Летние каникулы она проводила дома с Дженни, но было проблемой, куда себя деть во время более коротких каникул. Иногда она садилась на самолет в аэропорту Хитроу, и в Женеве, Риме или Ницце лимузин уносил ее, чтобы встретиться со старшими сестрами в одном из больших отелей. Потом туда приезжала Дженни, и они оказывались все вместе. Тогда жизнь становилась совершенно другой. С ней и с Парис, и с Индией обходились словно с принцессами: какие-то господа из кинокомпаний стремились справиться об их самых дорогостоящих желаниях с тем, чтобы всё немедленно оплатить; управляющие гостиниц разрешали везде бегать; горничные в номерах покупали огромные порции мороженого, а очередной приятель Дженни старался использовать все свое обаяние, чтобы ни в чем не вызвать негодование капризниц. Но негодование так или иначе проявлялось, и продолжалось все до тех пор, пока сама Венеция не влюбилась где-то в тринадцать лет и не поняла, что имела в виду Парис, когда говорила: "Мы не должны ревновать Дженни. В конце концов, если бы у нее не было друзей, то и нас никого здесь бы не было".
Парис исполнилось семнадцать, и Венеция с Индией не спорили, внезапно ощутив ее уверенность в том, о чем она говорила. Она казалась им гораздо более старшей и такой умудренной. "Как тебе швейцарская школа?" – завистливо любопытствовала Венеция, восхищаясь сухощавой изящной фигурой Парис, ее маленькой грудью и отливающими глянцем волосами. Во всяком случае, одевалась Парис так, что одежда украшала ее, и если на ней не было школьной формы, то она прибегала к помощи обширного гардероба, где калифорнийский спортивный шик сочетался с французским стилем, а итальянский подбор красок заставлял оборачиваться на нее. Она привила сестре умение различать безвкусицу, и хотя Венеция клялась отказаться от пудингов, когда в школе с наступлением холодных зимних дней продолжатся занятия, но Парис и ее стройная, восхитительная, казалось, излучающая свет фигурка куда-то отдалялась в Англии, а школьная еда становилась необыкновенно привлекательной. Пудинг же был соблазнительнее, чем любые увещевания сестры. Ну, зачем же отказываться, убеждала себя Венеция, и так продолжалось до тех пор, пока у нее не начал пробуждаться интерес к противоположному полу. Вот тогда пудинги и щенки растаяли для нее в дымке любовных грез, а миленькое пухленькое личико утончилось, сделавшись хоть и угловатым, но скромным повторением выразительного лица Дженни Хавен.
Не так уж и плохо было время, проведенное в школе Бёрч-Хаус, где большая часть девочек происходила из семей военных и дипломатов, но когда она переехала в Хескет, то пребывание там и каникулы стали куда как тягостнее.
Половину семестра там она провела в доме начальницы, на первом этаже, и, несмотря на доброту мисс Ловелес, долгий уик-энд казался невыносимым. Кроме того, девочки почему-то думали, что она шпионит в пользу директрисы и с присущей юности жестокостью исключили ее из обычных девчоночьих компаний с их поистине сестринскими привязанностями и крепкой дружбой. Конечно же, они знали и про ее мать. Все разговоры мгновенно замолкали, когда она входила в комнату, а долгие взгляды вместе с шепотом провожали ее, когда она выходила. Только впоследствии узнала она о полуночном пиршестве, устроенном на средства новичков, или о тайне Мелиссы Карр, осмелившейся пронести в школу две бутылки шампанского. Венеция пребывала в отчаянии: ее так надежно изолировали от всех школьных радостей, и если ей невозможно находиться со всеми вместе, то пусть лучше она вернется в Лос-Анджелес, вернется к Дженни. Но на ее отчаянные письма мать отвечала с не поддающимся логике хладнокровием, посылая ей всякий раз коробку с восхитительными калифорнийскими платьями от Теодора или Фреда Сигала, никак не похожими на те, что носили остальные девочки. И Венеция не надевала их, боясь, что либо ее засмеют, либо начнут завидовать.
Кэт Ланкастер буквально спасла ее от всего этого ужаса. Рано вернувшись после уик-энда и обнаружив Венецию в одиночестве среди бестолково выстроенного дома, что служил пристанищем для сорока других соучениц, Кэт ощутила укол жалости и вины. Она не знала, какое чувство заставило ее вернуться пораньше и толкнуло в спальню, где Венеция сидела на кровати одна-одинешенька.
– О, Венни, – неожиданно для себя закричала она. – У меня получился такой замечательный уик-энд, масса вкусной еды, и собаки были, как обычно, просто прелесть, а мама забыла, что мы пригласили этих французов на вечер в субботу, и мы уже в восемь были дома. Я уступила свою комнату, и сама спала на полу в спальном мешке. Вот смеху-то! Мама с ума сошла – позабыла и то, что мы пригласили на ужин епископа, а в кладовке ничегошеньки. А у епископа слабость – хорошо поесть. В холодильнике лишь замороженный кусок. Знаешь, что она сделала? Накачала его лошадиной дозой джина, а сама полетела на кухню, чтобы быстренько приготовить что-нибудь и, конечно, сварила то единственное, что было в холодильнике – мясо, которое мы берем у мясника специально для собак. Добавила травки, полбутылки красного вина, подала, и через сорок минут епископ говорил, что никогда не пробовал мяса, приготовленного настолько замечательно. Представляешь, он ел мясо для собак! – засмеялась Кэт. – Единственное, что беспокоило нас – то, что мы тоже должны были есть, зная, что мы едим!
Незаметно для себя, Венеция стала смеяться вместе с Кэт.
– Ужасный был вкус?
– Да нет, ничего, только эта винная добавка, по-моему, все испортила. Что ты делаешь в следующий уик-энд?
Кэт откинулась на кровать Венеции, рассматривая ее из-под полуприкрытых век. Действительно, хорошенькая, думала Кэт, но с такой матерью, как у нее, кто бы не был таким? Она вспомнила о своей матери, Лидии. Продолговатое, изящной лепки лицо, широкая улыбка, ясные, проницательные зеленоватые глаза и волны рыжеватых волос. Скорее привлекательная, чем красивая, но, хотя казалось, что она никогда над этим не задумывалась, всегда выглядела почти красавицей. Прогуливала ли она собак в зеленых туфлях с высокими каблуками от Веллингтона, одетая в такой же зеленый жилет, или одевалась в тафту и шифон к очередному обеду, она неизменно обладала качеством "подлинности". Тем самым, которого напрочь была лишена Венеция. Она нигде не была своей. Американка ли она? Или же все-таки англичанка? Кэт почувствовала себя еще более виноватой – они не позволили ей стать англичанкой, и все проведенное в школе время та оставалась одна. Раз в году Венеция уезжает к матери в Калифорнию или накоротке встречается с ней и с двумя сестрами в Европе. Вот и все, что Кэт знала о ней.
– Венни, – вдруг сказала она, внезапно поднявшись и обняв колени, – почему бы тебе не поехать ко мне домой, когда будет большой отпуск – это через неделю – сразу после экзаменов? У нас готовится праздник.
Озадаченная Венеция смотрела на нее во все глаза. Та назвала ее "Венни", у нее, кажется, появилась подруга. Кэт пригласила ее домой на каникулы, и у нее изменилась жизнь.
Венеция спокойно нежилась в ванне – вода становилась прохладнее – когда звон дверного колокольчика вторгся в ее воспоминания. Она вскочила, забеспокоившись. Господи, гости уже на пороге, а она даже не одета! И что ей лучше надеть? Девушка быстро вытерлась и подбежала к шкафу. Сегодня вечером все гости-люди старше ее. Кэт ушла в театр, а это значит, что Венеция будет единственной юной особой. Раздумывать некогда, надо бежать на кухню, чтобы там за всем присмотреть. Оставался слабый проблеск надежды, что вернется Мария-Тереза, чтобы помочь. Как не хочется, чтобы почетный гость узнал, что она американка, внезапно решила Венеция. Сегодня вечером ей хотелось бы стать настоящей англичанкой, Ланкастер, а не Хавен. Гофрированные розовые оборки от Лауры Эшли выглядели чересчур уж по-деревенски, да и красный шелк от Джорджо облегал ее так, что одно плечо оголилось слишком уж на манер Беверли-Хиллз. Оставить этот эксцентричный, кремового цвета жилет от Джозефа с шелковыми серыми вставками? Или надеть этот желтый, традиционный, давнишний любимец, в котором она всегда чувствовала себя удобно? Венеция колебалась, который выбрать из двух. Ох, черт с ним, подумала девушка, хватая кремовый, почему бы и не выглядеть эксцентричной, в конце концов, ведь она – одна из Ланкастеров! Венеция провела по векам сверкающие розовые линии, подкрасила розовым резко выступающие угловатые скулы и превратила свой хорошенький ротик в расцветший розовый лепесток. В какой-то момент она заколебалась, не раскрасить ли ей и белокурые волосы розовым, испытывая острое побуждение шокировать гостей, с полнейшим избытком юности, украшающей себя так, как ей хочется и не заботящейся о том, кто что подумает. Лидия внимания не обратит, зато на американца это сможет произвести впечатление, и она решила не делать так. Было самое время, чтобы проскользнуть на кухню и убедиться, что Мария-Тереза все-таки вернулась, и возникла возможность передохнуть. Плоды авокадо покоились в печи, указания о том, что вынимать их надо через пятнадцать минут, даны, и Венеция окончательно освободилась от всех забот.
Гостиная гудела от вежливого щебетания и раздававшихся там и сям истинно английских высокоголосых женских смешков и милых джентльменских комплиментов, в оборотах которых ощущалось, что произносившие их прошли хорошую школу публичных выступлений. Венеция остановилась в дверях, зорко оглядывая сцену. На обедах Лидии никогда не пахло чопорностью, раскованность присутствовала с самого начала. Строгие костюмы не мешали свободному общению, а большинству из гостей, без сомнения, было не более двадцати и одеты они все были тоже "правильно". В своем артистическом жилете Венеция ощутила себя вдруг довольно неловко.
Один из стоящих в стороне мужчин показался ей буквально выходцем с другой планеты. И было это вовсе не потому, что рубашку его покрывали два ряда рюшей, видимых в великолепном разрезе пиджака, нет, притягивало именно его лицо. И, хотя Венеция старательно скользила взглядом по всей комнате, она не могла не отметить его вызывающего обаяния.
– Ах, Венни, дорогая, – Лидия поспешила к ней. – Иди и познакомься с мистером МакБейном. – С улыбкой она повернула ее к блестящему молодому человеку.
– Это Венеция Хавен, наша "постоялица", – мило объявила она, – и также – к счастью для вас – хозяйка сегодняшнего вечера. Венеция, это Морган МакБейн.
– О… – Венеция растерянно улыбнулась, – но я думала… вы же должны быть старше? – озадаченно спросила она. Сильная теплая рука Моргана МакБейна держала ее руку.
– К сожалению, мой отец не смог прибыть и прислал меня в качестве заместителя. Чему я очень рад.
Восхитительный свет его глаз, таких же голубых, как у нее. Венеция непроизвольно улыбается в ответ, душа ее витает где-то в эмпиреях. А какие у него, прямые и светлые волосы, будто выжжены ярким солнцем, а кожа такая загорелая… Он выглядит, думала она, как настоящий американец, что ходит под парусом и на удивление хорошо плавает…
– Так это вы приготовили этот чудный стол? – в его глубоком голосе слышалась озадаченность.
Венеция рассмеялась:
– Да, надеюсь, вы получите удовольствие от обеда.
– Уверен, так оно и будет, но обещайте, что сядете рядом со мной… – Жестом заговорщика он указал на прочих гостей. – Догадываюсь, что мне потребуется здесь некоторая помощь.
Венеция, колеблясь, смотрела на него разрушительным взглядом больших глаз Дженни Хавен.
– Посмотрю, что я смогу сделать, – неопределенно пообещала она. Затем с достоинством прошла в гостиную, чтобы расставить стулья для гостей, и далее – на кухню, где оставленные в печи плоды авокадо были уже почти готовы. Внезапно она ощутила, как хороша жизнь.
Париж
Амадео Витрацци опоздал только на пятнадцать минут. Неплохо для итальянца, подумала Парис, разливая шотландский виски для гостя и кампари с содовой для себя. Она бросила на него взгляд из-под опущенных ресниц, расставляя стаканы на японском подносе, покрытом черным лаком. Амадео прислонился к массивному центральному брусу, что поддерживал потолок ее студии в мансарде, и осматривался вокруг с довольной улыбкой на губах. Это был привлекательный мужчина с ровным загаром, полученным летом на собственной вилле в Сен-Тропезе, густо-темными волосами и острыми зеленоватыми глазами, не упускавшими ни одной мелочи, когда он изучал это место, бывшее для нее одновременно и домом, и работой. Сколько ему лет, хотела бы знать Парис. Но определить было трудно. Он был строен, но не стройностью молодости, а, скорее, как человек, хорошо заботившийся о своей внешности. Может быть, ему сорок, может быть, сорок пять, решила Парис, вновь бросая ему благосклонную улыбку и приближаясь с подносом с напитками.
– Виски со льдом и содовая, синьор. Амадео Витрацци посмотрел на нее оценивающим взглядом. Его радовали хорошенькие женщины, а нынешняя была просто прелесть… но совершенно не в его вкусе. Он предпочитал несколько более округлых, с формами попышнее, с более полной грудью, таких, какой была Джина, когда он женился на ней. Джина, конечно, само совершенство, сочная, почти толстая, молодая девушка-итальянка, но это было двадцать пять лет назад. После рождения пяти детей Джина стала более чем толста, а сейчас уже наметился внук. Первый. Амадео исполнилось сорок девять, и он несколько нервничал, сознавая, что вплотную подошел к пятидесяти. Он улыбнулся Парис улыбкой, выражавшей интимное доверие, когда потянулся за предложенным ему стаканом. Он чувствовал себя неуютно рядом с этой молодой женщиной, даже если она и несколько, на его вкус, худощава, но этот сексуальный улыбающийся рот…
– Мне нравится твой дом, Парис. В нем есть шарм. – Он опять откинулся, прислонившись к черному деревянному брусу, и оглядел комнату. Белые стены, черные брусья, водопроводные трубы, пересекающиеся крест-накрест и покрытые потрясающей изумрудной зеленью. Ничего ценного, если не считать старой кровати. – Миленькое местечко, точно. – Он обвел комнату рукой, в которой держал стакан.
Парис пожала плечами.
– Выбирала моя сестра. Она в этих вещах понимает. Я же знаток только одежды.
Взгляды их встретились, и он уловил в ее голубых глазах напряженность в сочетании с затаенной осторожностью. Она незаметно кусала губы, и Амадео почувствовал во всем этом непонятную ему нервозность. Он удивился. Из-за чего бы могла нервничать дочь Дженни Хавен?
Черная итальянская лампа, изогнутая над чертежным столом, развернута была так, что высвечивала находившееся в тени пространство для работы, и внимание Амадео автоматически переключилось на разбросанные там рисунки.
– Хочешь сейчас посмотреть мои работы? – Рука Парис легонько лежала в его руке, и он снова улыбнулся ей в глаза.
– Почему же нет, cara? Давай посмотрим, что там у тебя. – В его тоне чувствовалось снисхождение, и Парис по голому деревянному полу быстро подбежала к столу. Здесь обретался ее подлинный мир, место ее надежд и мечтаний, полетов воображения и вдохновения, ее фантазий и замыслов. И, конечно, стимул ее честолюбия. Парис знала, что она талантлива. Она знала свои реальные возможности для настоящей, пусть и тяжелой работы. Она бесконечно верила в себя. Все, что ей было сейчас необходимо – это чтобы кто-то еще поверил в нее так же сильно, как она верила в себя.
Амадео почувствовал у себя на щеке ее легкое дыхание, когда они вместе склонились над столом, где она разложила свои наброски. В них, без всякого сомнения, ощущался ум. Они были оригинальны – иногда даже слишком. Он смотрел профессиональным взглядом, невольно прикидывая, за какую цену можно было бы продать такую одежду… вызывающую и волнующую.
– Ты можешь предложить кое-что из этого в дома, где шьют одежду для молодежи. В такие, как на Плас де Виктуар, например. Приготовь образчики и пройдись по домам мод, cara. Уверен, там будут рады попробовать с ними заняться.
Глубокие темно-голубые глаза Парис расширились от ужаса.
– Ой, но это же целое направление в моде. Я должна сделать коллекцию полностью. Разве ты не видишь, Амадео, тут все сочетаемо: цвета, ткани, общее ощущение.
Амадео запрокинул голову и расхохотался:
– Да ты хочешь начать сразу с вершины, Парис Хавен?
Его глаза издевались над ней, и, к своему ужасу, Парис почувствовала смущение. Merde, сердито подумала она, ведь я преодолела стыд и робость, чего же я стыжусь сейчас? Люди и раньше смеялись надо мной. Она угрюмо повернулась к нему.
– Почему бы нет?
Ее голос слегка дрожал, и Амадео мог созерцать точеные линии ее профиля. Ее полный чувственный рот не гармонировал со спортивной стройностью ее тела, придавая чуть больше эротичности ее лицу. Надо ее успокоить, решил он, взглянув на часы. Время еще было, а она казалась ему все более занятной.
– Почему бы нет? – повторила Парис, повернувшись к нему лицом. – А как же еще начинать?
На этот раз Амадео скрыл улыбку. Стало ясно, что дочь Дженни Хавен следует много чему поучить.
– В удобной позе, cara, – сказал он, обнимая ее за плечи и подводя к кровати, преображенной в роскошный диван. – Пойдем, присядем здесь и обсудим все вместе. Скажи мне, чем я могу помочь.
Парис почувствовала, как тяжесть беспокойства и напряжения покинула ее, словно развеянное ветром облако. Ему на самом деле понравились рисунки, значит – он поможет. По какой же иной причине хочет он знать, какая помощь ей нужна? Она великодушно подлила виски в его стакан, а себе добавила доверху кампари, следя за поднимающимся тонким зеленым ломтиком лимона. Медленно пригубила вино, радуясь его горьковатому привкусу.
– Видишь ли, Амадео, – начала она, – я знаю, что могу добиться успеха. Три года я проработала в крупных домах мод. Я делала все. Строчила швы, подгоняла друг к другу детали, обучаясь, как снимать копии с выкроек, я размышляла над умением мастерски кроить и даже приготовила наброски для трех последних коллекций. Мои проекты имели успех! Но, конечно, не потому, что это были мои проекты. Я не могу больше выносить жесткий диктат домов моделей. Мне нужно развивать свой собственный стиль. И сейчас я чувствую, что он у меня есть.
Амадео взял ее руку и осторожно задержал в своей. Кожа была мягкой, пальцы длинные и прекрасно очерченные, он слегка погладил ее. В голосе Парис слышалась страсть, рожденная нетерпением. Когда она говорила, он следил за ее ртом, и возбуждение его росло.
– Продолжай, крошка, расскажи мне все, – прошептал он, поднеся ее руку к своим губам.
Парис едва ощутила этот легкий поцелуй. Ее занимали собственные мысли, собственные желания. Амадео Витрацци сидел здесь, сейчас, у нее, он слушал ее, и она должна была непременно убедить его.