Катастрофа
Прежде, чем перейти к заключительной части в этом исследовании, представим положение, в каком оказался тяжело больной Ленин. Вновь и вновь переживая все подробности, связанные с конфликтом между Крупской и Сталиным, он с трудом ("сегодня у меня что-то плохо выходит") диктует своё противоречивое письмо. При этом его ослабленный болезнью мозг всё-таки, как бы через просветления, отмечает, что что-то в этом деле не так, что что-то ему не досказано, что что-то по отношению к Сталину есть необъективное… Ленин привык выносить решения только после того, как узнает позиции всех сторон. Здесь же, предлагая своё категорическое решение, он до конца остаётся в неведении: а что бы сказал со своей стороны Сталин? Именно поэтому он сомневается, сомневается в обоснованности своего письма, сомневается настолько, что в конце концов откладывает его… А на другой день, чувствуя себя ещё хуже, прочитывает письмо вновь, но не успокаивается и требует категорической его секретности - требует передать его лично и из рук в руки получить ответ, но так, чтобы этот шаг вместе с тем стал обязательно известен Зиновьеву и Каменеву. Чтобы те потом не имели возможности выдать его решительность во всём за что-то показное, ибо, когда дело коснулось его жены и его лично, он якобы оказался мягкотелым… И опять вопрос: неужели Сталин действительно позволил себе это, неужели всё было именно так, как рассказывает об этом жена???
Будущее, а именно 1926 год, покажет, как прав был Ленин, когда опасался, что "телефонный случай", став известным Зиновьеву и Каменеву, ещё даст о себе знать. (Он-то, в отличие от Крупской, отлично представлял, каковы на самом деле её наиболее "близкие товарищи".) В 1926 году на июльском объединённом пленуме ЦК и ЦКК Зиновьев действительно провокационно поднял этот вопрос в пику Сталину, разоблачавшему раскольническую суть "новой оппозиции"…
Итак, переживая случившееся, весь в сомнениях, в конце концов Ленин всё-таки посылает это письмо и… начинает ждать ответ. Проходит час, два, три… Ответ не приходит. В его ожидании Ленин начинает нервничать, самочувствие резко ухудшается, но ответа нет! Значит… всё правильно: Сталин такой, каким его представляет Крупская. В действительности же… именно Крупская всячески оттягивает передачу ленинского письма Сталину… просит письмо Сталину не отправлять!
Словно чего-то боится. Боится больше, чем стремительно ухудшающегося состояния Ленина. А может, надеется, что ей удастся уговорить его вернуть это письмо, покуда оно не попало к Сталину? Может, всё ещё как-то образуется? Например, помогут что-то придумать "более близкие товарищи" - Лев Борисович и Григорий. Не случайно она так просит не отправлять это письмо. Понимает, что с получением этого письма Сталин вновь убедится, что опять она пошла на обман. А ведь давала обещание "забыть сказанное". Но(!) снова слова не сдержала. Напротив, всё рассказала больному, чем опять навредила его здоровью. Это - факт, и Сталин обязательно узнает об этом. Теперь ей действительно придётся нести ответственность перед Центральной Контрольной Комиссией, а это - что-то вроде Страшного Суда Партии…
Теперь выяснится, что повод для телефонного звонка Сталина своими нарушениями больничного режима Ленина дала именно она, Крупская! Стало быть, "телефонный конфликт" был спровоцирован не по вине Сталина (Сталин-то, решат, выполнял тогда установку пленума), а по вине её, Крупской, опрометчиво бросившей всем, что она лучше всяких врачей знает, что можно, а чего нельзя… Ленину!!!
И вот: у Ленина - новые приступы. Что делать? Что делать?! Вместо того, чтобы не мешать Володичевой исполнить распоряжение Ленина о передаче письма Сталину, она уже целые сутки противится этому. А Ленину - всё хуже! Он никак не может дождаться ответа на своё решительное письмо. Наконец Володичева не выдерживает и заявляет, что обязана исполнить распоряжение Ленина. Крупская связывается с Каменевым (поскольку во многом из-за него и Зиновьева возникло это письмо) и начинает что-то согласовывать…
А Ленин всё это время ждёт. Ждёт уже целые сутки. Ждёт тяжело больной человек. Ждёт в своей кремлёвской квартире ответа от Сталина, который, находясь здесь же, в Кремле, в кабинете, в каких-то шагах от него, хранит поистине издевательское молчание. Значит, всё, что говорит о нём Надежда Константиновна, правда! И даже более жестокая, чем она, наверняка жалея его, говорит… В муках проходит долгая ночь. Напряжение от страшного и без того недуга нарастает. Какие только мысли не приходят в голову прикованного к постели человека! А ответа всё нет… И тогда, видя надвигающийся летальный исход, Володичева решается отклонить все просьбы Крупской и исполнить распоряжение: она передаёт письмо Сталину. Сталин тотчас же, как подчёркивает Володичева, тотчас же даёт, хотя и витиеватый, но способный удовлетворить ждущего ответ. Однако… поздно: их отношения уже предопределены навсегда. Ленин уже никогда не прочтёт этого ответа. У него за эти три дня произошли новые и, как окажется, уже необратимые приступы болезни.
Воспоминания Крупской
Что было потом - можно в какой-то мере представить благодаря следующим воспоминаниям Крупской, датированным ею 03 февраля 1924 года и названным "ПОСЛЕДНИЕ ПОЛГОДА ЖИЗНИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА".
"Последняя болезнь Владимира Ильича разразилась 9-го марта 1923 года, она выразилась в потере речи, в усилении паралича правой руки и ноги, захватила отчасти и левую сторону - Владимир Ильич долгое время не мог правильно направлять действия левой руки. Болезнь распадается на два периода. В первый период, продолжавшийся до июля, шло ещё ухудшение.
Этот период связан с тяжёлыми физическими страданиями и тяжёлыми нервными возбуждениями, в июле было желудочное заболевание с повышением температуры. С этого момента, после некоторого времени большой слабости, началось непрерывное улучшение, хотя и очень медленное, которое было прервано лишь смертью.
Первый период был очень тяжел - больного нельзя было оставлять ни на минуту одного, при нём постоянно была сестра, к нему постоянно входил дежурный врач, были беспрерывные консультации. Сёстры были очень хорошие - опытные, внимательные, заботливые. Одна из сестёр, Екатерина Ивановна Фомина, была та же, которая ухаживала за Владимиром Ильичём в 1918 г., когда его ранили, и к которой он всегда очень хорошо относился. Врачи делали всё, что могли, но положение было отчаянное. Об этом первом периоде Владимир Ильич старался впоследствии не вспоминать - не ходил в ту комнату, где он лежал, не ходил на тот балкон, куда его выносили первые месяцы, старался не встречаться с сёстрами и теми врачами, которые за ним тогда ухаживали. В этот первый период вопрос шёл главным образом о спасении жизни.
Во второй период - с июля - шло выздоровление. Прекратились всякие боли, явился нормальный крепкий сон, вошел в норму желудок, стала правильнее работать левая рука, явилась возможность не только сидеть, но и ходить, сначала, опираясь на санитара, потом самостоятельно с палочкой, стала улучшаться речь, и в связи с этим совершенно изменилось настроение. Владимир Ильич много шутил, смеялся, даже напевал иногда "Интернационал", "Червоный штандар", "В долине Дагестана".
Ильич у нас в июле сбежал. (Примечание. В.И. Ленин провёл в комнате А.А. Преображенского 21–23 июля 1923 года и встречался с ним за обедом. - НАД. ) Жили мы в большом доме, а рядом во флигеле жил управляющий совхозом, старый партийный товарищ, бывший рабочий, которого Ильич знал с 1891 года ещё по Самаре, Алексей Андреевич Преображенский. Вывезли мы Ильича на прогулку, устроились в беседке около флигеля. Услышал Ильич, что во флигеле теперь живёт Алексей Андреевич, и рванулся туда. Помогли ему взобраться по лестнице, крепко обнял он Преображенского, сел около него и стал говорить. У того больное сердце, побелел он весь, губы трясутся, а Ильич всё говорит, рассказывает про переживаемое. Слов у Ильича не было, мог только говорить "вот", "что", "идите", но была богатейшая интонация, передававшая все малейшие оттенки мысли, была богатейшая мимика. И мы, окружающие, Мария Ильинична, я, санитары, всё больше и больше понимали Ильича. Не только богородские рабочие, с которыми виделся Владимир Ильич, ушли, уверенные, что он говорит, но специалист по восстановлению речи, следивший последнее время за занятиями Владимира Ильича, говорил за пару дней до смерти Владимира Ильича: "Он непременно будет говорить, при такой степени сознательности не может человек не говорить, этого не бывает, он в сущности уже говорит, у него нет только памяти на словесные образы слов".
И вот Ильич, ушедший от врачей, сестёр милосердия, от больничного режима, сидел около Преображенского и говорил. Пробыл он там три дня. Когда я приходила туда, он говорил, что и нам с Марией Ильиничной тоже надо перебраться во флигель, еле удалось его убедить вернуться. Уговорили только тем, что сказали, что Преображенский болен, что мы стесняем его и его семью.
В большом доме мы устроили Владимира Ильича так, как он хотел: в той комнате, в которой он жил раньше, до болезни - самой скромной во всём доме - сняли со стен картины, поставили ширму, поставили кресло, столик. Комната и теперь стоит так, как была. Кресло стояло против окна, а из окна было видно село Горки. Как-то раз (кажется, в декабре 1920 года) Ильич был в Горках. В самую большую избу набились все хозяева деревни, негде было яблоку упасть, Ильич делал доклад, а после долго беседовал с собравшимися. Заботился он потом о том, чтобы провели электричество в Горки (что и было сделано), чтобы давали крестьянам семена, рассаду, машины.
Последние месяцы Владимир Ильич любил, когда он сидит и занимается, чтобы были у него перед глазами Горки.
Во вторник, 31-го июля, последний раз у него было возбуждение. Потребовал он, чтобы не ходили к нему больше врачи - потом пускал к себе ещё некоторое время профессора Осипова, но разговоры о болезни не допускались. На В.Н. Розанова и Ф.А. Гетье, лечивших его раньше, он смотрел не как на врачей, а как на добрых знакомых. Не как на доктора, а как на товарища, смотрел он на В.А. Обуха. Последние месяцы врачи наблюдали Владимира Ильича лишь из соседней комнаты. Стал он тяготиться и сёстрами милосердия - и хоть сдерживался, но видно было, что их присутствие ему тяжело.
(Здесь я позволю себе на время прервать воспоминания Надежды Константиновны и привести следующий отрывок
ИЗ ПИСЬМА Е.А. ПРЕОБРАЖЕНСКОГО Н.И. БУХАРИНУ
29 июля 1923 г. - НАД. )
Дорогой Ника!
Давно собирался написать, но откладывал до третьего визита в Г [орки]. Но пришло Ваше второе письмо. Так что пишу немедленно. 1) Ильич.
Во время первого посещения, неделю спустя после Вашего отъезда, говорил и с Н.К. и М.И очень подробно. Старик находился тогда в состоянии большого раздражения, продолжал гнать даже Ферстера и др., глотая только покорно хинин и йод, особенно раздражался при появлении Н.К., которая от этого была в отчаянии и, по-моему, совершенно зря, против желания. И, всё-таки, к нему ходила. (Очень важное наблюдение, заставляющее задуматься в свете того, что мы знаем о роли Крупской в случившемся, особенно в первые дни марта 1923 года. - НАД. )
Второй раз, 4 дня тому назад, я снова поехал (с Пятаковым решили ехать сегодня, а я не стал ждать воскресенья). Я только что вошёл вниз, с Беленьким, как в комнате справа от входа Беленький мне показал рукой в окно, сказал: "вон его везут". Я подошёл к закрытому окну и стал смотреть. На расстоянии шагов 25-ти вдруг он меня заметил, к нашему ужасу, стал прижимать руку к груди и кричать: "вот, вот", требовал меня. Я только что приехал и ещё не видел М.И. и Н.К. Они прибежали, М.И., взволнованная, говорит: "раз заметил, надо идти". Я пошёл, не зная точно, как себя держать и кого я, в сущности, увижу. Решил всё время держаться с весёлым, радостным лицом. Подошёл. Он крепко мне жал руку, я инстинктивно поцеловал его в голову. Но лицо! Мне стоило огромных усилий, чтоб сохранить взятую мину и не заплакать, как ребёнку. В нём столько страдания, но не столько страдания в данный момент. На его лице как бы сфотографировались и застыли все перенесённые им страдания за последнее время. М.И. мигнула мне, когда надо было уходить и его провезли дальше. Через минут пять меня позвали за стол пить вместе с ним чай. Он угощал меня жестами малиной и т.д., и сам пил из стакана вприкуску, орудуя левой рукой. Говорили про охоту и всякие пустяки, что не раздражает. Он всё понимает, к чему прислушивается. Но я не всё понимал, что он хотел выразить, и не всегда комментарии Н.К. были правильны, по-моему. Однако всего не передашь.
У него последние полторы недели очень значительное улучшение во всех отношениях, кроме речи. Я говорил с Ферстером. Он думает, что это не случайное и скоропроходящее улучшение, а что улучшение может быть длительным… Е.П.
(Однако вернёмся к воспоминаниям Крупской, которые благодаря данному отрывку станут более ясными. - НАД. )
В конце концов, ухаживающий персонал свёлся к трём санитарам: Николаю Семёновичу Попову, только что окончившему молодому врачу - он же делал Владимиру Ильичу и массаж правой руки, Владимиру Александровичу Рукавишникову и Зорьке, студентам старшего курса. Всё это была партийная публика, бесконечно преданная Владимиру Ильичу, старавшаяся угадать каждое его желание, с глубоким волнением следившая за ходом его болезни. Владимир Ильич не мог не чувствовать этого и горячо к ним привязался. У него светлело лицо, когда они входили в комнату, он шутил и смеялся с ними. Они внесли в нашу жизнь молодую жизнерадостность и создали в значительной мере ту атмосферу уверенности в выздоровлении и спокойствия, которая облегчила Владимиру Ильичу последние месяцы существования. По саду возил Владимира Ильича в кресле и ездил с ним на охоту заведующий охраной Пётр Петрович Пакалн. Для него Владимир Ильич тоже был дорог. Уже с 1922 года Пётр Петрович всегда сопровождал Владимира Ильича во время прогулок, ни на шаг не отставая от него, исполнял все его желания. Во время последней болезни он особенно заботливо и внимательно относился к Владимиру Ильичу. Но и все другие - стряпавшая для Владимира Ильича латышка, прислуживавшая за столом работница с фабрики Мосшвей Е. Смирнова, товарищи шофёры, товарищи из охраны, монтёр - тов. Хабаров - все жили мыслью, как бы сделать Владимиру Ильичу всё получше. И он чувствовал, не мог не чувствовать этого. Он любил, когда я рассказывала ему что-либо об окружающих - о санитарах, о Смирновой, о Петре Петровиче. Мария Ильинична заботилась не только о Владимире Ильиче, но и о всех окружающих его.
Во вторник, 31-го июля, когда у Владимира Ильича было возбуждение, я была в Москве, на другое утро он рассказывал мне, что дело иметь с врачами бесполезно, так как всё равно вылечить они не в состоянии - ходить не может, руки не действуют, речи нет.
К этому времени у меня явилась надежда на выздоровление. Я рассказала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы ещё о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь всё равно, как на тюремное заключение. Помню, Екатерина Ивановна, сестра милосердия, возмутилась этим моим сравнением: "Ну, что пустяки говорите, какая это тюрьма?" Я говорила о тюрьме вот почему. Помнила я, как сидел Владимир Ильич в 1895 году в тюрьме. Он развил там колоссальную энергию. Кроме того, что он в тюрьме работал - подбирал и обрабатывал материалы к своей книжке "Развитие капитализма в России", писал листки, написал нелегальную брошюру "О стачках", руководил из тюрьмы работой организации - он связался и с товарищами по тюрьме, завёл с ними обширную переписку (письма писались молоком и лимоном в книжках между строк), бодростью и заботой о товарищах дышало каждое его письмо… "Затыкайте фортку тряпкой, чтобы не дуло…", надо позаботиться о том-то, тому-то нужна такая-то книжка и т.д. и т.п.
В 1914 году Владимира Ильича арестовали в Галиции по подозрению в том, что он русский шпион. Арестовали и посадили в местную тюрьму в местечке Новый Тарг. Очутился он вместе с сидевшими там раньше "преступниками". Большинство было тёмных забитых крестьян - кто не выполнил каких-то формальностей, у кого документы оказались не в порядке, кто каких-то налогов не внёс. Сидели там и местные протестанты, имевшие мужество восставать против сильных и подведённые теми под тюрьму. И в их среду внёс Владимир Ильич бодрость. Во время свиданий он передавал: надо найти защитника для такого-то, позаботиться о семье такого-то… Он писал им заявления, растолковывал, что надо делать. "Бычий хлоп" - прозвали его сидевшие в тюрьме крестьяне, т.е. крепкий, сильный.
Потому-то я и говорила Владимиру Ильичу, что болезнь надо рассматривать как тюрьму, когда человек поневоле на время выпадает из работы.
И Владимир Ильич переносил свою болезнь так же бодро, как раньше он переносил тюрьму. Был и тут таким же "бычьим хлопем". Раз, в припадке отчаяния, что не могу догадаться, что он хочет сказать, я малодушно заплакала. Владимир Ильич посмотрел на меня, вынул из кармана носовой платок и подал мне.
Как в тюрьме, Владимир Ильич всё время заботился о других, смотрел, есть ли валенки у санитаров, когда кто из них приезжал, спрашивал, покормили ли их. Раз Мария Ильинична была в Москве, приехал Николай Семёнович, и я не позаботилась, чтобы его тотчас покормили. Владимир Ильич потребовал, чтобы его подвезли к буфету, вынул оттуда масло, сыр, хлеб, поставил Николаю Семёновичу и потом укорительно качал головой, что же, мол, не позаботились. Как заботливо угощал он В. Шумкина, старого партийного товарища, рабочего, приезжавшего к нам в Краков за литературой и живущего теперь в Горках.
Как заботился он о сапожнике, делавшем ему специальные сапоги и приезжавшем для примерки.
Когда ездил на прогулку за пределы сада, Владимир Ильич особенно как-то старательно кланялся встречавшимся крестьянам, рабочим, малярам, красившим в совхозе крышу. И к детям был внимателен и ласков Владимир Ильич. Когда осенью жил у нас племянник Владимира Ильича Витя, шестилетний мальчик, с товарищем Лёшей Павловым, какими ласковыми глазами следил Ильич за ребятами, внимательно прислушивался к их детской болтовне, ласково смеялся, смотрел, как слушают они сказки, заботился, чтобы ничем их не стесняли.
Владимир Ильич не любил, когда его "развлекали", тяготился этим. Но, если видел, что что-либо доставляет удовольствие другим - охотно шёл на это. Так было с грибами, с кинематографом, со стереоскопом.
Та форма болезни, которая была у Владимира Ильича, допускала восстановление речи. Быстрота и полнота этого восстановления зависят в очень сильной степени от того, насколько человек способен к упорному труду над собой, насколько систематически, неустанно может он работать. Не имевшим дело с такого рода больными трудно себе представить, какой колоссальный труд - завоевание способности речи, тут приходится бороться с рядом неслыханных трудностей, о которых здоровый обычно и понятия не имеет. У Владимира Ильича была та форма потери речи, при которой сохранено полное понимание чужой речи, понимание читаемого про себя, но утрачена способность говорить, читать вслух и писать.
Врачи, наблюдавшие Владимира Ильича, констатировали у него необычайную силу воли, инициативу, выдержку, систематичность в работе. Они считали, что налицо все данные за то, что у него восстановится речь, одновременно восстановилось бы и чтение вслух и письмо.