Я сижу и смотрю на круглый иллюминатор. Я совершенно спокойна, мне даже смешон мой пароксизм.
- Ну, Таточка, - говорю я сама себе, - вам, верно, пятнадцать лет, что вы влюбились в прекрасного незнакомца и сумасшествуете. Да нет, я в пятнадцать лет влюблялась только в артисток, танцовщиц и красивых женщин. Первый мужчина был мой муж. Я вышла замуж семнадцати лет, а двадцати уже овдовела.
Влюбилась я в его гусарский мундир и жиденький тенор, которым он мне пел цыганские романсы. Много значило и то, что все посетительницы салона моей матери сходили с ума по его усам. А он думал поправить долги моим приданым. Что это было за глупое замужество! Через полгода я узнала, что он вернулся к своей прежней пассии - и ужасно обиделась! Именно "обиделась". Потом это служило мне источником для развлечения: мы с подругой нашли ее письма к нему на его письменном столе, перечитали их и изводили его намеками. Я рисовала карикатуры на него и его даму и посылала ему по почте. Он не решался спросить меня, терялся, путался - а мне было очень весело, Право, весело. Я могла капризничать, сколько хочу. По целым часам я рисовала, он не смел запретить мне поступить в академию, не мог заставить меня выезжать в скучный светский круг его знакомых - я жила, как хотела.
Одно было у меня горе - мои дети не жили. Странно, этот человек не оставил мне никаких воспоминаний! Я даже недавно с трудом вспомнила его имя. Знаю, что Алексей, но как по батюшке… хоть убей, едва вспомнила.
Другие… их было двое - я себе не даю отчета даже, как это вышло и зачем. Я совсем их не любила. Один бросил меня, приревновав к другому, а другой надоел мне чуть не через неделю. А они, кажется, меня любили.
Илья! Вот кого я люблю - его одного. Ведь мы так сжились, так славно вместе работали. Я чувствую себя за ним как за каменной стеной - ведь это самый надежный, самый верный друг. Потеряй я Илью, я бы, кажется, не пережила этого! Ведь он мне не только муж - это друг, брат, отец: ведь у меня никого нет из близких родных. Все, что во мне есть хорошего, - это его влияние, все, чем я живу, - это искусство и он. Ведь он любит меня как друга и как женщину - он даже чересчур страстен. Чего же мне надо? Ведь я… - Ты такая чистая, - говорит он мне иногда в порыве страсти, - мне иногда даже кажется, что ты холодна ко мне.
Я целую его и говорю ему, что он мне дороже всего на свете. И это верно - ему я никогда не лгу. Мне иногда хочется отвечать на его страстные ласки такими же и… и…. не умею, не могу… "Неужели, правда, я чиста", - думала я всегда. А теперь я знаю, что нет! Какая гадость! Не надо вспоминать об этом - этот звонок к обеду - надо идти мириться с моим инженером: я была невозможно груба.
За столом идет общий разговор о Кавказе. Я его ругаю, старый полковник его защищает; у нас у каждого своя партия. Темнеет.
Капитан говорит, что сегодня ночью может начаться качка. Я очень рада: я проведу "спокойную" ночь! Меня будет тошнить, будет болеть голова и под ложечкой. Я очень рада. Это лучше, чем то, что я испытываю ночью. "Посмотрим, - думаю я с насмешкой над собой, - что сильнее: ты или морская болезнь".
- Что же с вами будет, Татьяна Александровна? - говорит Сидоренко, поднимаясь со мной на Палубу.
- А вы забыли, что я с вами не разговариваю? - оборачиваюсь я к нему со всем кокетством, на которое способна, - Неужели вы еще не переменили гнев на милость?
- И не переменю!
Я облокачиваюсь на перила, смотрю на море. Луна уже всходит - запад багряно-красный и море слегка морщится. Качка, наверное, будет. Я любуюсь еще желтоватым столбом луны, гоню от себя все мысли, наслаждаюсь красотой этой ночи и тихонько напеваю.
- Татьяна Александровна, - говорит Сидоренко, - ну не грешно ли капризничать в такую ночь?
- Я с вами не разгова-а-ари-иваю-ю! - пою я, - Но если я не могу рассказать вам! Я молчу и напеваю.
- Вы не хотите меня понять… Я делаю движение уйти.
- Ну, хорошо, хорошо - я вам расскажу.
- Вы - душка, - говорю я тоном восторженной институтки. - Только, пожалуйста, рассказывайте подробно и литературно. Ну, что же это за история?
- Да это не история…
- Ну, сделайте историю… Ну, хороший Виктор Петрович!
Я кладу руку на его рукав и заглядываю ему в глаза.
- Татьяна Александровна, а я не знал, что вы кокетка! - говорит он с упреком.
- А разве это худо?
- Не знаю, я с вами запутался и не знаю, что хорошо, что худо. Парадоксальная вы женщина!
- Парадоксальная женщина!.. Это удачно, Виктор Петрович, - я аплодирую вам. Но, к делу, к делу, к истории!
- Эх, от вас не отделаешься. Ну, слушайте. Знаете вы барона Z., биржевика, музыкального мецената?
- Ну, слышала о нем. Что же дальше?
- Ну, когда Старк был в Петербурге, они познакомились где-то на вечере у какого-то представителя haute finance. Вы знаете репутацию барона Z.?
- Слышала о нем что-то скверное, но не помню что.
- Репутация эта очень грязная - в нравственном смысле, в деловом - безукоризненна. Ну… ну… и вот, не знаю, как вам это сказать., ну, он, т.е. Z воспылал страстью к Старку.
- Как это? - спрашиваю я с удивлением.
- Вот, вот, я знал, что вы не поймете! - с отчаянием восклицает Сидоренко. - Как же я буду рассказывать?
- Да, нет! Стойте! Я понимаю. Теперь - дальше, дальше, - Так вот… Я еще в Петербурге говорил Старку: "Охота вам бывать у этого господина! Что о вас подумают!" - "Я бываю, - отвечает он мне, - у него только на обедах и музыкальных вечерах, а запросто я к нему не пойду". - "Да ведь он прямо за вами ухаживает!" Старк расхохотался. "Са m'amuse!" - говорит. Когда мы одновременно уехали со Старком в Париж, и Z, оказался там. Куда мы - туда и он! Меня это изводило, а Старк помирал со смеху. Один раз возвращались мы с Лоншанских скачек, и пришла нам фантазия пройти через Булонский лес пешком и у Порт-Нельи сесть в метро. Погода была чудесная, народу масса, не прошли мы и полдороги - видим, в великолепной коляске катит Z. "Постойте, - говорит мне Старк, - я сейчас устрою представление!" И не успел я ему помешать, как он остановил Z., и тот увязался за нами. Старк был ужасно любезен с ним и позвал его в ресторан "Каскад" пить вино. Z, так и расцвел. Пока они болтали, я бесился на Старка за то, что он меня заставляет быть в обществе такого господина, и когда они направились к ресторану, я решительно хотел уйти, а Старк шепчет мне: "Смотрите, Z, подумает, что вы ревнуете", Татьяна Александровна, войдите вы в мое положение, что мне было делать? Ведь действительно, этот господин, со своей грязной душонкой, мог подумать про меня эту гнусность! В эту минуту я просто ненавидел Старка за то, что он ставит меня в такое глупое положение. Делать нечего, я пошел с ними. Кажется, Z, так и остался при своем мнении, глядя на эту комедию. Старк словно хотел нарочно убедить Z., что надежды его не напрасны - он принял на себя роль женщины, за которой ухаживают. Я уж изводиться не стал, а только удивлялся… За разговором Старк вдруг оборачивается ко мне и капризным тоном говорит:
"Сидоренко, заприте окно. Мне дует!" И вы знаете, Татьяна Александровна, я встал и запер окно - да как еще поспешно, только потом опомнился и плюнул даже. Прошло несколько времени. Что у них был за разговор - я не знаю, Z, что-то тихо говорил Старку. Вдруг Старк поднимается, медленно берет стакан с вином и - выплескивает в лицо Z. Потом, доставая свою визитную карточку, обращается ко мне; "Виктор Петрович, дайте барону и вашу карточку, чтобы он мог послать своих секундантов к вам для переговоров на случай, если ему угодно требовать от меня удовлетворения". Когда мы ехали назад, Старк был в восторге. "Нет, это восхитительно! Что теперь будет делать Z.? От дуэли отказаться нельзя: я его оскорбил при свидетелях! Ему придется драться с кем-то вроде "любимой женщины"!
- Послушайте, Старк, - сказал я, - для чего вы затеяли всю эту историю и меня еще секундантом заставляете быть! - "Ну, дорогой Виктор Петрович, это так все было забавно, ну, сделайте мне удовольствие". - "Бросьте вы этот тон, Старк, я не Z." - "Ах, простите, я все еще не могу выйти из своей роли".
Дуэль не состоялась. Z, уехал, не прислав секундантов. Старк искренне огорчился.
- Я вижу во всем этом одно мальчишество, - говорю я равнодушно и иду в каюту.
Какая скверная ночь! Морская болезнь не помогла.
Наутро я проснулась поздно. У меня ужасно скверно на душе. Мне не хочется вставать, не хочется одеваться. Висок болит, и вся я разбита. Гадко! После завтрака мы приедем в С. Надо улыбаться, любезничать, показывать родственные чувства. А стою ли я, чтобы эти женщины и мальчик любили меня? Я так сама себя загрязнила своим воображением. Теперь мне противно вспомнить картины, что рисовало мне невольно это воображение. Нет, с этим надо покончить раз и навсегда!
Я вскакиваю, одеваюсь.
Ну и физиономия у меня! Губы сухие, под глазами круги. Я укладываю чемоданы и выхожу на палубу. Спасибо Сидоренко: он действует прекрасно на мои нервы.
Мы подъезжаем к С., он вытаскивает мой чемодан на палубу и говорит весело:
- Значит, вы меня приглашаете к себе? Да? Смотрите, ведь я завтра уже явлюсь с визитом!
- Конечно, конечно, - говорю я торопливо, пристально всматриваясь в народ на пристани. Я, по просьбе Ильи, дала из Новороссийска телеграмму, и кто-нибудь выйдет встретить. Я стараюсь угадать их в толпе.
А ведь я была права. Мать и Катя меня встретили приветливо и вежливо, но очень сдержанно. Женя бросилась мне на шею и сразу влюбилась, Андрей смотрит бирюком. Мать - маленькая брюнетка, такая моложавая для своих лет, что Катя, высокая, полная, тоже брюнетка, иногда кажется одних лет с матерью. Впрочем, я не умею определять года таких женщин.
У Кати красивые черты лица; она могла бы казаться красивой, но ничего не делает для этого и из особого кокетства, присущего этим типам, даже уродует себя.
Волосы словно нарочно причесаны так, что видны редеющие виски. Она носит какой-то угловатый корсет, и гладкое платье неуклюже стянуто кожаным поясом.
Лицо у нее суровое, с густыми бровями и крупным носом. Это лицо мне кажется надменным, именно не гордым, а надменным.
Лицо матери мягче, проще, но в нем какое-то затаенное недовольство. Верно, против меня.
Если бы они показали мне хотя бы искорку теплоты! Я бы откликнулась всем сердцем! А теперь?..
Теперь постараемся быть в хороших отношениях. Конечно, их можно обойти, но я теперь так устала, что не хочу себя ломать и стараться.
Женя похожа на Илью - тоже крупная и блондинка. Она очень хорошенькая. Чудный цвет лица и красивые глаза. Она хороша своей молодостью, свежестью и могла бы быть еще лучше, но не умеет. Андрей - брюнет. Ужасно не люблю мальчишек этих лет! Они или грубы из принципа, или надоедливы, как фокстерьеры. Он показывает мне даже некоторую враждебность. Это что-то идущее от старшей сестры.
Мать воспитана и тактична. Женя удивительно мила, Андрея я почти не вижу. Все шло бы гладко, но Катя!
Мой сундук пришел. Я разбираю его с помощью Жени. Женя весело смеется и восхищается моим бельем и платьями. Катя презрительно кривит рот и не выдерживает:
- Такое кружевное платье, наверное, стоит двух месяцев профессионального жалованья.
- Вы ошибаетесь, Катя, - весело говорю я. - Это платье стоит очаровательной детской головки и целой корзины грибов.
- Какой головки, каких грибов? - спрашивает она, хмуря брови.
- Я сшила его на деньги за проданную на выставке картину "Девочка с грибами"!
Она закусывает губы и потом говорит:
- Сколько народу можно накормить этим платьем!
- А разве кружева едят? - спрашиваю я с наивным видом.
Женя фыркает от смеха. Катя краснеет. Я чувствую, что зашла слишком далеко, и весело говорю:
- Ну, полно, Катя, какая вы сегодня строгая. Вот вам новая книжка журнала, прочтите-ка, какая интересная статья вашего кумира Л.
- Благодарю, - сухо произносит она, берет книгу и уходит из комнаты.
Пишу в саду этюд с цветущей магнолии, Женя сидит рядом и без умолку болтает о гимназии в К., которую она окончила в прошлом году.
- Осенью я поеду на педагогические курсы. Сначала мама хотела ехать со мной, потом раздумала.
Я понимаю, почему она раздумала - она теперь потеряла надежду жить с сыном.
- Вы, конечно, Женюшка, поселитесь у нас?
- О, мне бы очень хотелось! Но Катя находит, что мне лучше жить одной.
Я окликаю Катю и прямо спрашиваю, что она имеет против того, чтобы Женя поселилась у нас зимой.
- Хотя бы потому, - отвечает Катя, - что у вас, наверное, очень шумно.
- У нас? - удивляюсь я. - Да у нас мертвый покой! Пока светло, я работаю в мастерской, а вечером занимаюсь скульптурой, рисую, читаю. Разве Илья мог бы работать при шуме? Изредка мы ходим в театр, в концерт. Гости у нас бывают очень редко.
- Женя может привыкнуть у вас к роскоши.
- Вы, Катя, не знаете дороговизны петербургской жизни, Илья получает три тысячи, я зарабатываю приблизительно столько же. Илья добр - вы знаете его доброту, - он многим помогает и, уверяю вас, при таких средствах особенной роскоши не заведешь.
- Я сужу по вашим платьям и безделушкам, - говорит она, немного сбитая с толку.
"Как ты молода еще, милая", - думаю я и продолжаю:
- Я люблю все красивое и изящное - это правда, но таким труженикам, как мы с Ильей, большая роскошь не по карману. Не забудьте, я еще всю зиму болела и не могла работать.
Она не выдерживает.
- Право, глядя на вас, как-то странно слышать: труженица, работать…
- Почему? - наивно спрашиваю я. Мать тревожно взглядывает на Катю.
- Ваша работа для вас - развлечение, удовольствие.
- А разве надо ненавидеть свою работу? Разве вы ненавидите ваших учениц, ваш труд? - удивляюсь я.
Она хочет что-то возразить, но я не даю:
- Правда, мой труд лучше оплачивается. Художниц меньше, чем учительниц. Она начинает краснеть.
- Вы производите предметы роскоши - не знаю, труд ли это.
- Значит, вы ни во что не ставите работу бедной фабричной девушки, которая целый день гнет спину над плетением кружев, - восклицаю я с ужасом, - только потому, что она производит предметы роскоши.
"Не слишком ли я, - мелькает у меня в голове, - да нет, "бедная труженица", "гнуть спину" - такие обиходные слова в ее лексиконе, что она и не заметила их".
- Да, но работница получает гроши! - восклицает Катя.
- Опять только потому, что работниц много. Да и потом надо же ставить во что-нибудь талант и творчество. Ведь переписчик получает гроши сравнительно с писателем.
Катя молчит. Мать тревожно смотрит на нее , Я принимаюсь опять за работу и мне досадно. Катя слишком слабый противник. Стоит ли тревожить мать этими разговорами? Не молчать ли лучше? Что за бабье занятие такая пикировка!
Какая чудная ночь! Я стою в саду. Какая тишина, какой аромат! Вся листва, весь воздух, трава полны светящимися мухами. Море шумит, шумит. Я бы пошла туда, к морю, но калитка заперта. Искать ключ - перебудишь всех в доме. Все спят. Как могут люди спать в такую ночь! Как может спать Женя! Я в ее годы была способна прогулять всю ночь, - Таточка, вы не спите? - слышу я ее голос с террасы.
- Нет, сплю! Это я в припадке лунатизма гуляю по саду! - говорю я загробным голосом.
Женя хохочет и выбегает ко мне.
Она поверх капота закута в большой байковый платок.
- Как вы неосторожны, Таточка, - в одном батистовом платье. Лихорадку схватите.
- Верно! На этом Кавказе при всех наслаждениях природой всегда, как memento mon, стоит лихорадка.
- Я поделюсь с вами своим платком!
Женя окутывает меня, и мы медленно идем по саду.
- Таточка, я вас ужасно люблю, - говорит Женя, нагибаясь и целуя меня. Я не маленького роста, но она выше. - Вы, может быть, мне не поверите, а я прямо с первого взгляда полюбила вас! Нет, я даже вас раньше полюбила, давно, как только Илюша стал нам писать о вас. Я Илюшу тоже страшно люблю - больше, чем Катю и Андрея.
- Илья лучше всех! - смеюсь я.
- Да, да, лучше всех! И вы такая именно жена, какую я хотела для него!
Это детский лепет, но мне отрадно, мне тепло, я ее целую с благодарностью.
- Вы так не похожи на всех наших знакомых дам. Вы какая-то, такая… яркая. Вот мама и Катя говорят, что вы некрасивая! А вы мне кажетесь красивей всех, кого я знаю. Катя находит, что ваши платья, ваша прическа слишком театральны, а мне все это кажется таким красивым! Катя у нас чрезвычайно строгая ко всему, что она называет "пустотой", и к этому она, кажется, причисляет все: и веселье и платья и… ведь это предрассудки, не правда ли?
- Женюшка, Женюшка, не откидывайте предрассудков! Потом трудно остановиться на этом пути. Границы нет! Платье, прическа, что пустяки, но если начнете идти далее… Милая моя деточка, слушайтесь Катю и маму - вы проживете спокойно, счастливо, без тревог!
"И страстей", - прибавила я про себя.
Я теперь на ночь всегда принимаю опиум и засыпаю без снов - как убитая. А значит, с "тобой" можно бороться! Днем сила воли, ночью - опиум! Я выздоравливаю! Выздоравливаю!
Мне иногда жалко Катю! Она совершенно сбита с толку. Как ей хочется оправдать перед самой собой свою ненависть ко мне.
Ее честность страдает от этой несправедливой, ни на чем не основанной ненависти.
Она ищет, мучительно ищет зацепиться за что-нибудь и - не за что! Всех пороков, которые ее бы утешили, - нет!
Я работаю, брат ее со мной не опустился, а, напротив, идет в гору и в письмах называет меня своим вдохновителем, другом, правой рукой. Относительно знаний, образования я выше ее самой, даже читала я гораздо больше!
Эти последние удары я наносила не сразу и всегда дав ей немного пошпынять меня. Сознаюсь, это женская мелочность. Мне доставляло удовольствие удивлять и ошеломлять ее, Попробовала она меня со стороны "политических убеждений" - они оказались одинаковы. Мне страшно хотелось удариться в "крайне левую" сторону, но я сдержалась - пусть будет меньше предлогов к рассуждениям и спорам. Наши ссоры положительно мучительны для Марии Васильевны. Даже "помощь ближнему" у меня шире, так как у меня больше заработок. Остаются мои туалеты.
Она ходит вокруг меня и изнывает! Как-то мы говорили о ее любимом беллетристе N.
N. - Друг Ильи, мы с ним знакомы давно.
Я дала ей книгу его рассказов. На этой книге очень любезная надпись, какие обыкновенно пишут писатели, даря экземпляр книги своим почитательницам: "Талантливой, чуткой умнице Таточке от друга!"