Как видим, в данном фрагменте римский историк выражал даже не свое мнение, а мнение современников Мария, согласно которым все его достижения приписывались доблести. Стоит отметить, что такое же представление было свойственно и самому Марию. Обращаясь с речью к народу при наборе войска, он, противопоставляя себя знати, прямо заявил: "Все мои надежды – только на самого себя, и я должен оправдать их своей доблестью и неподкупностью, ибо прочие мои качества бессильны".
И вот эта самая доблесть полководца, согласно единодушному мнению как его сторонников, так и противников, напрямую была связана со сферой божественного: либо благодаря тому, что действия доблестного человека напрямую выражают волю богов, либо в силу того, что доблестный человек оказывается наделен божественным умом, а связь доблести с мудростью нам выше уже дважды встречалась в текстах Саллюстия. И с этой сферой божественного, при желании, может соприкоснуться каждый человек. В своем первом письме к Юлию Цезарю Саллюстий, хоть прямо и не упоминает слово "доблесть", перечисляет следующие условия, при соблюдении которых любой смертный может соприкоснуться с миром божественного и бессмертного: "Ведь каждый может возвыситься и, хотя он и смертен, приобщиться к божественному лишь в том случае, если, отказавшись от радостей, доставляемых деньгами, и от плотских наслаждений, станет заботиться о душе, если он не будет, угодничая и удовлетворяя чужие желания, приобретать дурное влияние, но станет испытывать себя в труде, терпении, добрых делах и храбрых поступках".
Из сопоставления различных фрагментов этого древнеримского историка становится ясно, что, согласно его убеждениям, именно доблесть, лелеемая и воспитываемая духом, и является тем самым главным условием приобщения человека к божественному, дающее ему бессмертную славу.
Создавая своими монументальными трудами настоящий гимн доблести человеческого духа, Саллюстий с первых же строк "Югуртинской войны" четко и однозначно формулирует свое кредо применительно как к человеческому роду в целом, так и к отдельному человеку в частности: "Несправедливо сетует на природу свою род людской – будто ею, слабой и недолговечной, правит скорее случай, чем доблесть. Ведь, наоборот, по зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и (надо признать, что) природе нашей недостает скорее настойчивости, чем сил или времени. Далее, жизнью людей руководит и правит дух. Когда он к славе стремится, идя по пути доблести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хороших качеств не придать никому и ни у кого не отнять".
То, что "Югуртинская война", точно так же как и сочинение "О заговоре Катилины", начиналась их создателем с размышлений о духе и доблести, красноречивее всего говорит о том, что оба эти тесно связанные между собой начала были наиважнейшими для писавшего о них автора. Наряду с преодолевающей все и вся силой, мудростью и блистательностью, доблесть тесно связана и со славой. Уже знакомый нам Марий, опять-таки противопоставляя себя знати, говорил: "Доблесть достаточно говорит сама о себе; это им нужны искусные приемы, чтобы красноречием прикрывать позорные поступки".
Близкую к этой мысль Саллюстий влагает в уста предков Юлия Цезаря: "Ведь смертных при жизни часто преследует Фортуна, часто ненависть; как только их жизнь склонится перед законом природы, то, когда умолкнут хулители, доблесть сама возвышает себя все больше и больше".
Великолепно понимая, с какими трудами и лишениями связано следование доблести, Саллюстий во втором письме Юлию Цезарю особо подчеркивает: "Ибо настойчивость питается славой; стоит последнюю отнять, как доблесть сама по себе становится горька и тягостна. Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость. Ведь к доблести ведет один-единственный, тернистый путь, к деньгам же стремятся любым путем – какой кому нравится, их добывают и дурными, и добрыми делами".
Приводимое историком древнеримское представление об одном-единственном пути к доблести-виртус живо напоминает нам древнеиранское представление о том, что существует лишь один путь Арты, и свидетельствует в пользу того, что данное представление сложилось еще в эпоху индоевропейской общности. О том огромном влиянии, которое, согласно Саллюстию, слава оказывает на стремление людей к доблести, красноречиво говорит тот факт, что он более терпимо готов относиться даже к честолюбию, которое, хоть и расценивается им как порок, тем не менее, стоит к доблести гораздо ближе, нежели алчность. Конечно, честолюбие побуждает многих людей быть лживыми и лицемерными, действовать лишь согласно собственной выгоде. Тем не менее, при сопоставлении со все пожирающей алчностью данный порок предстает в глазах историка менее гнусным: "Но вначале честолюбие мучило людей больше, чем алчность, и все-таки, хотя это и порок, было ближе к доблести. Ибо славы, почестей, власти жаждут в равной мере и доблестный, и малодушный человек; но первый добивается их по правильному пути; второй, не имея благих качеств, действует хитростью и ложью".
Описывая времена ранней Римской республики, когда доблесть почиталась, по мнению Саллюстия, гораздо больше, чем в его эпоху, он так описывает этот путь: "Итак, и во времена мира, и во времена войны добрые нравы почитались, согласие было величайшим, алчность – наименьшей. Право и справедливость зиждились на велении природы в такой же мере, в какой и на законах. Ссоры, раздоры, неприязнь – это было у врагов; граждане соперничали между собой в доблести. Во время молебствий они любили пышность, в частной жизни были бережливы, друзьям – верны. Двумя качествами – храбростью на войне и справедливостью после заключения мира – они руководствовались, управляя государством".
Доблестный человек честен и потому, обращаясь с речью к народу, Марий так говорит о себе: "…у меня же, доблестно прожившего весь свой век, привычка поступать честно стала второй натурой".
Выше уже приводилась цитата из второго письма Саллюстия к Юлию Цезарю, где показывалось, как от стремления к богатству сила оказывается противоположной доблести, а стремление к славе – честности. Мы только что видели, что для нашего автора само по себе стремление к славе играет огромную роль в тяжелом пути следования по пути доблести, но оно должно органично сочетаться с честностью идущего по этому пути человека, потому что в противном случае славы он будет добиваться хитростью и коварством. Лишь сочетание двух этих начал образуют доблесть. Точно так же дело обстоит и с силой. С одной стороны, она является неотъемлемой частью, во всяком случае, военного аспекта доблести, но, будучи взята сама по себе, лишенная истинного благородства духа, она с одинаковой легкостью может быть обращена человеком как к добру, так и ко злу. Таким образом, и сила, взятая как самодостаточное понятие, может быть противопоставлена высшему началу.
Доблесть, равно как и порождаемая ею слава, неразрывно связывают между собой людские поколения. В своем втором письме к Цезарю Саллюстий, имея в виду сенаторов, констатирует, что людей трудно уравнять между собой, "так как доблесть предков оставила знатным людям добытую для них славу, высокое положение, клиентелы…"
Слава предков, добытая их доблестью, становилась для потомков путеводным маяком и примером для подражания. Рассуждая в начале своего повествования о Югуртинской войне о наибольшей пользе истории по сравнению со всеми другими умственными занятиями, Саллюстий так обосновывает превосходство избранной им науки: "Ведь я не раз слышал, что Квинт Максим, Публий Сципион и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков, загораются сильнейшим стремлением к доблести. Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывали на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков".
С другой стороны, в принципе могла быть и противоположная ситуация. Так, например, Цицерон, отвечая на упреки Саллюстия в безродности, не обременяя себя лишней скромностью, публично заявил: "Я же доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне… Поэтому не попрекай меня тем, что у меня нет знаменитых предков; ведь для меня лучше быть славным собственными деяниями, чем зависеть от доброго имени предков и жить так, чтобы я сам был для своих потомков началом знатности и примером доблести".
Если не точно такие же, то, во всяком случае, подобные взгляды были присущи и другим "новым людям", рвавшимся к власти в Риме и в этом своем устремлении сталкивавшимися не только с политическим, но и с идеологическим ожесточенным сопротивлением старой аристократии, притязания которых на монопольное сохранение за собой власти базировалось далеко не в последнюю очередь на представлениях об унаследованной от предков доблести. Именно на это и обрушился в своей речи Марий, доказывая простому народу, что доблесть-то как раз и нельзя унаследовать от предков, что она не передается по наследству: "Кичась своими предками, знать, отличающаяся совсем иными нравами, нас, соперников своих, презирает, а от вас требует всех магистратур не по своим заслугам, а будто это ваш долг. Но в своем высокомерии эти люди глубоко заблуждаются. Их предки оставили им все то, что только можно: богатства, изображения, славную память о себе, но доблести они им не оставляли да и не могли оставить – лишь ее одну нельзя ни принести в дар, ни принять".
Нисколько не отрицая доблести предков нынешней знати, Марий лишь подчеркивает, что у них "знатность порождена доблестью", а не наоборот, и, исходя из этого, по критерию доблести смело приравнивает себя к предкам современной ему аристократии. С течением времени сходные представления получали все большее распространение, и у Ювенала мы опять-таки встречаем утверждение о сугубо индивидуальном характере как знатности, так и доблести: "Знатности нету нигде, как только в доблести духа". (Ювенал. Сатиры, VIII, 20)
Аналогичным образом дело обстояло и в отношении различных государственных должностей, и все тот же Марий и в этом отношении не преминул пожаловаться народу на несправедливость патрициев: "Теперь смотрите, как они несправедливы: того, на что они притязают, пользуясь чужой доблестью, они не дают мне на основании моей…".
Как видим доблесть, родовая или индивидуальная, согласно господствовавшим в ту эпоху представлениям, предопределяла право человека не только считаться знатным, но претендовать на то, чтобы занимать ту или иную магистратуру в Римской республике. Сам Саллюстий так описывает эту взаимосвязь в контексте вопиющего духовного упадка своего времени: "Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает".
Как уже отмечалось выше, доблестный человек честен и подобно тому, как к самой доблести ведет лишь один-единственный путь, точно так же и власти наделенный доблестью человек добивается лишь по правильному пути, в то время как его антагонист действует хитростью и ложью. Как уже отмечалось выше, в самом начале своего труда о заговоре Каталины Саллюстий, анализируя мировую историю, отмечал, что власть всегда передается от худшего человека к лучшему. Это правило действовало на международной арене, однако внутри государства, как великолепно видел сам историк, власть запросто могли захватывать и удерживать в своих руках худшие люди. И именно поэтому в своем первом письме к Цезарю, отдавая должное его выдающимся свершениям, Саллюстий особо подчеркивает: "Впрочем, как созданное трудом, так и достигнутое доблестью следует оберегать возможно тщательнее, дабы оно из-за небрежения не испортилось и не рухнуло, обветшав".
При этом внимательный исследователь общественных нравов великолепно осознавал, что в том Риме, в котором он жил, с возвысившей государство доблестью дела обстоят не самым лучшим образом. Касаясь опять-таки военных и гражданских должностей, Саллюстий с горечью отмечает, что сейчас "не доблести воздается почет".
Так, например, среди своих современников он мог назвать только двух доблестных людей – Цезаря и Катона. Великолепно зная историю родного города, Саллюстий не мог не понимать, что количество доблестных людей в его время стремительно сократилось по сравнению не только с эпохой создания Римской республики, но даже и с периодом более близких к нему Пунических войн. В чем же причина упадка доблести? Ответу на этот фундаментальный вопрос, по сути дела, и были посвящены основные труды Саллюстия, который на ярких конкретных примерах иллюстрировал плоды своих напряженных раздумий по этому поводу. В свете всего сказанного выше подобная "зацикленность" на одной-единственной проблеме не кажется чрезмерной – от правильного ответа на этот вопрос зависело, в конечном итоге, само существование Римского государства, поскольку, в случае окончательного исчезновения в нем доблести, оно неминуемо, согласно взглядам нашего мыслителя на закономерности мирового исторического процесса, было обречено пасть жертвой своих более доблестных соседей, что впоследствии и произошло. Беспристрастно исследовав как современные ему события, так и не очень далекое прошлое, Саллюстий находит главную причину упадка доблести – алчность и корыстолюбие людей. В своем сочинении "О заговоре Катилины" он пишет: "Когда богатства стали приносить почет и сопровождаться славой, властью и могуществом, то слабеть начала доблесть, бедность – вызывать презрение к себе, бескорыстие – считаться недоброжелательностью". Далее он яркими красками рисует картину современных ему нравов: "И вот из-за богатства развращенность и алчность наряду с гордыней охватили юношество, и оно бросилось грабить, тратить, ни во что не ставить свое, желать чужого, пренебрегать совестливостью, стыдливостью, божескими и человеческими законами, ни с чем не считаться и ни в чем не знать меры".
Какой контраст представляла эта современность с описанной им же эпохой ранней Римской республики, когда наделенная прямо противоположными качествами молодежь и заложила основы величия родной державы! Если в повествовании о заговоре Катилины, служившей как нельзя более лучшей иллюстрацией роковой испорченности нравов современного юношества, Саллюстий говорит еще, что из-за богатства слабеет доблесть, то во втором письме Юлию Цезарю он более категоричен, прямо утверждая, что практически никто не может самостоятельно противостоять растлевающему влиянию алчности, губящей плоды доблести и всего лучшего, что есть в человеке: "Ибо всякий раз как у человека возникает стремление к богатству, ни воспитание, ни добрые качества, ни врожденный ум не могут противостоять тому, что душа его рано или поздно все же не поддастся ему. Я слышал уже не раз, что цари, гражданские общины и народы из-за богатства лишались держав, которые они доблестью своей завоевали, будучи бедными. И это вовсе неудивительно. Стоит только честному человеку увидеть, что дурной благодаря своему богатству более известен и влиятелен, как он сперва начинает волноваться и задумываться; но по мере того, как стремление к славе с каждым днем все более побеждает честность, а доблесть уступает силе, душа его ради наслаждения изменяет правде. (…) Словом, где чтут богатство, там презирают все честное: верность, порядочность, стыд, стыдливость".
Саллюстий великолепно осознавал, что все это сейчас царит в современном ему Риме. Констатируя эту горестную картину в первом же своем сочинении, он нашел в себе силы честно отметить, что некоторым из этих пороков не был чужд по молодости и он сам: "Меня самого, подобно многим, еще совсем юнцом охватило стремление к государственной деятельности, и у меня здесь было много огорчений. Ибо вместо совестливости, воздержанности, доблести процветали наглость, подкупы, алчность. Хотя в душе я и презирал все это, не склонный к дурному поведению, однако в окружении столь тяжких пороков моя неокрепшая молодость, испорченная честолюбием, им не была чужда".