Как часто юный Кутузов сталкивался с волей, сильнейшей его воли, не по одной твёрдости закала – по непреодолимому материальному превосходству положения и часа, волей Орловых, Румянцева, Потёмкина, Суворова, превозмочь которые сразу по разнице достигнутого, моменту судьбы, сроку явленности он просто не мог, более того, был бы раздавлен и погребён, попробуй он противостоять какой-либо из этих стихий, а ведь были и другие: Зубовы, Салтыковы…
Одни реализовали нетерпение сердца яростным нападением на существующее положение, вплоть до рубца, наложенного Шванвичевым палашом на щеку Алексея Орлова, до клинка Шепелёва в груди Голицына, до мятежа Мировича против всех; хватали и мяли судьбу как Потёмкин.
Другие в резкой отстранённости оригинальной натуры, как Александр Суворов и Семен Воронцов, занятий и места как Андрей Болотов, искали своей Доли и Чести, небывало новой, не по снисхождению – по совершенному.
Третьи, наконец, отвергали их все и вся, клокотали и пережигали себя в небывало-шалых переломах характера, потрясая воображение своего и последующего веков, как Воин Нащокин.
Опыт Кутузова был иной – очень рано он увидел лик судьбы не только в переменных сочетаниях обстоятельств места, времени, людей, – как темной стихии, неодолимого слепого рока, которого нельзя превозмочь, остается только примениться. Его младший брат Семен Ларионович был душевнобольным, по русски "скорбным", т. е. "за всех скорбящим" и в отечественных традициях старший Михаил должен был заботиться о младшем – посещал в редкие проезды, пытался "отговорить" в моменты просветления от наваждений распадавшейся психики, как старший в роде заботился о непривлекательных странноватых сестрах – последующие семейные биографы присутствие других детей Иллариона Матвеевича старались скрыть…
Двойственность жизни "старшего" и "ребенка" возникла и усиливалась с раннего детства Михаила Илларионовича, в возрасте 5 лет вместе с другими детьми ставшего почти сиротой после смерти матери и в отсутствии отца, годами жившего по делам службы вне дома, как впоследствии и сам полководец. И опять возникает недомолвка – общепринятая дата рождения М. И. 1745 год, но сам военачальник чаще указывал в бумагах другие даты, более поздние, 1747 или 1748 год и были основания – в 1745 году его отец Ларион Матвеевич находился в составе русского посольства в Стокгольме, куда ехал вместе с послом Люберасом с начала 1744 года через всю Европу едва ли не год – младенец появился на свет 5 сентября 1745 года (старого стиля)…
Какая-то недосказанность, недобрая, многозначительная лежит на всем, что связанно с матерью М.И.Кутузова, кроме имени Анна Илларионовна, очень уж совпадающего с именем его сестры, в замужестве Ушаковой, о ней ничего не известно. Существует три версии ее девической фамилии – Беклешова, Беклемишева, Берникова, но представители этих родов, занимавших видное общественное положение, как-то не претендовали на возвышающее их честь родство с великим полководцем, есть и иное, смутное свидетельство о ее происхождении из рода дворян Костюриных, но и от тех полное молчание. В 1912 года, когда объявлены были розыскания родствеников героев войны 1812 года, отозвалось до полусотни Голенищевых-Кутузовых по линии отца, но не откликнулся ни один (!) родственник по линии матери…
Уже без намеков следует отметить еще одну родословную историческую несообразность, род Голенищевых-Кутузовых возводят через "мужа славна" Святого князя Александра Невского Гаврилы Олексича к легендарному Ратше по нисходящей линии Прошкиничей (от Прокофий – Схватившийся за меч), выделяют предка, который за высокий рост получил прозвище Голенище, но почему главной родовой фамилией стала явно тюркская Кутузов непонятно(ветви Кутузовых, Голенищевых-Кутузовых); о давнем сроке этой традиции говорит известие 16 века о женитьбе казанского царевича Саин-Булата после крещения Семеоном Бекбулатовичем на девице из Кутузовых. Как и почему в середине 15 века на Псковщине вдруг явился Русский Служивый человек Фёдор с Татарским прозвищем Кутуз осталось незадаваемой загадкой.
Родословные тайны прямо-таки возлюбили этот такой безхитростный внешне род: они переходят уже на детей и внуков Михаила Илларионовича, его малоизвестный первенец Николай по одним сведениям умер в раннем возрасте от оспы, по другому мрачному семейному преданию заспан нянькой… Имя внучки М.И. Екатерины Фёдорвны Тизенгаузен соединяют в романтической истории с именем прусского короля Фридриха-Вильгельма 3, за 6 лет до того вручившего ему свои армии; отдав ему сердце, она отказала в руке, чем были несказанно счастливы все Гогенцоллерны – с этим связывают появление в России загадочного рода графов Эльстон:
"утверждают, что мальчик (Ф.Н.Эльстон), усыновленный сначала Елизаветой Михайловной Хитрово, а после ее смерти в 1839 г. – Екатериной Федоровной Тизенгаузен, был плодом страстной любви немолодого прусского короля Фридриха-Вилъгельма III и 16-летней Екатерины. Видимо эту версию приняли при русском дворе, ибо крестным отцом Эльстона оказался сам император Николай I.", кроме того особым указом утвердившего за ним титул и фамилию "графа Эльстон".
С этим связывают и лично-семейный От Прусского Королевского Дома характер памятника на могиле полководца в Брунцлау, сохранивший его от коричневого вандализма в 1920-40 годах и необычную популярность его имени в Пруссии.
Впрочем, в качестве отцов называют и наследного принца Фридриха– Вильгельма-Людвига Прусского и австрийского дипломата Кегля, а в качестве матери венгерскую графиню Фаркаш… Баронесса Тизенгаузен никогда замуж не выходила и доживала в доме своего "приёмного сына", соединившего после брака в своём имени два титула "граф Сумароков-Эльстон"…
Вот тебе, бабушка, и пасхальное яичко с губками-бантиками!
С раннего детства "иметь тайну" становилось обычаем, сначала щекочуще-волнующим, распирающим от значимости в отношении тех, кто "ей не освящен", потом спокойно-привычным, уложившимся в стиль и дух жизни, как навык иметь "сокровенное", недоступно-личное, честно-бесстыдное, но тайна тайны в искусстве охранения и очень рано он понял что тайна в отсутствии ее подозрения, во внешней доступности своего мира, являемого окружающим как мирок – и стал открыт, покоен, добродушен; может ли человек носить какие-то секреты вид и день которого проходят во всеобщем рассмотрении, чела, которого не томит дума, а ровно-светлое выражение не покидает его лица, и к любому вопросу следует немедленный ответ, как правило сходный с мнением вопрошающего на предмет или не выходящий за границы его допущений. Разрастающееся укоренение носимых масок, выталкивающее все неповторимо-оригинальное, порождение тьмы и бездны, за обще-бытовое, делало его жизнь прозрачной до непроницаемости, выворачивало ее наизнанку, демонстрировало миру не жизнь уже, а физиологию жизни – за пульсацией пищеварительного тракта закрывалась тайна духа. Каждый человек явленность двух натур, одной видимой всем, другой только себе, в их сопричастности он возникает как личность – его вторая натура отступала-погружалась в такую глубину, что сама его личность становилось недоступна стороннему учёту, сворачивалась в личину внешнего действия.
Вступив младшим в круг екатерининских орлов он скоро понял, что по разнице положений, по их превосходству, обусловленному более ранним началом и лучшим соответствиям "литавренному веку", он вернее достигнет своей цели, ступая след в след за тем из них, кто идет в данное время в нужном направлении – переход на вторые позиции в тень Румянцева, Потемкина, Суворова, Репнина был не признанием недостаточности сил и самоуничижением, за ними надо было не столько следовать сколько поспевать, имелись и более покойные фельдмаршалы, Чернышев, Салтыков – выбором возраставшего, а не поползающего ума. Вероятно, от осознания до осуществления была немалая дистанция, надо было не только примениться к внешним обстоятельствам – надо было переменить себя, возрасти в воле до способности саморастворяться в ней, возвыситься в разуме до поглощения его внешних проявлений, не подделываться, а становиться глупым с глупыми, пройдохой с прохвостами, в каждый момент быть тем что он требует и всегда иным, чтобы не застрять в нём навсегда. Сохранились свидетельства, что натура долго не давалась, буйствовала (Кутуз по татарски – "бешеный", "яростный"!), срывалась в выходках и нетерпении, об этом донес солдатский фольклор в сюжетах о "кутузовской каше", есть глухие намеки о конфликте с А.В.Суворовым в конце 60-х годов, наконец, было прямое крушение 1772 года, когда за "предерзостное поведение" был отстранён и отправлен П.А.Румянцевым из "видной" Дунайской армии в "невидную" Крымскую: в основе проступка лежал шуточный розыгрыш внешности фельдмаршала (ах, эта неискоренимая кутузовская любовь к театру!), и за таковое обычно полагалась головомойка, в крайности, под горячую руку задетого лица, командировка к "нешуточным местам" близ поля боя, но пародия была такого свойства, что Румянцев, сам в молодости отъявленный шалопай, которого отец грозил лишить наследства за мотовство и кутежи, не захотел видеть Кутузова в своей армии вообще и более к себе не допускал… В Крым приехал совершенно переменившийся человек!
Можно сказать, что он "стал в строй", не спеша и не отставая, вслед за Суворовым, Репниным, Каменским-старшим, Гудовичем, перед… И вот что любопытно, прямо за ним нет никого кроме Платова, кто прогремел бы звонко, вселенски, хотя бы в рамках 1812 года – …если общепринято умолчать о нечаянно взлетевшей и обречённо рассыпавшейся звезде, мальчике-полководце Валериане Зубове, боготворившего Суворова и выделяемого им; блестяще начатая которым Ирано-Индийская кампания подвигала уже грани и всемирно-исторического. – Платова, бывшего Младшим по Чину участником Измаильского Военного Совета, в то время как он, Кутузов, сидел среди Старших: и на протяжении полутора десятков лет никого! Багратион, Дохтуров, Тормасов, Милорадович, Ермолов – это племянники при взрослых дядях, поручики и штабс-капитаны при нём, генерал-поручике!
Какая это тяжкая доля быть замыкающим эпохи, последним среди равных: шёл век Орловых, Румянцева, Потемкина, Суворова – кому, как не им было его вершить. Все более охлаждающийся разум убеждал и убедил: пока Потемкин обращает пустыни в цветущие провинции – долг ему повиноваться; пока жив Суворов, нет более острого Глазомера в тактике, более Крепкой хватки во владении войсками, которые следует только перенимать. И в спокойно-безнадежном сознании справедливости происходящего поднимался он по ступеням чинов к своему часу. Служил истово, на полный объем сил, в скрытом нарастании утверждавшегося таланта, проявляемого там, где позволяют старшие начальники, т. е. в пределах установленной ими данности, все менее в неё укладываясь, перерастая, делаясь в рамках полагаемых другими задач оригинально-собственным. Он все менее мог быть сведен к кому-либо из лиц, под началом которых служил, все более уходил за рамки сопоставимости, становился субординированно-независимым, отстраненно– Кутузовым и с некоторым удивлением его начальники начинали это замечать, а начальство не склонно удивляться… Его все более ценят, но растет ли от этого близость? Суворов называл его своей правой рукой под Измаилом, но в Италию почему-то не взял, предпочел заместителем "простосколоченного" Дерфельдена… Что было несомненной и грубой ошибкой, сразу ставившей под вопрос успех кампании: коалиция союзников с различными интересами, которые надо согласовать И СОГЛАСОВЫВАТЬ, ведёт уже не войну-политику, а политику-войну, и военно-дипломатическое дарование участника становится особо значимым фактором, которым собственно и обращаются потенциальные совокупные силы в реальный боевой лом – присутствие "политика" Кутузова в этих условиях становилось особенно ценным, так как сам Суворов, замечательно проницательный как политический мыслитель, дипломатическими способностями не обладал; кстати, зная о этом, как и об особом даровании Кутузова в этой сфере, но… – Ндрав! Ндрав! – …не мог перебороть себя в сознании, что его действия Командующего будут более обусловлены не его волей солдата, а той степенью свободы, которую выговорит для него вальяжный сибарит у Венского Кабинета…
Эта самобытность Кутузова замечается внимательными наблюдателями ещё до его главных дел и например Павел 1-й уже совершенно не усматривал в нем ничего ненавистно-потемкинского или подозрительно-суворовского, оценивал в единственности собственно Кутузова, чем будил вероятно, ответную симпатию…
Если справедливо мнение, что великие люди складываются в постижении– преодолении других великих людей, то для Кутузова такими подвигающими испытаниями стали отношения с А.В. Суворовым и Г.А. Потемкиным, первый оттачивал и полировал его тактическое чувство по меркам своего несравненного клинка, утверждал словом и делом в раскрывающемся осознании службы-судьбы, другой понуждал смотреть на войну как средство политики. С 80-х годов он все менее мог быть сведен к кругу их сотрудников; заметно даже, что он всё чаще начинает уклоняться от подавляющего влияния какого-либо одного из этих лиц "перелётами" к другому, охраняясь от Суворовской завороженности "боем" в проясняющих высях потемкинской "политики", и встряхивая ее обманчивое самодовление в ощетинившихся штыками каре, являющих, кто тут в действительности "всё возьмет". Можно сказать, что он нашёл наилучший способ преодоления влияния одного великого человека посредством другого, при сохранении возможно приятных с ними отношений и обеспечил самым покойным образом свою суверенность.
В конце этого "теневого" периода он становится уже настолько независим и от Потемкина и от Суворова, что ему нет иного места на военном театре кроме как заместителем у Н.Репнина, конфликтующе-самостоятельного в отношениях и с Юпитером Таврическим, и с Марсом Измаильским. Вместе с ним в осознании долга совершает он действие, прямо им противопоставленное, табуированное Мачинское сражение, запрещённое Потёмкиным по кулуарно-политическим и ненавистное Суворову по честолюбиво-личным соображениям; столь важное для России и неприятное им обоим как выводившее Репнина на равное с ними положение: в рамках войны в целом Мачин "весил" больше, чем "потёмкинский" Очаков и "суворовский" Измаил – он дал мир, те ничего… Но в то же время – в отличие от Репнина, полагающего в Потёмкине сплошную интригу, а в Суворове одно везение – он и "постигает" и "преодолевает", "всеяден" и дружелюбен как настоящий Миша-медведь, уже унюхавший запах своего леса.
Будучи пользователем суворовской тактики, он так и не стал чистым "драчуном", а охватывая представлением пространство политики, всегда помнил её реальный инструмент Силу. Прибывая с поля боя в пристойные залы мирных конференций он видел, как падает или возвышается цена пролитой крови, как теряет или обретает она значение для страны, как растворяется война в статьях трактатов или прорастает из них новой небывалой ненавистью. Негромкий но всё более внимательно слушаемый голос разума убеждал, что война не бой, штурм, осада – это её эпизоды, иные из которых можно и удалить – её завершающий итог. Сама жизнь учила: узко, лично, карьерно;
* за русско-турецкую войну 1768-74 гг. при участии во всех крупнейших сражениях(Рябая Могила, Ларга, Кагул, Попешти…)
– майор,
– подполковник,
за реализацию итогов войны средствами политики
– полковник,
– бригадир,
– генерал-майор,
* за участие во всех событиях русско-турецкой войны 1787–1791 годов до лета 1791 года, а там были и Очаков, и Измаил, и первая собственная победа при Бабадаге;
– генерал-поручик,
за единственный Мачин, заставивший турок просить мира
– Георгий 2 класса, переход в разряд ведущих военных деятелей империи, в затылок Суворову. Если бы Екатерина 2 не была холодна к Н. Репнину за связь с Павлом, тот справедливо получил бы фельдмаршальство, как завершивший войну, а его заместитель М. Кутузов стал генерал-аншефом, т. е. сравнялся в чинах с А. Суворовым. При полном одобрении страны, что вас так бесило, Александр Васильевич!
Вот момент, с которого он пойдет уже сам, в отличие от отца Иллариона Матвеевича, шедшего всю жизнь по стопам за своим начальником И. Люберасом и ставшего самостоятельным только перед отставкой – на безделье. Отныне кроме как полномочного командования ему, генерал– поручику, единственному в армии кавалеру всех первых трех степеней ордена Св. Георгия и Мачинскому Герою, дать просто неприлично. Это все чувствуют – А понял ли кто, что вежливо, мягко, пристойно вышла в жизнь империи новая большая величина?
Ещё одно обретение – жена Екатерина Ильинична Бибикова, умница, хорошей семьи, безусловно, безоглядно предана; и несчастна только по единственному подозрению, что такова какая есть достойна ли быть ему парой? В отличие от большинства современных ему российских полководцев семейная жизнь которых была безотрадна: Румянцев жил отдельно от жены, семьи Суворова, Багратиона, Воронцова развалились, личная жизнь Каменского-старшего была скверной, Каменского-младшего трагичной, Потёмкин, Ермолов, Милорадович предпочли жить бессемейными – Михаил Илларионович всегда имел "место куда прийти", обожаемый и ласкаемый там женой и 5-ю своими девчонками, составившими ему настоящий культ, которому радостно предавались и все его зятья, и тем более нарастающие в числе внуки.
Уже в ранние годы чем-то он привлекал обостренное внимание, задерживал на себе зоркий недюжинный взгляд. Екатерина II особо ценившая подобранную ненавязчивую силу, пеняла ему, молодому полковнику, за слишком горячую езду и взяла слово ездить только на хорошо выезженных лошадях
– Берегите себя, полковник, вы предназначены для высшего…
Фридрих 2 удостоил долгими доверительными разговорами…
Жермен де Сталь находила совершенно обворожительным гением, в отношении которого Наполеон только плут…
Павел 1, по смерти Суворова, Румянцева, Репнина, разложению Каменского– старшего, старости Салтыкова и Эльмпта выдвинул на первые места в военной иерархии, сверх того провозгласив великим полководцем своего царствования /правда, вкупе с Паленом – что отчасти простительно Полуумному/.
Александру 1 ничего не оставалось делать как отправить его, единственно признаваемого, во главе армии в Австрию: "свою кампанию" выиграл, чужую войну… понадобился Аустерлиц, чтобы несколько лет держать его вдали от власти.
Но к 1811 году он стал уже необходим…
В начале 1812 года его невозможно было становить: после 2-й, успешной (и предпоследней) своей кампании, где одержав, как и 5 его предшественников, "свою" победу, вдруг совершает небывалое: притворным отступлением вовлекает Турецкие Армии в Слободзейскую катастрофу… – Всё! Мир! – … он становится неизбежностью!
Вот человек, всецело владеющий своими чувствами, знающий, что разговор лучший способ утаивания своих мыслей, а светлое выражение на лице наилучшая упаковка злобы; полагающий, что каждый человек попеременно и хорош и плох, может быть гений и попасться на пустяках!