- Нет, Илья, нет, я должна говорить с тобой и сейчас, сию минуту. Запри двери. Он запирает двери и говорит:
- Ты меня пугаешь. Я жду чего-то очень худого, Таня.
Я беру его обе руки и прижимаюсь к ним лицом. Еще минуту дай погреться в твоей любви! Она исчезнет сейчас, пропадет навсегда.
Вот, верно, так чувствует себя преступник перед казнью.
- Ну, соберись с духом, Таня, - говорит он глухим голосом.
- Я не могу., не люби ты меня, Илья, я не стою… я дрянная женщина, - шепчу я.
- Ну, я догадываюсь, Таня, ты увлеклась кем-нибудь?
Я молчу и еще теснее прижимаюсь к его рукам.
- Что же делать, - после минутного молчания говорит он, - в своих чувствах мы не властны, детка. Такая уж, видно, судьба - одно к одному. - Он встает и делает несколько шагов по комнате.
Я сижу опустив голову.
- Я давно заметил это, Таня, еще в С.; когда я приехал, твое нервное состояние бросилось мне в глаза. Это ведь началось в С.?
Я киваю головой.
- Я видел, чувствовал, но не понимал, что с тобой. Я даже хотел тебя спросить.
- Отчего же ты не спросил меня тогда! - говорю я с отчаянием. - Я бы все, все сказала тебе, ты бы помог, ты бы отрезвил меня!
- Не отчаивайся так, детка, что делать, я вижу свою ошибку. Я человек уравновешенный, спокойный и я, сам не знаю почему, как-то боюсь всякой экспансивности. У меня является страх быть смешным. Я даже иногда злился на тебя, что ты так откровенна, так порывиста, и из какого-то невольного упрямства я останавливал твои порывы. Да, это была моя ошибка, Таня. Я не был никогда откровенен и словно боялся твоей откровенности.
Ты иногда бросалась ко мне в порыве восторга или тоски, а я нарочно охлаждал твой порыв, только потому, что он казался мне странным у взрослого человека. Ты часто затевала разговор о чувствах, ощущениях, о чем-нибудь личном - я сводил на общие вопросы или старался шуткой прекратить такой разговор; мне казалось, что не следует и не стоит разбираться во всем этом. Ты уходила обиженная, огорченная - мне было жаль тебя, но я думал: надо ее учить жить просто, Я сознаюсь, Таня, мне все хотелось тебя чему-то учить. Хотелось выучить тебя жить просто, и я отнимал у тебя поэзию жизни. Это и была ошибка, самая большая, С тобой заговорили на "языке богов"… прости, ты видишь, я так привык шутить с тобою, что даже в такую тяжелую минуту мне не удержаться от шутки, - но язык этот был твой родной язык, и ты откликнулась на него всем сердцем.
Он помолчал с минуту.
- Но, Таня, может быть, твое увлечение только кажется тебе серьезным? Может быть, оно понемногу пройдет, забудется, ты справишься с ним, и не надо будет ломать жизнь себе и мне. Ну, понравился тебе кто-то, ну, и пройдет.
- Ты не понял меня, Илья. Нам необходимо расстаться! Я жила в Риме с этим человеком и беременна от него.
Илья отшатывается от меня, какая-то судорога пробегает по его лицу, и он хватается за сердце.
Я кладу голову на сложенные на стол руки и молчу.
В печке потрескивают дрова. Женя играет экзерсисы в гостиной.
Молчание тяготит меня, я поднимаю голову. Илья сидит на стуле, неподвижно смотря перед собой.
- Скажи что-нибудь, Илья. Ты видишь, делать нечего. Я уеду, как можно скорее, завтра, если хочешь.
- Постой, Таня! Это все так ошеломило меня, что я не могу сообразить ничего хорошенько, - говорит он, не глядя на меня. - Дай обдумать, понять. Я еще не освоился с этой мыслью, я был так далек от этого, но… - Он хотел идти, потом остановился.
- Видишь, я говорить теперь не в состоянии, но хочу задать тебе один вопрос: каков этот… этот господин? Честный ли он человек?
- Ах, ты с практической стороны… Да, будь спокоен. Он спит и видит повенчать меня в мэрии и двух церквях.
- В мэрии? Он иностранец?
- Да.
- А я думал… - говорит Илья, потирая себе лоб.
- Что ты думал?
- Ничего, Таня, потом, не могу… завтра поговорим. Постарайся заснуть, ты совсем больна. И он уходит. Уходит!
Кончено, кончено, теперь все кончено!
- Женя, - слышу я голос Ильи, - не ходи к Тане; ей очень нездоровится.
"Надо подтянуться", - думаю я на другой день, но не могу.
Мне кажется, что я вся разрываюсь на части.
Голова болит, тошнота страшная.
Женя входит ко мне в жакетке и в шапочке, она идет в лечебницу к Марье Васильевне.
Увидав мое буквально серое лицо, она испуганно говорит:
- Ложись сейчас, Таточка, сейчас ложись. На тебе лица нет!
- Нет, Женя, мне легче на ногах, иди с Богом.
Мама, верно, ждет тебя - передай ей мой поцелуй.
Она уходит, а я сажусь в кресло в моей уютной спальне и с тоской гляжу вокруг.
Ведь каждый предмет здесь говорит мне о страничке моей жизни, о моих думах, надеждах.
Там, за этой дверью, моя большая, светлая мастерская, там пережито много радостей, много того, что никогда не повторится.
Ведь я отрываюсь от прочно свитого гнезда, от друзей, от родины, от любимого человека! Да, я ясно чувствую, что я люблю его и буду всегда любить. Ведь каждый неодушевленный предмет в этой квартире привязан невидимой, но крепкой нитью к моему сердцу.
И все эти нити я должна оборвать сразу. Ведь посмотреть со стороны, какой пустяк - отобрать необходимые вещи, уложить в сундук. А я вот не могу приняться за это, точно мне приходится резать себе тело ножом! - Уйди ты, Фомка, - говорю я моему любимцу - серому котику, которого я подобрала когда-то больным, изувеченным котенком, выходила и вырастила.
- Уйди, голубчик, не надрывай мне сердца. Я не знаю, что будет с тобой! Илье будет не до тебя, а прислуга, может быть, выгонит, и замучают тебя дворники! - и я заливаюсь слезами, упав головой на стол. Я здесь получила дар слез.
Чья-то рука опускается на мою голову. Я сразу чувствую, чья это рука. Я хватаю ее и целую, целую, обливая слезами.
- Не надо изводить себя, Танюша, - говорит Илья, садясь напротив меня. - Не думай ты обо мне. Посмотри на меня, я успокоился и пришел обсудить с тобой необходимые мелочи.
Я смотрю на его лицо. Лицо его осунулось, как-то сразу постарело, но оно действительно совершенно спокойно.
"Нет, ему легче, чем мне", - думаю я с тоской.
- Ну, обсудим, - говорю я со вздохом.
- Мама очень слаба после операции, Таня, и надо ее поберечь. Женю я бы тоже не хотел посвящать во все это.
- Да, да, - с мольбой говорю я, - сделай мне милость, если можно, скрой от нее хоть на время. Я не хочу испортить ей первое время ее замужества.
- Да, Таня, я все обдумал: ты уж как-нибудь смирись, останься здесь на неделю, а там мы скажем, что врачи посылают тебя лечиться до весны, а там… там как-нибудь обойдется.
Я киваю головой.
Илья молча гладит кота, вскочившего к нему на колени.
- Илья, - говорю я дрожащим голосом, - у меня к тебе просьба; может быть, она покажется тебе глупой и смешной при таких обстоятельствах… но… но., не бросай Фомку.
Илья грустно улыбается.
- Не беспокойся, Таня; он всегда останется у меня. Ведь это будет единственное живое существо, все, что останется мне от всей семьи. - Голос его обрывается. Я мучительно рыдаю.
- Голубушка, родная моя, перестань, пожалей ты себя. Это ужасно глупо, что я говорю тебе такие "жалкие" речи. Да ведь я понимаю, что ты себя мучаешь жалостью ко мне. Да и о чем, собственно, ты плачешь? Подумай. Ну, теперь тяжело, неприятно, но ведь это не надолго. Ты соединишься с любимым человеком…
- Да не люблю я его, Илья! - говорю я с тоской.
- Что?!
- Да, да, не люблю! - кричу я, вскакивая. - Это было безумие и страсть, мгновенная, с первого взгляда. Я боролась с собой, я понимала, что все это не любовь, и переборола себя. Я поехала в Рим, уверенная в себе, но потом… я не знаю… я не могу… Это была страсть, гипноз, все, что ты хочешь, но это была не любовь! Я еду не на счастье и радость. Я хороню свой талант! Это не любовь. Все это сгорело, кончилось. Я одного тебя люблю и любила, оттого я и плачу, оттого и разрывается мое сердце!
Илья неожиданно хватает мою голову и прижимает к своей груди.
- Таня, родная моя, правда ли это? Илья плачет. Неужели он еще любит меня? Я пугаюсь этих слез, я вся дрожу, и, почти теряя сознание, со стоном охватываю руками его шею.
Когда я прихожу в себя, он держит меня на руках, как ребенка, гладит по голове и дрожащим голосом говорит:
- Если это верно - все поправимо, Таня. Забудем обо всем. Ведь случается же, что муж с женой расходятся, живут розно, а потом опять сходятся.
- Но ты забываешь…
- Нет, родная, нет. Я знаю, о чем ты говоришь. Скажи мне: ну, если бы я увлекся кем-нибудь, а потом принес тебе ребенка и сказал: "Таня, с той женщиной покончено, я ее не любил и не люблю. Я люблю только тебя… но вот ребенок…" Скажи, неужели бы ты не простила, не приняла в дом этого ребенка?
- Конечно бы, приняла, - шепчу я.
- Зачем же ты думаешь, что я хуже, чем есть?
- Но ты не будешь любить его.
- Таня, голубушка, ты, конечно, и не потребуешь от меня к нему отцовского чувства, ласки. Но мои заботы, мой труд к его услугам, а может быть, со временем, когда острое чувство пройдет, я и буду ему настоящим отцом. Ведь твои дети от мужа могли быть живы, разве это мне помешало бы любить тебя?
- Илья! Илья! Что мне сказать тебе? Могу ли я принять от тебя такую жертву?
- Не жертва это, Таня, не жертва, а не могу я жить без тебя; пойми, что одна мысль, что я теряю тебя, убивает. Ведь вчера поразило меня не то, что ты сказала мне, а то, что ты уходишь от меня.
- Не говоришь ли ты этого под первым впечатлением? - говорю я, чувствуя, что вся моя измученная душа оживает, что мое горе отходит куда-то, будущее светлеет.
- Нет. Таня, ты меня хорошо знаешь, я не говорю под впечатлением минуты. Ты-то не ошибаешься ли под впечатлением жалости ко мне, - говорит он с тревогой.
- Нет, Илья! Вся моя жизнь теперь в тебе и для тебя. Ты сам понимаешь, как ты бесконечно добр. Если бы я даже не любила тебя, то в эту минуту я отдала бы тебе мою любовь всю и навсегда.
Я послала письмо.
Конечно, я прекрасно сознаю, что причиняю большое горе, но ведь такое же горе я готовила любимому человеку. Старку легче будет перенести. Он так красив - неужели не найдется женщины, которая его сумеет утешить. Что же мне делать, если я не могу жертвовать Ильей и искусством.
Я написала, чтобы о судьбе ребенка он не беспокоился: мы повенчаемся с Ильей, и ребенок будет законный, Я сознавалась, что очень виновата, причиняя ему горе, но ведь такое же горе он сделал другому человеку. Я плакала над этим письмом и просила забыть меня и простить, если возможно.
Через четыре дня я получила телеграмму:
"Je vous maudis!" Очень эффектно. Не знаю, но мне это кажется чем-то театральным. Эта телеграмма успокоила мою совесть: ни строчки письма, ни намека на ребенка… Может быть, это тоже красиво? Но я, верно, разучилась это понимать.
Дни бегут за днями. Вот уже месяц, как я здесь.
Сердце мое покойно. Мне грустно иногда до боли, но какой-то тихий свет кругом… это Илья, его любовь.
Он, кажется, забыл о себе и, едва увидев грусть на моем лице, сейчас же старается разогнать ее ласками или шуткой.
Моя беременность ужасно тяжелая, но, несмотря на это, я работаю много.
Задуманную картину я буду писать, когда поправлюсь, а теперь пишу портрет одного писателя, начатый еще до моей болезни.
Разговоры о моей картине сделали мне имя, у меня просят портреты, но я не могу брать заказов - вдруг умру при родах.
А что если ребенок опять родится мертвым?
Мне больно, мне будет жаль его, но для Ильи, пожалуй, будет лучше.
Сегодня Женя вернулась из больницы грустная, она провела все утро с матерью. Катю послезавтра отправляют за границу.
Мне хочется развлечь Женю, и я завожу разговор о ее женихе.
Жених Жени мне нравится, но он напускает на себя слишком много серьезности.
Вчера вечером я, извиняясь, что решаюсь давать ему советы, сказала прямо:
- Никогда не бойтесь быть откровенным с вашей женой, не сдерживайте ваших чувств, даже из страха показаться смешным, а то она может подумать, что вы ее мало любите. Если она бросится к вам в порыве горя или радости, обнимите и поцелуйте ее. Главное - не бойтесь слов. Слова - ложь, когда они не искренни, но если любишь - они музыка для того, кто хочет их слушать.
Он, кажется, понял, что я хотела сказать, поцеловал мою руку и теперь со мной и Женей сбрасывает маску молодого ученого - будущей знаменитости.
Дай Бог, чтобы девочка была счастлива, Она теперь сидит на высоком табурете и строит планы о своем будущем житье. Я слушаю ее воркованье, и работа идет легко.
Девушка подает мне карточку. Латчинов! Хотя мне тяжело встретиться со свидетелями моей римской сказки, но Латчинов так тактичен. Я так люблю с ним поболтать, что я искренне рада ему.
- Вот, Женя, я тебя сейчас познакомлю с очень интересным господином.
- Мне теперь все "господины" безразличны, - говорит Женя, делая презрительную гримаску, Латчинов, как всегда, изящен и мил и так же, как всегда, подносит мне цветы.
Мы ведем оживленный разговор, и, хотя Женя и объявила, что ей все безразличны, но уже через десять минут так увлеклась с ним разговором о музыке, что хотела тащить его в гостиную к роялю, попросить ей что-то сыграть, но раздался знакомый звонок, и она, наскоро извинившись, красная и счастливая, как ураган вылетела из мастерской.
- Татьяна Александровна, я явился к вам по делу, - говорит Латчинов, - мне поручено письмо, которое я должен просить вас прочитать немедленно и дать мне ответ, хотя бы устно.
Он подает мне письмо.
Руки мои дрожат, пока я его распечатываю.
"Я пишу вам не потому, что мне хочется напомнить вам о себе. Упрекать вас я не буду, будьте счастливы - я не желаю нарушать вашего счастья. Мне нет до вас дела, но я требую того, что принадлежит мне, от чего я никогда не откажусь, - я требую от вас моего ребенка.
Неужели вы хоть на минуту могли подумать, что я соглашусь отказаться от того, что теперь одно привязывает меня к жизни?
Вы думали, я позволю, чтобы дитя мое считалось сыном постороннего человека и называло его "отцом"!
Как вы только могли подумать, что я допущу это?
Я не хотел ни пугать вас, ни угрожать вам, потому что уверен, что вы согласитесь на мои условия.
Иначе я пойду на все! На какой угодно скандал, до убийства этого человека включительно, и не буду считать это преступлением.
Я не требую себе моей жены, я не властен в ее чувствах и не имею права вмешиваться в ее жизнь, но я требую моего ребенка, а вы не смеете его у меня отнять!
Я еще очень болен и не могу писать что-нибудь связное. О деловой стороне этого вопроса с вами переговорит Латчинов. Я еще не могу вам простить, я еще ненавижу и проклинаю вас, но отдайте мне ребенка добром, и я прощу все - прощу от души".
Я сидела опустив голову. Мысли мои спутались!
А я-то думала, что все мои несчастья кончились.
- Татьяна Александровна, - тихо позвал меня Латчинов, - могу ли я говорить?
- Говорите, - отвечаю я машинально, вкладывая письмо в конверт и вертя его в руках.
- Старк получил ваше письмо во время веселого завтрака, на котором присутствовал и я. Пока он читал письмо, я понял по его лицу, что случилось что-то ужасное.
Дочитав, он бросился к столу, чтобы написать телеграмму, - он написал одну строчку, хотел писать дальше и не мог.
"Пошлите, все равно", - сказал он мне, суя мне в руки листок.
Не успел я взять телеграмму, как он упал на пол, как подкошенный.
Латчинов помолчал.
- Несколько дней он лежал без памяти - доктора опасались воспаления мозга, но когда он пришел в себя и вспомнил - мы стали опасаться худшего! Потери рассудка. Но у него здоровая натура - он вынес. Едва он мог писать, было написано им это письмо. Он поручил мне сказать вам его условия, если вы желаете их выслушать. Я выписал Вербера из Рима - это человек преданный, он будет наблюдать за правильным уходом. Сам я приехал к вам.
Я надеюсь, что вы дадите мне ответ сегодня же. Я уезжаю завтра, я боюсь оставить больного надолго одного с его мыслями.
Я сидела опустив голову. Что мне делать? В состоянии ли я буду отдать ребенка? А если я не отдам? Разве у меня на него не такие же нравственные права, а юридически он будет законным сыном Ильи.
За этого ребенка я готова тоже идти на какой угодно скандал! Но… эта угроза! Это не пустая фраза, я слишком хорошо знаю Старка.
Но до рождения ребенка еще пять месяцев, может, он одумается… смягчится… Нет - это я себя утешаю! Этого быть не может.
Ну, что же! Ну, пускай это будет мне возмездием за мой проступок. Но неужели он потребует от меня даже никогда не видеть мое дитя?
- Скажите его условия, - говорю я с тревогой.
- Условия Старка таковы, - начинает спокойно Латчинов, - когда наступит событие, вы должны устроиться так, чтобы быть в это время во Франции. Он приедет в последнюю минуту взять дитя.
В мэрии Старк заявит, что он отец его, запишет его на свое имя и одновременно вы дадите ему нотариальное письмо, что отказываетесь от всех прав на ребенка.
Я закрываю лицо руками.
- Но он оставляет вам право видеть этого ребенка, когда вы пожелаете, но только в его доме, который всегда открыт для вас, как для гостьи.
- Ну, а если Старк женится? - спрашиваю я. - Может быть, я тоже не хочу, чтобы мое дитя называло матерью другую женщину.
- И это оговорено. В случае женитьбы Старка и даже в случае появления в доме сожительницы вы получите ребенка обратно. Об этом пункте я напомнил ему - он, конечно, уверяет, что этого никогда не может случиться, но… теперешнее его состояние не дает ему хладнокровно обсудить будущее.
Я с надеждой взглядываю на Латчинова и замечаю на его лице горькую улыбку. К чему относится эта улыбка?
- Старк даже обещает вам, если вы пожелаете, конечно, воспитать ребенка в известности, что вы его мать, но какие-нибудь обстоятельства: дела, больные родители или что-нибудь в этом роде - удерживают вас вдали от него.
Старк дает вам слово внушить ребенку любовь к вам и аккуратно извещать вас каждую неделю о его здоровье. Мало того, он дает вам голос и в его воспитании, и впоследствии - в устройстве его судьбы. Вот, кажется, все, что я имею передать вам, - Поблагодарите его хотя бы за это и скажите, что я принимаю его условия, - говорю я с тоской.
- Есть еще один пункт… я даже просил избавить меня передавать вам это, но он настаивал. Вы, конечно, простите больному человеку такие предположения. Он так болен и так беспокоится. Вы должны извинить ему, а также мне, что я вынужден передавать вам его слова.
- Говорите. Говорите уж все сразу!
- Он страдает от мысли, что вы захотите избавиться от ребенка до его рождения.
- Да как он смеет оскорблять меня! - вскакиваю я.