"Японский солдат, который дрался с нами на Халхин-Голе, хорошо подготовлен, особенно для ближнего боя. Дисциплинирован, исполнителен и упорен в бою, особенно в оборонительном. Младший командный состав подготовлен очень хорошо и дерётся с фанатическим упорством. Как правило, младшие командиры в плен не сдаются и не останавливаются перед харакири. Офицерский состав, особенно старший и высший, подготовлен слабо, малоинициативен и склонен действовать по шаблону"
Последовал очень острый и опасный…
"– Как помогали вам Кулик, Павлов и Воронов?
– Воронов хорошо помог в планировании артиллерийского огня и подвозе боеприпасов. Павлов помог нашим танкистам, поделившись с ними опытом, полученным в Испании. Что касается Кулика, я не могу отметить какую-либо полезную работу с его стороны"
Уверен, что и вопрос и ответ хорошо "откорректированы": на Халхин-Голе Жукову "помогали" не только они, но и Начальник ГлавПУР Л. Мехлис, Командарм Штерн, комкор Я.Смушкевич… Отзыв о Павлове предельно двусмыслен: боевые условия в Монголии и Испании сопоставимы с точностью до наоборот, в то же время бронетанковый компонент играл решающую роль и начальник Автобронетанкового Управления РККА мог явиться в значительно более яркой форме сверх "поделившись опытом". Очень выразительно умолчание Я.Смушкевича – вряд ли Сталин, поинтересовавшись мнением об руководителях артиллерийского и танкового ведомств, пропустил авиационное, находившееся тогда в самом сложном положении… В целом это важнейшее свидетельство об отношениях в военных верхах, вне зависимости, как откорректирован был вопрос-ответ, и был ли он вообще задан Сталиным – как идущее лично от Жукова…
Вопросы становились всё более обтекаемо-бесцельными: кажется он чем-то смущал присутствующих.
…Один Сталин… – "мне казалось, что он с интересом слушает меня"…
Наконец, всё было спрошено и отвечено. Воцарилась какая-то многозначительная пауза, прерванная хозяином кабинета.
"– Зачем тянуть, мы же всё решили".
За богом молитва, за царём служба не теряется – Сталин наградил по царски!
– Генерал Армии, через 3 ступени сразу в Маршальский Ранг крупнейших военных деятелей государства;
– Командующий Киевским Особым Военным Округом, в случае войны Один из Трёх Главных Командующих Фронтов…
И в выразительной связи с крушением в мае 1940 года англо-французского фронта в Западной Европе, в очевидном резком возрастании угрозы вовлечения в Мировую войну.
***
Этот очерк или повествование о становлении, говоря словами А.В.Суворова, сказанными о фельмаршале Г.А.Потёмкине, Великого Человека и Человека Великого, я бы хотел закончить чем-то лично-интимным, не касающемся кимвалов и котурн официальных описателей, идущим от знаемого живого человека.
Матёрый генштабовский волк-полковник в 1970-е годы, в ту пору комендант станции Берлин-Товарный Александр Александрович Нуралов – в 1942–1945 годах голубоглазый красавец-кавалергард в капитанском ранге, столь опасный для влюбчивых сердец жён его начальников, а по занимаемой должности комендант личного поезда Заместителя Верховного Главнокомандующего маршала Г.К.Жукова как-то рассказал…
Летом 1945 года в замке под Берлином проводилась большая командно– штабная игра "Взятие Берлина" под руководством Главноначальствующего Советской Администрации и Главнокомандующего Группой Советских Войск в Германии маршала Жукова, По рапоряжению маршала в главной зале замка была развёрнута фотовыставка портретов всех командиров объединений и соединений, участвовавших во взятии Берлина. Снимались в новой форме со всеми наградами. И тут возникла неприятность, командующий 5 ударной армией, 1-й комендант Берлина генерал Н.Э. Берзарин до этого погиб в автокатастрофе. В конце концов решили потихоньку обойтись без него – кто заметит отсутствие одного лица среди 3 сотен фотопортретов одного формата и качества; естественно, "подшуровали" с размещением, создав необходимый хаос.
В день игры Жуков оказался занят каким-то совещанием в Контрольном Совете, приехал поздно, был заметно усталым. Шёл по залу в окружении большой группы генералов и офицеров, о чём-то раздражённо говорил, не оглядываясь по сторона; и уже на выходе, вдруг резко вскинув голову, спросил:
– А почему нет Берзарина?!
Распорядитель сбивчиво объяснил…
– Повесить во фронтовом.
Он мгновенно заметил ОТСУТСТВИЕ ЕДИНСТВЕННОГО ЛИЦА В СОБРАНИИ 300 ДРУГИХ…
….Реминисценции в художественном слове…
Баллада о Параскеве-Пятнице (Офицерская баллада)
В поле один не воин -
Так повелось давно,
Как для компании трое -
Крепче берет вино.***
Открыта ладонью равнина
Иди по ней до небес,
От трав – луговой тины
До облаков – повес.А по ее просторам,
Теряясь последних дорог,
На восток уходит
Разбитый стрелковый полк.– Вот довелось встретиться…
Глаза васильки сквозь рожь
– С кем?
– Да с чем! – видишь церковь,
В любом
альбоме
найдешь!
Как ее… Параскева-Пятница?
– Ты что, поповский сын?
– Да нет,
рабоче-крестьянский,
В архитектурном учил.Строй натолкнулся.
Дернулся.
Сплотился в круг.– Нас обходят, товарищи…
– В клещи берут.
– Разделиться на группы…
– Рота – взвод…
– Выходить дальше порознь…
– Как повезет.И была пехота – а стала толпа,
Кто крутит портянки – кто ордена…
Вот уже майор натянул треух…
Вот уже капитан в телогрейке потух…Потемнели вспыхнули васильки-глаза!
– Товарищ капитан -
Гимнастерка нужна?!
– Эй, Миша, снимай пулемет
Все, приехали – поезд не идет!
– Помпотыла? – Физкультпривет!
Кепкой-то ты сторож -
Сапогами генералитет!
– Эй, майор, дай-ка Свою Звезду -
Всю жизнь мечтал
Как на танцы пойду!Гимнастерку в рюмочку
Под ремнями свел,
Сапогом выборным,
Вбок повел,
Развернулся фертом
Через плечо,
Обжег орденом -
– Горячо!– Ну, ребята, топать вам далеко
А без лент вроде бы и легко!
– Бронебойку лучше оставить тут -
Танки огородами не пройдут!..
– И куда с гранатами на ночлег -
На хозяйке вылетишь на тот свет!..– Эй, бери в товарищи,
Грамотей!
Смотрит из-под каски Дед-лиходей.
– Мне уже по сроку не убежать,
Да и надоело безносой ждать…Раненый танкист к пулемету лег,
Военфельдшер Клава – без раненого не уйдет,
Особист патроны стал "фильтровать",
Бронебойщик ружье пожалел отдать…Так и составился гарнизон,
Кто говорит – полк,
Кто – батальон,
А всего с полсотни наших мужиков,
Обычных православных,
Большевиков.На равнине-плешине,
Как гнездо,
Урочище-погостище
Залегло.Встал на взгорбок соколом,
Глянул вдаль
– Вот отсюда, кажется
Сыграть не жаль
– Среди плит – валунника
Ну, поймай!
– За стеной прадедовской
Угадай!Посмотрел на росную
В стороне.
Поклонился поясно
Как жене.– Ты прости, сударыня, не крещен,
А с тобой, красавица, обручен…
– Ну, пошли лопатами в ЦК Земли,
Под стеною лазами поползли…***
Восемь суток яростный бой кипел,
Восемь суток плавился эфир-котел!
Взять! Снести! Продвинуться! Обойти!
А куда укроешься на том пути?
На долине ровныя – Лепота,
До царя небесного – Виднота!
Ах ты трехлинеечка – жуть берет,
Как же она милая достает!
У особотдельцев не дрожит рука -
Вгонят пулю в пулю
Хоть в облака!
Бронебойка взвизгивает как кобель
Бьет наотмашь бронированных зверей!
Сгоряча
Подпрыгнула
В небесаЗавалила!
Юнкерса!
Как грача!Нет пути дивизии – корпус стал,
По заходящей армии идет обвал…Вот и приходится пехотой в лоб
Отправлять на кладбище за взводом взвод,
Крушить их о стену, катать о валуны,
А пули летят все с другой стороны,
И вдруг как бесы взрывают гранит -
Вскипают пулеметы из-под плит!***
Только на девятый угарный день
Опустилась щебня седая тень…Отстреляли танки – подались назад,
Понесли с погоста своих солдат,
И на плащпалатке в восемь рук
В молчании вынесли русский труп.Герр Оберст – матерый волк,
Смотрел в глаза – васильковый шелк…На щегольской выкладки сапоги -
Летящий посыл офицерской ноги…На гимнастерку, влитую в стан
Портупеями последних ран…Стеком коснулся Красной Звезды -
Взглядом
Захлопнул
Открытые
Рты!– Русского офицера и его солдат
Похоронить по-рыцарски – отдать парад!
Солдаты Германии – учитесь у них,
Как надо сражаться в плохие дни!***
У Параскевы – Пятницы они легли,
В Сорок Третьем немцы
Её сожгли…
Глава 5. Гений Кутузова: Доступность Бездны
Перечеканиваю монеты
Диоген из Синопы
Есть особое томительное состояние в канун большой работы, либо в осознании ее величины, ответственности, предельности полагаемого усилия, либо в особом предвкушении безотносительно-любопытного, светлоожидаемого, душевно-притягательного, что манит и ускользает, роится и расползается в назойливой повседневности обыденных занятий, в то же время изменяя их ощущение, содержательность, надвигаясь на них вторым планом, который по слишком яркому, образному, влекущему тревожит опасением утраты этой приподнятости мысли и чувства, погружению их в серо-деловое, удручающе-вязкое при непосредственном его исполнении.
Да, заявляю сразу, я принимаюсь с удовольствием за эту работу, предчувствие погружения в мир людей столь отличных и близких, ровно– глубоких и просто-основательных вдохновляет не по одному познавательно– любопытному, по приязненно-личному; я не буду насиловать или даже ограничивать себя какими-то рамками прилично-академической чопорности, связностью текста более понимания вкладываемого смысла, укрытия пристрастий или антипатий; я обращаюсь к иному веку и часу, но реалии Подлого времени будут побудительно врываться в текст о минувшем – я не стану их приглушать, хотя этого боюсь, не по выявившейся злободневной партийности – по потере того светло-приподнятого настроения, которое поднимает во мне эта тема. Тоска по возвышенному – желание ухода и шаги на его зов; обращение в нынешнее их перерыв, но уйти-то можно только человечеством, на меньшее, самим к себе – нацией, все иное самообман… Да, я хотел бы уйти в эту тему как в сновидение – но тогда только сновидением она и будет…
В то же время есть и более значительные основания на проведение этой работы, которые следовало бы огласить – увы, более широкий дискурсивный текст на основе относительно нейтрального материала славяно-русской мифологии давно и безнадежно застрял в "Вопросах истории", к сожалению или к счастью, сказать затруднительно, скорее к последнему, как позволяющее заново к нему обратившись, снять все покровы, недомолвки, и убрать сохраняющие плоскую преемственность мазки и детали, оформив его в жесткой определенности вводимого представления, обратится ли оно против ак. Рыбакова, ак. Токарева, проф. Лосева – или иной, уже малопочтенной компании – хотя бы и против всех.
Уже несколько лет во мне складывается нарастающее убеждение, что Русь – Евразия – Монада Дуальностей, проходящая испытание огнем Дуальности Монад и раз в век-два-три встает перед ней великий Искус-Выбор, Выбор-Мука, Великая Евразийская Дилемма, и сумеет ли она его сделать, в уме гения, в сочувствии народа – живет и полнится, ошибается – гибнет, уклонится – пропадет, и ныне он стал где-то рядом с нами. Подобно тому как толкователь-герменевт из слов Писания пытается извлечь замысел бога, а из миллионов живых языков смысл Жизни, и уже обращает на поиск истины толщи народных масс и национального опыта, отложившихся в языке и в нем присутствующих, я вглядываюсь в поле исторического, где вьются-переплетаются начала и середины того, чем мы являемся и где-то меж ними положен указатель-намёк на сторону наличия Великого Выбора.
В конкретной форме, исторически персонифицированной, проблемно-сходной она вставала в 1812 и 1941 году:
– Что важнее, Москва или Армия? – ошибочно! ошибочно! – и герой моего повествования в сердцах напишет "мы меряли Москву не Армией, а Россией!"
– Что важнее: Кадровая Армия или Военно-Экономический Потенциал Страны? – но этого никогда не оглашали… А решивший её проклят, как проклинают своих богов африканцы, если чем-то не угодили – вбивают в своих истуканов огромный гвоздь!
Но книги не горят, боги бессмертны, если то воистину книги и боги! Богом становится и человек на гвоздях.
Поэтому писать о второй части великой евразийской дилеммы 1812–1941 годов в чём-то профессионально легче – это была надчеловеческая драма событий, поднятая сумеречная тема богов, рвущих мир Апокалипсисом развивающихся космогоний: она завораживает, подавляет, возносит до проникновенности, рушит в тщете, но оставляет отстранённым по особой разнице оценки богов и людей. В этом смысле мне даже нравится переиначенное редакцией "Молодой Гвардии" название вышедшей части работы "Гений Сталина" при условии понимания слова "гений" в том значении, которое оно имело в латинском языке, как смутно-стихийный прорыв неосознанной тайны души, сокрушающий порядок и строй бытия, взлетевший неистовый смерч, исторгнутый запредельной глубиной, воспринимаемый не в оценочно-уничижительном, отстраненно-эстетическом, свободно-созерцательном постижении, которое легче обеспечивает минимум беспристрастности, предохраняет от дурной предвзятости. Эпос слишком велик, поэтому отстранен и вне сопричастия, он может восхитить, но не ранить; гибель Валгаллы только величественна – и не ужасает; Валькирии прекрасны – но их не жалко.
В этом отношении демиург 1941 года весь отчеканен, выгранен в своем имени – Иосиф Сталин. А попробуйте вы испытать личное чувство к полированной стали, полюбить Александра Македонского, Юлия Цезаря, Кюль-Тегина как Сашу, Юру, Колю… Ими можно восторгаться или ненавидеть по невыносимой тяжести их присутствия, но никогда не сливаться – тигр всегда держит в отстранении. Он весь в своем движении, и по его следам узнается цель его охоты. Его суть в совершенстве зримого. Он тигр, это его данность, он даже не может ее скрыть; он не таится – не верят явленности его натуры, предельную выраженность которой воспринимают как нарочитость; он не прячет сокровенного: ослепляет, завораживает, умопомрачает; он не обманывает – превосходит рамки представимого. Он бог, чья мысль – действие, но попробуйте вы охватить замыслы бога…
Здесь же наяву – Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, сын инженер– генерала Иллариона Матвеевича Голенищева-Кутузова, племянник адмирала Ивана Логгиновича Голенищева-Кутузова, отец Прасковьи Михайловны Толстой… – уже само выписывание этих простых, без затей, по святцам, как бог положил имен и отчеств, этих фамилий несущих следы едва ли не "уличных рекл", как бы погружает в иную стихию, покойно-семейную, поместительно-уютную, где нет ничего затаённого, затенённого, загадочного; все сверх этого домашне – дородного "странность", а при чрезмерности "блажь" – как будто спустился с горных вершин, гранёно-ледяных пиков, сини, солнца, холода к прогретому сереньким набухающим душным летним днем озеру, неподвижной паволоке, заснувшей истоме. Как легко и бездумно входить в эти воды, как они мягко расступаются и принимают тебя, как послушно несут – несут ли, не остановились? – покачивающая тяжесть на плечах, облака под тобой как хорошо опрокинуться в него назад головой, все тихо, покойно, неслышно, чувствуешь ровные медленные вздохи раскинувшегося исполина, засыпающего вместе с тобой… – Но что это? берег как-то сместился, какое-то неслышное течение подкралось, развернуло, несет не так и не туда…Э! да и под ногами открылась новая глубина, достающая холодом, не угрожает, но заставляет подобраться – недоступная, иная… Э! да оно большое, вон как развернулось, и совсем другое, не вокруг тебя – ты в нём, и всё меняется, растёт, охватывает… Э! да что это такое, его уже и не видно – да это уже какая-то раскрывающаяся бездна-пасть, сгущающаяся внизу и застилающая горизонт поднимающимися тёмными краями… Да что же это такое?!
– Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, сударь, хлебосольный сосед– помещик по имению, снисходительный партнёр по висту, склонник к прекрасному польцу по театру, добрый начальник по Присутствию, терпеливый местозаниматель генеральской очереди на производство по Армии. Гулял, любил, воевал, терпел, блистал эполетами и тянул лямку– жизнь Как у Всех, не выбитых опалой, картечью, походной дизентерией или неумеренными обедами; как залоснившийся покойный старый кафтан: и хозяина не красит и сбросить лень, да и почто, голыми пришли – голыми уйдём, скоро уж! он и сам становится распространителем навязчивой простодушно-бытовой стихии: когда приехал от Наполеона посланец генерал Лористон во всей Армии не нашлось пары пристойных эполет для Командующего: щеголь Милорадович был на аванпостах, аккуратист Барклай съехал в Петербург – воспользовались потёртыми регалиями, случившимися у Коновницына.
Чем дольше я всматриваюсь в Сталина, тем больше он сгущается в моём представлении, выдавливает из себя всё несвойственно-личное, всё привнесённое порывами обыденного переиначивания, изживает по капле всё, что не относится к его сути, что он СТАЛИН, возрастает в глубине и единстве плана, поднимается в сложности грандиозно-одинокого.
И в то же время все более множится, расплывается, распространяется, дразнит веселенькими бликами и ускользает между пальцев второй. Это же какая-то извивающаяся стихия-осьминог, во все стороны свой лик и глубина, одно имя чего стоит – Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов – и полное отсутствие великости, если понимать под ней обще-заявленое, сумрачноотъединенное… Вот только слышится в конце фамилии что-то глухо звенящее:
– Голенищев
– КутуЗОВ!
– Голенищев
– КутуЗОВ!
– Голенищев
– КутуЗОВ!
Как точится сталь на оселке…
Все же остальное – одна и та же добротная извивающаяся кожа, барабанно-звенящая
– Ил-ла-ри-о-но-вич
и лакированно-сияющая
– Голенищев!
Прямо таки физическое удовольствие потянуть эти вкусно пахнущие упруго охватывающие ногу офицерские сапоги. И чирк! лемешек по камушку
– …ЗОВ!
и этак невидно, припрятано, прикрыто, обложено сверху темно-глухим пластом, как в отвале пашни
– Куту…
а под ним
– …ЗОВ!