задержала меня фигура сатира, которую я переделывала по совету Латчинова и Васеньки.
Как я обязана тому и другому - они так много помогли мне в моей работе.