Латчинов просил у меня извинения, что он не позаботился устроить так, чтобы мы не встречались у Старка.
- Можете представить, - говорил он, и я первый раз видела его в таком смущении, - я совершенно упустил из виду, что Екатерина Львовна сестра вашего супруга.
И Катя узнала все.
Ребенок упал и ушибся. Мы его утешили и совершенно забыли об этом.
Старк вернулся на дачу, по обыкновению в семь часов, из своей конторы.
При первом взгляде он сейчас же заметил маленькую ссадину на остреньком подбородке Лулу и, конечно, всполошился.
Он ядовито заметил, что, вероятно, дамы увлеклись разговорами о туалетах, и с беспокойством стал спрашивать ребенка, как он себя чувствует.
- Полноте сокрушаться, - хотела я пошутить, - охота обращать внимание на такие пустяки. Это может испугать только такого необыкновенного отца, как вы.
- Это вы - необыкновенная мать! - крикнул он со злостью. - Вам было бы все равно, если бы ваш сын убился насмерть!
Я взглядываю на личико Лулу - оно изображает ужас, глаза полны слез. Он не может слышать ссоры, брани и требует, чтобы все поцеловались. Я беру его на руки и говорю:
- Не плачь, дитя мое, папа шутит, папа сердится на камень, который ушиб тебя.
Ребенок успокаивается и смотрит на меня доверчивыми глазами, а я говорю Старку по-русски, так как Лулу еще плохо понимает этот язык:
- Перестаньте вы придираться ко мне при ребенке! Или вы желаете, чтобы он разлюбил меня?
- Теперь он мал, а когда вырастет, он сам поймет, что он для своей матери только хорошенькая игрушка.
- Если вам угодно будет, - говорю я с негодованием, - в другой раз разыгрывать драму мне в назидание, то потрудитесь нанять театрального ребенка, если вам необходим ребенок для моего извода.
Он хочет что-то отвечать, но Катя встает удивленная, растерянная.
Мы оба так обозлились, что забыли о ее присутствии.
- Катя, - говорю я, - простите, что Эдгар Карлович сделал вас свидетельницей семейной сцены, - и ухожу с ребенком в другую комнату.
Я тогда до того взбесилась, что у меня дрожали руки, когда я расставляла игрушки на полу. Я старалась смеяться и шутить, чтобы развлечь ребенка, но его не обманешь, он тревожно взглядывал на меня и спросил;
- А ты тоже сердишься на камень, мамочка? Его уже тогда трудно было обмануть, а что будет дальше?
Это была не первая сцена со Старком. Когда ребенок был совсем крошкой, я, приезжая его навестить, жила в отеле, проводила с ним весь день до прихода Старка, а затем уходила. Но ребенок стал понимать, он привязывался ко мне и плакал, когда я уходила. Я стала оставаться на весь день.
Старк старался сидеть у себя в кабинете, но Лулу требовал нас обоих вместе.
Наконец в прошлом году я первый раз остановилась в доме Старка, Да, чем больше понимал ребенок, тем более я приходила в отчаяние.
Мальчик чуток и нервен ужасно. Да и как ему не быть нервным. В каком состоянии я носила его! А Старк как нарочно в моем присутствии нервничает, злится. Мне иногда кажется, что он ревнует ребенка ко мне, а иногда я бываю уверена, что это месть, Мы очень редко разговариваем со Старком наедине и только о делах, но и эти разговоры кончаются всегда ссорой. При других он очень корректен и вежлив со мной, но от намеков и шпилек удержаться не может. То же самое и в письмах: нет-нет и сделает больно.
Он мне пишет только о ребенке, другого в его письмах нет, но…
"Вчера в вагоне против меня села пара - муж и жена, с ними был их ребенок. Мать целовала его и мне было тяжело и завидно. Ребенок потянулся к моей палке… "Господин, верно, не любит детей?" - спросила молодая женщина, видя, что я отодвинуся в угол. Мне стало жаль, что я обидел бедняжку. "Нет, сударыня, мне завидно смотреть, как вы ласкаете своего ребенка, У "моего" нет матери ".
Ну, зачем? Зачем это писать?
Ну, я согласна, он мне мстит, но зачем он мучает ребенка?
Латчинов раз решительно сказал мне:
- Татьяна Александровна, скажите Старку, что нельзя при ребенке вечно жаловаться, что жизнь его разбита и что, если он умрет, ребенок будет одинок и заброшен. Запретите ему эти вечерние молитвы! Ребенок-протестант и отец его без религии молятся перед православным образом - неизвестной богине.
Даже та любовь, которую он внушил ребенку ко мне, - какая-то больная любовь. Я какой-то идеал, фея, слетающая откуда-то, У Лулу ко мне нервная страсть, и в первые дни по моем приезде он не отходит от меня, жмется ко мне. Идя спать, каждый вечер спрашивает: "Ты не уедешь завтра?".
Как медленно едет поезд!
Тогда, когда Старк устроил мне сцену при Кате, это все тоже вертелось у меня в голове. Я тогда старалась только успокоить Лулу, и мне это удалось.
Он начал смеяться. У него такой же красивый смех, как у его отца, и так же он слегка закидывает голову и щурит глаза, когда смеется.
Катя вошла в самый разгар нашей игры, глаза ее были заплаканы. Это меня поразило.
- Шли бы вы помириться с ним, чего вы разозлились?
- Я не хотела ссориться, не хочу и мириться. Это выйдет только лишняя сцена, и я нарвусь опять на дерзость.
- Дерзость! - восклицает она с нервным смехом. - Вы, Тата, так избалованы людьми, что всякое замечание принимаете за дерзость! Что вы удивленно смотрите на меня? Вы считаете себя центром мира и требуете, чтобы все преклонялись перед вами.
- Лулу, беги-ка скорей к няне! - обращаюсь я к ребенку. - Скажи ей, что дождь прошел и можно гулять.
Когда он уходит, я поворачиваюсь к Кате:
- Вы ошибаетесь. Я вовсе не требую поклонения, а…
- Нет, требуете, - прерывает она меня. - Женщины, подобные вам, знают только свои страсти и причуды. Они коверкают жизнь окружающим и еще удивляются, как это те кричат, когда им больно!
Такие женщины, как вы, только и носятся сами с собой!
Есть же, наверное, у вас какие-нибудь достоинства, за что вас так любят, но вы сами любви не понимаете, вам нужны только ощущения. Вы даже на страдания, будто бы, только одна имеете право, а если страдания других портят вам аппетит, вы кричите, что вас оскорбили!
- Послушайте, Катя. Что я терпела и терплю, я не буду рассказывать. Я понимаю, что вы не можете относиться ко мне справедливо: я очень виновата перед вашим братом, но он простил мне - простите и вы.
- Мой брат сам по себе, а я сама по себе, - говорит Катя. - Мой брат простил вас потому, что не может жить без вас, потому, что любит вас.
А я не могу вам простить. Не за брата, нет. Вы вернулись к нему и нянчитесь с ним - я отдаю вам полную справедливость, вы идеальная ему жена теперь…
Я не могу простить вам вот за того, другого, которому вы исковеркали жизнь только потому, что вам понравились его красивые глаза!
- Значит, мне следовало бросить вашего брата?
- Конечно. Ваше место здесь, около вашего ребенка. Эдгар Карлович сейчас мне рассказал все. Он говорит, что не имеет к вам претензий, как к женщине, но он страдает, он мучится мыслью, что ребенок его лишен матери.
Осуждают женщину, когда она бросает детей ради любовника! И вы поступили так же! И я осуждаю вас, хотя бы этим любовником был мой брат.
Она ушла, хлопнув дверью.
Эта сцена ярко стоит в моей памяти…
Слава Богу, Кельн проехали!
Ночь. Все спит в вагоне, но я не могу спать, я еду к своему сыну, Как медленно, медленно едет поезд!
После этой сцены Катя как-то вдруг стала мягче.
Она нашла оправдание своей антипатии ко мне и вместе с этим у нее появилось материнское чувство к моему сыну, она привязалась к нему, как иногда старые девы привязываются к чужим детям.
Да и как не любить это очаровательное существо!
Его любят все без исключения.
Когда он болел корью, то не только все знакомые, но и булочник, угольщик, молочница справлялись каждый день о его здоровье, приносили цветы, игрушки.
Старк любит его не как отец, а как самая страстная мать. Надежду, что он когда-нибудь женится, я теряю все больше и больше. Его любовь к ребенку иногда переходит все границы.
Помню эту корь Лулу! Он совсем потерял голову и вызвал меня отчаянной телеграммой.
Что я чувствовала за время, пока летела в Париж!
Я приехала как раз во время визита доктора; он меня успокоил, что корь легкая, что опасности нет никакой.
Я хотела было утешить Старка, но он наговорил мне ужасных вещей на тему моего равнодушия к ребенку.
Ах, как медленно едет поезд!
Выскакиваю из вагона, забыв о вещах, да и обо всем в мире.
Уже с утра не могла ни пить, ни есть и металась из угла в угол.
А теперь я вижу группу людей на платформе, от нее отделяется маленькая фигурка в белом платьице.
Еще секунда - и я прижимаю ребенка к своей груди, стараюсь удержать слезы и целую его, целую… Он обнял меня ручонками и молча прижался своей черненькой головкой к моей щеке. Мне что-то говорят, но я ничего не понимаю в первую минуту и осознаю себя только тогда, когда слышу спокойный голос Латчинова:
- Татьяна Александровна, вы задушите Лулу. Мы тоже существуем и хотим поцеловать вашу ручку.
Я не выпускаю Лулу и говорю, смеясь сквозь слезы:
- Вот вам моя щека, дорогой Александр Викентьевич, поцелуйте меня, я так рада вас видеть! Он смеясь целует меня.
- Поцелуйте и вы меня, Эдгар, - говорю я Старку, - и дадим слово не браниться во время моего пребывания у вас.
Он едва касается губами моей щеки и спрашивает:
- Где же ваши вещи, Татьяна Александровна?
- Ах да, вещи! Они там, в вагоне, - машу я неопределенно рукой и опять заключаю в объятия мое сокровище.
За завтраком я тоже не могу оторваться от Лулу.
- Вы оба не едите и только целуетесь, - говорит Старк с улыбкой, - я вас рассажу.
- О, нет, нет, папа, я ем, все ем, - и маленькая ручка крепко цепляется за меня.
- И я ем, ем, все ем! - вторю я. - А после завтрака мы откроем сундук и посмотрим, что там есть. Что бы тебе больше всего хотелось? - спрашиваю я, зная, что ему хотелось большого парохода, который можно пускать в бассейн. - Ну скажи-ка?
- Чтобы ты приехала.
- А потом?
- Санки.
- Но теперь лето.
- Ах, да! Ну, живую лошадь, На моем лице отражается такое огорчение, что я не могу вот сейчас вынуть моему сынишке живую лошадь из чемодана, что Латчинов и Старк смеются, глядя на меня.
- Опростоволосились, мамаша. Как это в самом деле вы лошадь-то не привезли? - говорит Васенька.
Васенька после болезни Старка так и не вернулся в Рим, страшно ругает Париж и piccoli francesi, но не уезжает обратно.
Я смотрю на Васеньку пристально и с удивлением восклицаю:
- Васенька, да вы похорошели! У вас ужасно элегантный вид!
Эти годы в Париже он сильно нуждался. Лат-чинов и Старк выдумывали все способы, чтобы помочь ему, но это плохо удавалось. Трудно было заставить его принять эту помощь. Он согласен был только кормиться у Старка.
Васенька смотрит на меня и говорит гордо:
- Это я разбогател теперь.
- Каким образом?
- Зарабатываю много. Деньги некуда девать! Вот сегодня сто франков получил. Не верите? А это что? - И он вытаскивает из кармана скомканный стофранковый билет.
- Что ж, неужели пины и Колизей при лунном свете оценены наконец Парижем?
- Эка захотели! Кто их хочет покупать! Нет, я теперь порнографические картинки рисую.
- Вы?
- А вы что думали! Дама в рубашке пишет письмо! Дама в штанах нюхает розу! Дама без всего идет в ванную, дама… а ну их к черту! Я вот за эту самую компанию сто франков и получил.
- Какая же это порнография!
- А что же это, по-вашему? Для эстетического наслаждения эти дамы рисуются? Так, старичкам на утешение! Леда Микеланджело не порнография, это произведение искусства, А дамы мои - игривый сюжетец.
- И что же, хорошо идут?
- Да куда лучше! Видели, сто франков за четыре штуки!
- Ну, а дамы-то красивы?
- По ихнему, значит, вкусу. Один заказчик мне выговор сделал, что у одной из моих дам шляпа была не модная - на ней одна только шляпа и была. Другой придрался, что таких штанов больше не носят. Ну, я и стал справляться в модных журналах насчет аксессуаров, а потом и лица заодно стал оттуда срисовывать, - Ну, и что же?
- Так понравилось, что по два франка накинули и даже слава пошла. На пять магазинов работаю!
Укладываю Лулу спать.
Мы хохочем, целуемся. Он в длинной ночной рубашонке прыгает на постели. Сна ни в одном глазу!
- Ну, спать, спать, маленький мальчик!
- Сейчас, мамочка, вот смотри - я лег. Я сплю… а где папа? Он всегда укладывает меня!
- А сегодня я укладываю. Разве ты не рад?
- О, рад, рад! - бросается он ко мне на шею. - Но нужно, чтобы и папа пришел, Я отворяю дверь в кабинет Старка. Он сидит за письменным столом, подперев голову руками.
- Идите, Эдгар, дофин отходит ко сну и требует вас! - говорю я смеясь.
Старк поспешно что-то прячет в стол и идет к постельке Лулу, тот протягивает ручонки к отцу и с упреком говорит:
- Что же ты не пришел, папа? Я хочу обоих - обоих вместе!
Он обнимает одной рукой меня, другой отца и целует попеременно.
Я делаю движение высвободиться, но Старк говорит строго:
- Не портите радость ребенку! Что за неуместная щепетильность.
Я покоряюсь - наши головы соприкасаются, и теплые губки ребенка поочередно целуют наши лица.
- Довольно, Лулу! Спать сию минуту! - говорит Старк.
- Я сплю… я сплю… только… папа, поцелуй маму. Старк чмокает меня куда-то в волосы, и Лулу со счастливой улыбкой говорит:
- Завтра мы пойдем в зоологический сад.
В этот мой приезд я как-то меньше ссорюсь со Старком, то есть он изменил обращение со мной.
Он вежлив, заботлив, внимателен, меня не избегает и не придирается так, как прежде. Наружность его в этом году тоже изменилась к лучшему. Он опять по-прежнему заботится о себе, о своей одежде. Я по временам замечаю в нем, что при хорошем расположении духа у него проскальзывает его прежнее, неуловимое кокетство в улыбке, в движениях, Почему это?
Может быть, понемногу он утешился, как и следовало ожидать.
Может быть, у него завелся какой-нибудь роман?
Это было бы недурно.
А если бы он женился!
Тогда Лулу мой! Мой навсегда!
- Ах, как это было бы хорошо! - невольно вырывается у меня вслух.
- Это вы о чем, Татьяна Александровна? - с удивлением спрашивает меня Латчинов.
Мы сидим с ним по обыкновению после завтрака на террасе - он с газетой, я с работой.
Я оставляю мой рисунок, подвигаюсь к Латчинову и начинаю высказывать ему мои предположения.
Я обращаю его внимание на мелочи в поведении Старка за эти дни.
Латчинов сидит, опустив глаза, и на лице его отражается та скорбь и тоска, которая меня всегда пугает.
- Что с вами, вы больны, дорогой Александр Викентьевич?
Он, очевидно, борется с собой и потом говорит:
- Обо мне не думайте, друг мой, я уже давно болен. - Поговорим лучше о вашем деле. Вы заметили перемену в Старке, питаете надежду, что он женится и отдаст вам Лулу? - Латчинов говорит с трудом. - Я вам скажу прямо: нет, этого не будет. Он никогда не отдаст мачехе сына. Он мне сказал раз; "Если женщина любит мужчину - она никогда не полюбит его ребенка от другой женщины. Она может, конечно, безукоризненно исполнять свои обязанности, даже быть с ним ласковой, но любить его не будет".
Я ему возразил, что примеры бывали, а он мне ответил на это следующее: "Или эти женщины замечали, что их мужья относятся к своим детям индифферентно, или это были женщины кроткие, холодные, покорные! Но я-то такой женщины не полюблю, а женщина с противоположным характером никогда не примирится с моей страстной любовью к моему сыну".
Латчинов замолчал.
- Хорошо, я не буду надеяться на полное счастье, - говорю я, - но, может быть, у него начинается роман? И это ведь недурно? Он будет относиться хладнокровно к своему прошлому горю и перестанет терзать нервы мне, а главное - ребенку.
Латчинов некоторое время молчит и потом, взглянув на меня, решительно говорит:
- Татьяна Александровна, я не люблю путаться в чужие дела и никогда не позволю себе выдавать то, что мне говорят наедине, по дружбе, но обстоятельства складываются так, что я вынужден предупредить вас.
Вы позволите мне только прежде задать вам один вопрос?
- Пожалуйста.
- Скажите, Татьяна Александровна, вам бы было совершенно безразлично, если бы я сказал вам: да, Старк полюбил другую женщину. Не отвечайте сразу, подумайте.
Я морщу лоб и говорю:
- Видите, Александр Викентьевич, я с вами совершенно откровенна: да, меня бы немного царапнуло по самолюбию… даже не по самолюбию, а по женскому тщеславию. Вы видите, я, не щадя себя, откровенна с вами. Но это мелкое чувство слабо - я не сравню его даже с тем, что бы я испытала, если бы осрамилась с какой-нибудь из моих картин.
Это чувство ничто в сравнении с тем счастьем, которое я бы получила, видя, что Лулу не видит вечно около себя отца мрачным, недовольным, вздыхающим, нервным.
Я уверена, что понемногу я могла бы отвоевать себе право увозить Лулу с собой и почти все время проводить с ним. А там, может быть, он и отдал бы мне его насовсем, и он был бы мой! Мой! Мой! Я в волнении сжала красивую, тонкую руку Латчинова, лежащую на ручке кресла.
- Татьяна Александровна! - услышала я вдруг его голос, спокойный, но глухой и как будто мне незнакомый, - не радуйтесь понапрасну.
- Почему?
Он молчит с секунду, словно испытывая какую-то борьбу, и наконец решительно поднимает голову.
Лицо его спокойно, даже грустная улыбка играет на его губах.
- Дело вот в чем. Я начинаю выдавать тайны Старка. Мне немного совестно, но иначе невозможно.
Все это время, эти четыре года я с ним почти не расставался. Он не из тех людей, которые могут скрывать свои чувства, и он их от меня не скрывал. Все это время он жил только ребенком. Конечно, были мимолетные связи - "женщины на один день", но это не в счет.
Вы мне часто жаловались, что он своими иногда смешными, иногда жестокими выходками мстит вам.
Неужели вы не видели, что это не месть, а страсть? Ведь все эти годы он только и жил воспоминаниями об этих трех месяцах в Риме! Он вечно об этом говорит. Иногда он забывал, что я тут, и бредил всеми вашими словами, ласками, поцелуями. Ведь в его кабинете, в шкафу хранится ваше белье, ваши платья, разные мелочи, принадлежащие вам.
В прошлом году он мне отдал ключ от этого шкафа со словами: "Вы правы, я сойду с ума, если буду продолжать каждую ночь целовать эти вещи".
Он говорил мне часто, что он всей силой воли заставляет себя не думать, что вы принадлежите другому, что только любовь к ребенку удерживает его от преступления. Ему не раз хотелось поехать и убить вашего мужа.
Этот ребенок удержал его от убийства и самоубийства после его болезни, и, умри он завтра, Старк пустит себе пулю в лоб.
Вы, Татьяна Александровна, обрадовались этой перемене, но я могу рассказать, отчего она произошла.