Философия, может быть, взяла для масс слишком высокую ноту, но религия, которая хочет стать всеобщей, удовлетворяя нужды людей, должна сделать свою искупительную весть понятной для бродяг. Вдобавок к тому, что магическая концепция в любой форме привлекала людей к религии по низким мотивам, она вела к формальности и поверхностности. Вместо того чтобы стать средством общения души с Богом, молитва вырождается в заклинание и распевы, не зависевшие от внутреннего состояния верующего. Обряды, вместо того чтобы стать средствами получения благодати, условием для которой была духовная восприимчивость участников обряда, обрели действенность сами по себе, и их эффективность была основана на opus operatum.
Не нужно считать, что мистерии были скорее формами магии, чем религии очищения и искупления, но в зле и в добре их судьба была связана с судьбой их восточных сестер – астрологии и особенно магии. Единственное, чем должна привлекать любая религия, – это в конечном счете ее духовная весть; однако связь с магией подрывала духовную силу мистерий. "Эти [языческие] мистерии никогда не могли полностью отделиться от магии; то есть мисты обычно придавали мистическую действенность акту участия как таковому, в отрыве от побуждения воли и сердца, которые действительно могли дать ему возможность быть эффективным" [975] . Первое Евангелие рассказывает нам, что волхвы пришли с востока, чтобы объявить о рождении Мессии и поклониться Ему, – пророческий текст. Тертуллиан, говоря о том, что те же волхвы, "получив предсказание во сне, вернулись домой другим путем", видит в этом аллегорию того, что "они не должны более ходить своими старыми путями" [976] .
Иудеи, как уже упоминалось выше, выделялись в синкретической магии и особенно в экзорцизме. Это было предметом индивидуального вкуса и предприимчивости. Однако и сама иудейская религия ни в коей мере не была свободна от магического элемента. Это можно видеть в излишней приверженности обрядовой стороне религии и тщательном соблюдении обычаев и традиций, не обладавших внутренней ценностью. Для постороннего наблюдателя представлялось, что спасение предлагалось только через переход в религию Моисея посредством обрезания. Омовению перед трапезами придавалось не только гигиеническое, но и религиозное значение. Определенные виды пищи были запрещены независимо от столь очевидной теперь истины, что человека оскверняет не то, что входит в него. Молитва, совершаемая лицом к Иерусалиму или в определенные часы, якобы давала прямой доступ к слуху Предвечного. Такие представления, как якобы осквернения от соприкосновения с умершим, от совместного принятия пищи с теми, кто был вне библейского Завета, от принятия пищи, пожертвованной идолам, в конечном счете основаны на магических представлениях. Когда Павел бросил вызов обрядоверию от имени религии свободного духа, он фактически противостоял магии в религии.
Наши симпатии к мистериям только возрастут, если мы не только избежим исторической ошибки и не будем смешивать их с магией, но также если мы не будем несправедливо обвинять их во множестве злоупотреблений, которым маги подвергали их богослужебные обряды, фальсифицируя их теологические концепции. Вера в могущество "имени" бога мистерий диктовала эти аберрации. Магия овладела также иудейскими и христианскими формулами и священными именами. Мы в большей степени готовы понять очевидное отсутствие духовности в мистериях, когда мы вспомним, как легко магия пробралась в христианство, какие опустошения творила она веками и с какими трудностями ее удалось искоренить [977] . Типичный церковник Киприан стоит недалеко от любого жреца культа мистерий, когда он серьезно записывает истории доводящего до смерти влияния отдельных элементов причастия как на маленькую девочку, которая еще не достигла того возраста, когда человек может обладать нравственным суждением, так и на взрослых людей. Одна женщина, которая тайно взяла часть причастия, "получила не пищу, но меч", что вызвало внутренние конвульсии. Виновный человек обнаружил, что причастие, принятое от священника, в его руке превратилось в пепел [978] . Трезвомыслящий Григорий Нисский рассказывает, как его тезка – Григорий Чудотворец провел ночь в языческом храме, в результате чего оттуда бежали боги, к большому неудовольствию жреца, который осыпал Григория проклятиями, покуда последний, сжалившись, не написал на куске пергамента: "Григорий – Сатане: заходи"; когда его положили на алтарь, это немедленно привлекло демонов обратно. Новациан обнаружил верное средство против тех, кто отклонялся от его учения, заставляя своих последователей поклясться "телом и кровью нашего Спасителя, Иисуса Христа, что вы никогда не оставите меня и не вернетесь к Корнелию".
Эти несколько примеров из тысяч дают нам некоторое представление о тех силах, которые христианство в конце концов преодолело, но с которыми мистерии заключили сомнительный союз.
III. Еще одной веской причиной конечной неудачи религий мистерий было то, что они представляли экстремальный тип религии , который не отвечал общественным и религиозным потребностям уравновешенного человека. Экстремальное движение рано или поздно вызывает реакцию. Здравый рассудок человечества в том, что оно постоянно пытается найти равновесие человеческих способностей и надежд. Каждая эпоха обязательно открывает в предыдущей что-то, чего было "слишком много" или "слишком мало": в этом ее слабость и ее предостережение грядущим эпохам.
Есть два [979] четко выраженных типа религии: a) социально-этическая, или политическая, и б) индивидуалистически-мистическая, или религия личного типа. Первую можно назвать, пользуясь выражением Гегеля, религией пользы, а вторые – религиями искупления. Первый тип ищет благоденствия общества и подчеркивает социальные обязанности; в другой главное – спасение отдельной души. Первая стремится к братству в специфическом объединении людей, таком как племя, клан, раса или нация; другая надеется на единение с богом или поглощение им. В религии политического типа религиозной единицей является нация или клан; обряды религии совершаются в первую очередь для ее процветания; в религии личного типа религиозной единицей является личность. Первый тип идет "обычным путем" повседневной жизни, второй хочет наслаждаться блаженным видением.
Эти два типа ярко проявляются и в греко-римский период. Политический тип в его силе и слабости представлен религиями города-государства в Греции и Риме, и в его силе – религией Израиля. Личный тип представлен религиями мистерии и греческими моральными философиями. В мистериях основной связью между людьми было братство в одном и том же боге-покровителе. В религии первого типа люди попадали по рождению; религия была столь же наследственна, как гражданство; в религии второго типа человек мог войти по своей собственной воле посредством инициации или перерождения. Первая нашла сферу своей деятельности в определенном корпоративном объединении; вторая – в частной и добровольной ассоциации, отличной от государства и переходящей общественные границы.
Историческое движение религии чаще всего – от политического к личному типу, в то время как врожденное для человечества стремление к единству питает борьбу за синтез между двумя крайними типами. Религии города-государства Греции и Рима и государство-церковь иудеев были проявлениями определенной крайней позиции, здоровой реакцией на которую были мистерии. Однако реакция религий мистерий бросилась в другую крайность – и эта реакция имела эпохальное значение в истории религий. Оба типа представляют собой важную грань божественной истины, но на время господства одного из них затмевается другая, столь же ценная истина. "Эпохальный переход в прогрессе человеческой мысли – это переход от того типа религии, который, подчеркивая социальный идеал, восхвалял моральные обязанности, к типу, который, подчеркивая личный идеал, восхвалял мистическую надежду" [980] . Мистериям принадлежит неоценимая заслуга в том, что они ввели принцип свободного выбора в религиозных вопросах, подчеркивая личностные аспекты, что углубляло самосознание, провозглашая необходимость в возрождении, направляя мысль человека к бессмертию и питая мистицизм, который делает невидимые вещи реальными. Они потерпели неудачу, поскольку пренебрегали другими аспектами жизни человека на земле в его общественном окружении [981] или осуждали их.
Греческие и римские социально-этические религии легко заменились на личностные мистерии. Но была одна религия более раннего политического типа, которая не уступила мистериям, но бросила им вызов. Религию Израиля в течение шести веков, со дней Иеремии и Иезекииля до триумфа христианства апостола Павла, сотрясал конфликт между двумя соперничающими основами религии – политической и личной, и этот конфликт в значительной степени послужил подготовкой к появлению дочерней религии, которой было суждено преуспеть там, где Израиль потерпел неудачу. Израиль передал нерешенную проблему христианству – проблему, которая разрывала его собственную душу, которая производила яростные разногласия внутри теократии, которая порождала партии столь противоположные друг другу, как эссены и зилоты, и которая в конце концов вызвала масштабный отход от синагоги в церковь. Религия Израиля совершила замечательную попытку примирить оба принципа, и, хотя она была и всегда оставалась националистической религией, она включала в себя личностные ожидания в такой степени, о которой никогда не могли и мечтать Греция или Рим. Однако со ци аль но-этическое сознание настолько господствовало в мысли Израиля, что власти косо смотрели на индивидуалистическую религию: их неприятие индивидуализма еще возросло из-за того очевидного факта, что религии индивидуалистического типа не выделялись этическими требованиями.
Появление личной религии в противоположность политической в Древнем мире было решающим шагом вперед в истории человеческого духа. Следующий религиозный вопрос, который встал перед людьми, был: должны ли эти типы религий существовать бок о бок или противостоять друг другу? Являются ли они взаимоисключающими? Или же синтеза достичь нельзя? Если мы примем гегелевскую формулу эволюции – тезис, антитезис, синтез, – то мы можем сказать, что греческие и римские религии представляли собой тезис (общественно-этические религии), мистерии – антитезис (индивидуалистическо-мистические), в то время как иудаизм представлял собой как тезис, так и антитезис, но тщетно работал над тем, чтобы найти синтез. Найти синтез удалось христианству. Христианство было вынуждено встретить проблему лицом к лицу из-за конфликта между политическими религиями Запада и личными религиями Востока, интенсивность которого росла вокруг него, и потому, что иудаизм, который питал его ранние годы, слишком был углублен самоанализом по этому вопросу. Если христианство действительно являлось тем, чем оно себя называло, – настоящей вселенской религией, – то оно должно было решить загадку и найти средство удовлетворить как общественные, так и личностные инстинкты человека, сделать человека одновременно нравственным и мистическим, соединить дополняющие друг друга истины "мы партнеры" [982] и "все души – Мои" [983] во всеобъемлющую истину. Следовало отдать справедливость "тому [типу], который был заинтересован в поведении в этой жизни и влиял на него, но не мог удовлетворить мистических стремлений человека; другой соответствовал этим мистическим стремлениям, но при этом не мог дать жизни в этом мире нравственное содержание и значение" [984] . Христианство обозначило свое превосходство над религиями города-государства, религиями мистерий и иудаизмом, показав "примирение двух типов в высшем синтезе этической религии искупления, которая освобождает человека из этого мира и при этом дает ему возможность найти в этом мире сферу нравственной деятельности и цель" [985] . Оно соответствовало всем нуждам человека как в личных чаяниях, так и в общественных связях на земле. Оно сочетало прекрасное равновесие двух возвышенных идей божественного общественного порядка – Царствие Божие и неоценимую ценность отдельной личности: "Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" [986] Религия и мораль были нераздельно связаны в христианстве; вера должна была проявляться в трудах.
Путь христианства к примирению этих двух крайних типов религий был подготовлен мистериями и иудаизмом как с негативной, так и с позитивной точки зрения. Религии мистерий заставили человека сознавать личные нужды и научили его подниматься над землей и материей к отождествлению с Богом. К несчастью, этот энтузиазм или экзальтация не сопровождались заметным изменением в поведении; духовные надежды не обязательно предполагали новый моральный идеал. Конечно, профессор Гарднер [987] преувеличивает, когда говорит: "У нас нет причин предполагать, что те, кто говорил о спасении с помощью Исиды или Митры, были гораздо лучше своих ближних; таким образом, они не жили на более высоком уровне бытия", в то время как христиане были "не просто наполнены духовным энтузиазмом, но этот энтузиазм в них принимал форму самоотречения, святой жизни и христианской любви, "энтузиазма к человечеству"". Проблемы, которые пережил апостол Павел из-за моральных отклонений его языческих церквей, которые почувствовали силу новой духовной экзальтации и радовались "разделению Духа Святого", достаточное свидетельство того, что язычество могло включать горячую религиозность, не будучи при этом очевидно нравственным или даже будучи совершенно очевидно безнравственным. Читатель "Метаморфоз" Апулея – лучшего учебника для изучения мистерий – будет впечатлен загадочным для него соединением религиозного пыла и чувственного и похотливого воображения. Спасение через Исиду не обязательно предполагало изменения в характере.
Именно от иудаизма, который был прежде всего этической религией древности, христианство унаследовало свой высокий этический идеал [988] . Иудаизм был шокирован при виде страшных грехов язычества, особенно идолопоклонства и плотских грехов. Его собственная мораль была небезупречна, однако она представляла собой постоянный вызов окружавшему иудаизм язычеству. В святости домашнего быта, религиозном воспитании детей, долге братской взаимопомощи, взаимоотношениях полов, достоинстве ручного труда и других отношениях диаспора стала "вождем слепых" для Римской империи. Мораль иудаизма была такой, что, за исключением банальностей традиции и излишнего библеизма, ее можно было en bloc перенести в христианство. Более бедные иудейско-христианские церкви более чем возместили вклад христиан – бывших язычников богатством своего этического вклада. Первых волновал вопрос обрядов, в то время как вторые пытались сдержать излишние вольности, приняв нравственный кодекс иудаизма и христианства. Поскольку христианство возникло из иудаизма, мораль стала его родимым пятном:
"Иудейское христианство в Палестине, воспитанное иудейским законом, было, если можно так выразиться, хребтом, который поддерживал нравственное сознание целого… и иудейская агитация в его (Павла) церквях, несмотря на весь вред, который она приносила, все-таки привела к тому, что нравственная сторона христианства была подчеркнута сильнее" [989] .
Иудейские катехизисы и учебники были приняты христианством и включены в христианские писания. Этическое превосходство было сильной стороной в платформе ранних апологетов и христианских историков, и его вполне замечали языческие критики. Такое сосуществование морали и религии, для нас столь привычное, не было таким в греко-римскую эпоху. Общим местом его сделало христианство: оно взяло на себя этическую задачу, которую так хорошо начали решать греческие философы и религия Израиля. Конечно, нельзя сказать, что христианство завершило нравственное воспитание Запада, но христианство сделало невозможным, чтобы отныне религиозным считался человек, чье поведение является несовместимым с религией, которую он исповедует. Оно позволило нам объединить субъективный и объективный аспект религии; радоваться как экстазу общения святых, так и восторгу личного общения с Отцом наших душ; уравновесить центробежную и центростремительную силы души.
IV. Аристотель проницательно выделил роковой недостаток в мистериях, когда сказал: "Отнюдь не необходимо, чтобы посвящаемые учились чему-либо, но чтобы они получали впечатления и приходили бы в соответствующее настроение". Этот недостаток – туманность [990] и излишняя эмоциональность, которые сопровождались закостеневшим традиционализмом. Мистерии обращались в первую очередь к чувству, а не к нравственной лояльности и духовному восприятию. Этому есть множество свидетельств [991] . Стобей [992] сохранил фрагмент Фемистия (Плутарха?), где смерть сравнивается с инициацией таким образом:
"Тогда [в смерти] душа переживает опыт, подобный тому, что получают те, кто проходит посвящение в мистерии. Отсюда и совпадение – слово в слово и дело в дело – в умирании и в обряде посвящения . Во-первых, блуждания и мучительные, болезненные переживания и какие-то неприятные и бесконечные переходы в темноте; затем, перед концом, все ужасные вещи – страхи, ужасы, пот и оцепенение. После чего является некий чудесный свет, и душу принимают чистые угодья и луга с пением и совместными танцами и самыми священными торжествами святых звуков и священных явлений. Посреди всего этого человек, теперь уже совершенный и посвященный, становится свободен и совершает круг, освобожденный и увенчанный, исполняя обряды; он беседует со святыми и чистыми людьми, видя там непосвященную толпу тех, кто живет, не очистившись, тех, кто под его ногами ступает в потоках грязи и тьмы, и, несмотря на страх смерти, продолжают творить зло, не веря в блаженство мира иного".
"Как те, кто прошел посвящение, – говорил Плутарх [993] , – подходят к друг другу сначала со смущением и восклицаниями, но, когда совершились и показаны святые обряды, они внимают, дрожа и молча, так и начинающий овладевать философией сначала заметит много смятения, но, познакомившись с предметом поближе и увидев более яркий свет, как тогда, когда приоткрываются святыни, он станет другим и будет молчать, и его охватит благоговейный трепет". Псевдо-Деметрий [994] уверяет, что "мистерии исполняются в виде аллегорий, дабы вызвать ужас и благоговейный трепет". Эта светотень , которую не хотелось и нельзя было четко определить, приспосабливала мистерии к самым разнообразным вкусам из-за растяжимости интерпретации – для посвящаемого они могли значить что угодно; она придавала им привлекательность, которая сопровождает теософию и оккультизм. Несопоставимое, устарелое, символическое стояло в мирном соседстве.
"Туманные идеи восточных жрецов позволяли любому увидеть в них те призраки, за которыми он гонялся. Воображению отдельного человека был предоставлен огромный простор, и интеллектуалы-дилетанты радостно переделывали эти гибкие доктрины по своему желанию. Они не были достаточно четко очерчены и не были сформулированы достаточно точно, чтобы нравиться толпе. Боги были все и ничто; они терялись в этом sfumato" [995] .