Докладывая по телефону командиру полка, Рогозин повторил слова Ипатова – добровольно перешёл, вытащил офицера, совершил подвиг.
– Остынь, – сказал полковник. – Не до этого.
Рогозин предложил, чтобы не рисковать, пусть из разведотдела проведут разговор с немцем здесь, в батальоне. Не стоит тащить его в город, рискованно. Надо, чтобы артиллеристы в случае прожектора шандарахнули к такой матери.
Полковник думал, не отключался.
– Как ведёт себя?
– Вроде с достоинством, – сказал Рогозин, набивая немцу цену.
– От Роммеля… Может, имеет поручение?
– Похоже, – согласился Рогозин.
– И думать не моги допрашивать у тебя. Если гангрена… Ещё загнётся. Мне его приказано доставить аж комдиву. Сам командарм хотел прояснить такое явление, так что снаряжай немедленно. Ясно?
Рогозин распорядился подготовить эвакуацию Ипатова в тыл, в госпиталь. Отправился на КП, оттуда стал докладывать начальнику штаба. Вскоре ему позвонил командир полка.
– Откуда у них прожектор?
– Они ж тут уже полгода стоят, – сказал Рогозин. – Иногда включают.
И опять стал объяснять, как всё было.
– Как это он вернулся? Почему?
Рогозин не мог ничего объяснить. Осадчий стоял рядом, слушал.
– Надо прежде всего переправить в разведотдел, а что, если… – сказал полковник. – Подожди, помолчи.
Рогозин помолчал.
– Давай прямо к комдиву. Там ждут.
– Уже светает, – сказал Рогозин. – Сейчас не успеть. Немцы думают, что им удалось уничтожить ихнего Густава и его конвой. Надо подождать.
Ждать полковник не разрешил, решили переправить немца с соседнего участка, с первой роты. Там же и лейтенанта Ипатова.
– И вот что, дело ответственное, сопровождай сам, в крайнем случае пошли Осадчего.
Из соседнего участка дорога в город выходила прямо на Рогатку, что было куда безопаснее. Оттуда часто доставляли в рогозинскую роту боепитание и просто питание – "супокашу".
– Давайте, товарищ капитан, я отвезу их, – предложил Осадчий.
Рогозин посмотрел, ловя его взгляд, понимающе усмехнулся:
– Нет уж, я сам.
Когда он пришёл в санчасть, Густав сидел у лежащего Ипатова, держал его руку. Рогозин пояснил, что вечером их обоих эвакуируют по ходу сообщения, затем через развалины церкви в первую роту, а ночью в Питер, там будет ждать машина. Машину подошлют для немца по приказу комдива, но Рогозин сказал, что и для лейтенанта, хотел подбодрить Ипатова. Выглядел Ипатов плохо.
– Ты потерпи ещё немного, – попросил Рогозин, сел рядом. – Ты можешь спросить Густава, почему он не вернулся к своим?
Ипатов спросил, медленно выговаривая каждое слово. Они слушали, как Густав быстро-быстро стал объяснять.
– Давай медленней, – сказал Рогозин.
Он думал сам понять хоть немного.
– К нам было ближе, – перевёл Ипатов.
– Почему он тебя не оставил? Шёл бы к своим сам.
Густав что-то ответил, но Ипатов помотал головой и повторил свой вопрос. Это Рогозин понял.
– Они могли его подстрелить, – перевёл Ипатов. – А вы бы, товарищ капитан, приказали бы стрелять в своего?
Рогозин подумал, сказал нерешительно:
– Если вдогонку… в перебежчика.
Вдруг Густав сам стал объяснять, обращаясь к Рогозину.
– Переводи, – попросил Рогозин, – всё переводи.
– Он сказал, что, может, я спас ему жизнь, потому что я не кричал от боли, они бы нас сразу засекли, перебили, сказал, что я вёл себя как офицер и он тоже как офицер.
– Ты ему веришь?
– Очень уж благородно, он же фашист.
– С тобой он был человек. Он же вернулся. Жизнь тебе спас. Почему мы удивляемся? – спросил Ипатова и себя тоже.
– Возьмите пистолет, – напомнил Ипатов.
Пора было в дорогу. Ипатова уложили на носилки. Опять позвонил полковник, опять допытывался, не появилась ли у Рогозина идея какую-нибудь версию предложить комдиву.
– Это в твоих интересах. Чего этот чудик вернулся? Мы так и не дознались.
– У меня нет точных объяснений.
– Не признаётся?
– Вроде как из-за раненого Ипатова.
– Не верю. Что-то темнит. А?
– Жаль, если так, – вырвалось у Рогозина.
– Вы его не прижали. Допрашивать, конечно, не твоё дело. Ты лучше скажи: вы его обыскали?
– Нет. У него ни кобуры, ни планшета.
И Рогозин опять должен был повторять, как всё было, как отличился Ипатов и как ему не повезло.
Полковник прервал его, но Рогозин всё же успел сказать, что отправит заодно в госпиталь и лейтенанта.
– Кончай, а то светать начнёт. Ладно, лейтенанта отправляй. Сопровождать сам – и прямо к комдиву. Я подъеду.
Рогозин всё исполнил лучшим образом, только вот на допросе Густава присутствовать не стал. Отпросился, ему надо было отвезти лейтенанта в госпиталь, добиться, чтобы немедля занялись им, очень этот Ипатов был плох. Немец, рискуя, спасал Ипатова, Рогозину полагалось тем более, чувство вины появилось самовольно. Ему и раньше нравился Ипатов, а теперь было и жалко его, и обидно.
Пришлось пройти к главному врачу госпиталя, просить заняться Ипатовым вне очереди. Подействовала только история ранения. Она поразила и главврача, и хирурга. Ипатова сразу повезли на операцию. Рогозин сел в коридоре, ему принесли кружку чаю. Он расстегнул шинель, вынул портсигар, но курить не стал. Было бы несправедливо, если после всего, что было, не удалось бы Ипатова спасти. Здесь, на фронте, у Рогозина появилось ощущение Судьбы, которой наделён он и каждый из его солдат. Она существует где-то за пределами пространства. С Ипатовым судьба должна обойтись хорошо. Возможно, и с Густавом, подумал он, но как-то нерешительно. У Судьбы, наверное, свои понятия справедливости.
В операционную прошёл главный врач. Вышли они оба. Операция прошла хорошо, все осколки извлекли, как сложится дальше, неизвестно, организм слишком слаб, угроза гангрены остаётся.
В реанимацию Рогозина не пустили, после наркоза лейтенант должен спать.
До КП Рогозин шёл пешком. По набережной Мойки, свернул на Садовую. Снегопад кончился. Местами от прежних заносов улица превращалась в тропу между сугробов. Луны не было. Из подворотен слабо светили синие маскировочные лампочки. Дома стояли угрюмо, нигде, ни в одном окне не горел свет. Чёрные каменные глыбы в ночи безлюдных улиц. Пахло гарью. У Сенной площади догорал разбомблённый дом. Пожарище ещё дымилось. Рогозин погрелся у тёплой стены. Светя фонариками, остановились патрульные, проверили у него документы. Осмотрели его.
– Ждёте кого? – спросил старший. Он был в морской форме. Спросил, нет ли закурить. Он снял рукавицы. Тоже хотел погреться. Они, он и два солдата, взяли по папиросе. Закурили. И Рогозин закурил.
– Когда всё это кончится? – спросил моряк.
Не "чем кончится?", а "когда?" – будто собирался дожить до прорыва блокады. А вот Рогозин не знал, доживёт ли. Уже половина батальона его ушла из жизни, не узнав, что будет с городом, да и со страной. Всегда мы уходим, не дожив, не досмотрев, не доделав. Вот и он, Рогозин, наверно, уйдёт, не добравшись до Победы.
Он выбрался из города к рассвету. Так трудно было одолеть эти три километра. На посту обрадовались его возвращению, проводили до землянки. Остап, его ординарец, растопил буржуйку, поставил на огонь чайник, сковородку с консервами. Принёс ледяной воды сполоснуть руки, положил на столик пайку хлеба, кусочек сахара, всё это молча, ловко, не в пример Рогозину, который долго раздевался, расстёгивался. Он теперь всё делал медленно, все в батальоне двигались не так, как раньше, сказывались скудный паёк, зима.
Остап присел напротив него, ждал, наконец спросил:
– Хотите лечь?
– Не то слово, – сказал Рогозин.
Он всё потягивался, разминая тело, свободное от полушубка, ремней.
В землянке прибывало тепло, привычное тепло с дымком, запахами овчины, портянок, смолы от сосновых накатов, да ещё стойкая вонь давно не мытых людей.
– Ну как? – спросил Остап.
Рогозин открыл глаза, долго смотрел на него, возвращаясь откуда-то, где не было войны, смертей, голодухи, трупов на улицах.
– Хорошо, – сказал он. – Теперь всех в баню отвезут, будет вошебойка, валенки обещали выдать, мин прибавят, такие вот пироги.