Конечно, самые сознательные среди греков чувствовали, что такое обращение с людьми, пусть даже "говорящими не по-нашему", требует оправдания. Оправдание находилось такое. В Греции все люди – граждане, все сами управляют своим государством; на Востоке все люди – подданные персидского царя, покорно ожидающие его приказаний. Видно, это заложено в самой их природе: грекам свойственно повелевать, варварам – подчиняться. Как же устроена эта их разная природа? Видимо, вот как. В каждом человеке тоже ведь есть то, что повелевает, и то, что подчиняется: разум говорит: "Хочу поднять руку!" – и мышцы поднимают нашу руку. Если варвары привыкли подчиняться – это значит, что в них так слаб и неразвит собственный разум, что они нуждаются в чужом. Греческий разум распоряжается варварскими телами – так велела природа.
Здесь мы прервали бы рассуждающего грека и спросили бы его: "Разум варваров неразвит – но разве это непоправимо? Чем пользоваться его неразвитостью – не лучше ли развить его, воспитать его, сделать из варвара такого же полноценного человека, как ты?" Но грек посмотрел бы на нас с удивлением и возразил бы: "А разве можно улучшить природу?"
В самом деле, мы привыкли к мысли, что мир движется вперед, развиваясь от худшего к лучшему, – греки привыкли к мысли, что мир меняется, но не развивается, все равно как земля в чередовании времен года. Вспомните, что об этом было сказано в главе "Летосчисление". Конечно, греки понимали, что лучше было бы обходиться без рабов. Философ Аристотель писал: "Если бы наши орудия умели работать сами и ткацкий челнок сам бы ходил по станку, а смычок по струнам, то не нужны бы стали ни рабы, ни рабовладельцы". Человек нового времени сделал бы отсюда вывод: "Если ткацких машин нет – значит, нужно их изобрести!" Грек делал отсюда вывод: "Если ткацких машин нет – значит, нужно обходиться без них". И шел отдавать приказания рабыням-ткачихам.
Но и худа не бывает без добра. Оттого, что греки не верили в прогресс, их рабам жилось легче, чем могло бы. Американские плантаторы XIX века верили в прогресс, и поэтому старались без конца умножать свое богатство, и для этого выжимали все соки из своих негров. А греческий хозяин не старался жить завтра богаче, чем сегодня: ему было достаточно жить завтра не хуже, чем сегодня. Он охотно заводил раба, чтобы тот таскал за него тяжести, помогал на пахоте и в мастерской, прибирал в доме, а во время войны сопровождал его как оруженосец. Но с десятком рабов он уже не знал, что делать, и отпускал их на оброк или сдавал внаем. Когда новокуп-ленного раба вводили в дом, его сажали у очага и осыпали сушеными ягодами: это значило, что перед лицом богов он – член хозяйской семьи. Если хозяин жестоко обращался с рабом, то раб – по крайней мере в Афинах – мог искать убежища в храме и просить, чтоб его продали другому хозяину.
Конечно, "легче, чем могло бы" – совсем не значит "хорошо". Раб не принадлежал себе, хозяин мог делать с ним все что угодно. У раба не было имущества – все, что он имел, считалось принадлежащим хозяину. У раба не было семьи – хозяину выгоднее было держать одного раба-мужчину, чем покупать ему жену и тратиться на их бесполезного в хозяйстве ребенка. У раба не было заступника – жалобы в суд от рабов на господ не принимались. Если раба вызывали в суд свидетелем, его сперва пытали, хотя бы для виду. Считалось, что только под страхом пытки раб может сказать правду, а без этого хороший раб непременно будет лгать в пользу хозяина, а дурной – во вред хозяину.
Только одно было в Аттике место, где рабов морили работой насмерть: Лаврионские рудники – черные подземные дыры, где кирками стучали, скорчившись, а воздух был такой, что гасли светильники. Там добывалось серебро, а из серебра чеканились деньги, а денег нужно было все больше во чтобы то ни стало. Во время войны, когда в Аттику вторглись спартанцы, к ним перебежали почти все лаврионские рабы – около четверти всех, что были в Аттике. Но и только. Восстаний рабов в описываемую пору не было даже здесь. Слишком трудно было сговориться разноязычным рабам, сосланным сюда от разных хозяев.
Настоящие восстания рабов стали происходить лишь два-три века спустя, уже после Александра Македонского. На острове Хиосе восставшие рабы устроили однажды целое разбойничье государство. Их атаман Дримак завел себе меры, весы и печать, обложил рабовладельцев упорядоченной данью и, кто не обижал своих рабов, тех щадил, а кто был жесток, тех наказывал. Государство назначило огромную награду за его голову. Тогда Дримак сказал товарищу: "Я уже стар: убей меня и стань свободен, богат и счастлив". На могиле Дримака поставили памятник и совершали жертвоприношения: беглые рабы – когда им удавалось совершить грабеж, а хозяева – когда им удавалось уберечься от грабежа.
Два объявления
* * *
Аристоген, сын Хрисиппа из Алабанды, объявляет: бежал раб, именем Гермон, откликается также на имя Нил, родом сириец, лет ему 18, роста среднего, без бороды, на подбородке впадинка, около левой ноздри родимое пятно, под левым углом губ рубец, на кисти правой руки татуировка варварскими буквами. Унес с собою денег столько-то и жемчужин десять штук, а также лекиф с банным благовонием и скребницы. Одет был в плащ для конной езды. Кто укажет, где он скрывается, получит столько-то; кто приведет его, получит вдвое; кто укажет, кто сманил его, получит втрое. Вместе с ним бежал Бион, раб Калликрата, роста малого, широкоплечий, ноги крепкие, одет был в невольничий плащ; унес с собою женскую шкатулку в такую-то цену. Кто укажет или приведет его, получит столько же. Заявления делать помощникам градоначальников.
* * *
Праксий, сын Феона, фокеец, отпускает на волю Евпраксию и сына ее Дориона. Отпущенным, жить им у Праксия и жены его Афродисии до самой смерти последних, а тогда похоронить их и поминать ежедневными жертвами. Если же они того делать не будут, то отпущение теряет силу, и они подлежат штрафу во столько-то. Если кто их обратит снова в рабство, то таковое порабощение должно считаться недействительным, а виновный подлежит штрафу во столько-то, половину – покровителю отпущенных и половину – богу Асклепию. Покровителя же себе пусть выберут из фокейцев сами, какого пожелают.
Софисты и софизмы
Подчинение раба господину, подчинение жены мужу, подчинение младших старшим, подчинение гражданина государству, подчинение человека богам – это были неписаные законы греческой жизни. И чем больше греки в народных собраниях сочиняли писаных законов, в каждом городе своих, тем крепче они помнили про эти неписаные, для всей Эллады общие.
Писаные законы можно было обсуждать, дополнять, совершенствовать, они менялись по многу раз на глазах каждого. Неписаные оставались такими же, как при отцах и дедах. И вот мыслящие люди Греции один за другим стали задумываться: хорошо ли это? Точно ли они вечны и едины для всех? Может быть, и они держатся не "по природе", а "по уговору"? Может быть, и их стоило бы пересмотреть?
Гражданин должен подчиняться государству? Но государство меняется: что вчера было незаконным, то завтра будет законным; где же здесь "вечное"? Раб должен подчиняться господину? Но человек сегодня свободен, а завтра попал в плен и стал рабом; разве это "по природе"? Младшие должны подчиняться старшим? Но вот у греков принято стариков почитать, а у индийских дикарей – убивать и поедать; что же здесь "единое для всех"? Человек должен подчиняться богам? А собственно, знаем ли мы, что такое эти боги?
Здесь любой слушатель приходил в ужас и начинал, ничего не слушая, бранить своего мыслящего собеседника за такое кощунство. А тот невозмутимо отвечал: "Я ведь не утверждаю, что все именно так и есть, я лишь говорю, что мне так кажется. Если тебе кажется иначе – попробуй доказать, что все обстоит иначе; если получится убедительно – я с радостью с тобой соглашусь. И пожалуйста, не сердись: я ведь только предлагаю обсудить, что такое боги и хорошо ли поедать стариков, так же трезво, со всеми "за" и "против", как ты обсуждаешь в народном собрании, не взимать ли с приезжих рыбаков лишний грош налога".
"Но я не умею доказывать такие вещи!" – говорил собеседник. "Не умеешь? Как же будешь ты спорить и в народном собрании и в суде? Что ж, тогда возьми урок у меня: мы давно уже приметили все приемы, какими Перикл-олимпиец и другие ораторы убеждают народ, и я охотно им тебя научу. Захочешь – докажешь, что стариков надо почитать, а захочешь – докажешь, что надо поедать. Но имей в виду: стоить это будет недешево". – "Кто же ты такой, что не учишь нас, что нам говорить, а учишь, как нам говорить?" – "Как бы сказать? Я не мудрец – обладатель мудрости; не философ – искатель мудрости; я софист – специалист по мудрости!"
Такие софисты стали появляться в Афинах еще при Перикле. Народ сбегался их слушать: говорили они и вправду завораживающе, а спорить умели на любую тему "за" и "против". Богачи платили им за уроки такие деньги, что софист Горгий пожертвовал в Дельфы золотую статую на доходы с ученья.
Правда, всех смущало: а вдруг дурные люди научатся этому искусству убеждать и употребят его во вред? Но софисты отвечали: "Это нас уже не касается. Мы – как кузнец, который продает покупателю нож; а зарежет ли тот этим ножом курицу или родного отца, кузнец не в ответе".
И еще смущало: софисты берут плату, и большую, как какие-нибудь ремесленники, а ведь свободному человеку это стыдно! Но софисты отвечали: "Это такая же условность, как и все у людей: по уговору – это стыдно, а по природе – вовсе и нет". И софист Гиппий гордился тем, что знает не только все науки, но и все ремесла: сам себе выткал плащ, окрасил его пурпуром, расшил золотом, стачал сандалии, вытесал посох и выковал перстень.
Самый старший из софистов, Протагор, в молодости был дровосеком. Философ Демокрит увидел его за работой и заметил, что он связывает дрова в вязанки самым математически выгодным образом. Демокрит угадал в нем талант и сделал его своим учеником. Этому Протагору принадлежит самая знаменитая фраза всей греческой философии: "Человек есть мера всем вещам – существованию существующих и несуществованию несуществующих". Это, между прочим, значило: если люди верят в богов – боги есть, если не верят – богов нет!
О Протагоре рассказывали забавную историю. Был у него ученик, учившийся судебному красноречию. По уговору ученик должен был заплатить учителю после первого выигранного дела. Ученье кончилось, но ученик не спешил выступать в суде. Тогда Протагор сам подал на него в суд. Протагор рассуждал: "Если я выиграю дело, он заплатит по приговору, если он – он заплатит по уговору". А ученик рассуждал: "Если я выиграю дело, то не буду платить по приговору, если проиграю – то по уговору". Как быть?
Может быть, Протагор сам сочинил эту историю как "софизм" – задачу на то, чтобы найти неправильный ход мысли. Таких софизмов было немало. Например, "Рогатый": "То, чего ты не потерял, ты имеешь; ты не терял рогов; стало быть, ты имеешь рога". Или – "Покрытый": "Знаешь ли ты, кто стоит перед тобой под покрывалом? Нет? А ведь это твой отец; значит, ты не знаешь собственного отца". Или – "Лысый": "У меня густые волосы; если вырвать один волос, я не стану от этого лысым; если вырвать все – стану; а если вырывать волосок за волоском, то на котором волоске я стану лысым?"
Самым знаменитым был софизм "Лжец": "Критянин сказал: "Все критяне – лжецы"; сказал он правду или ложь?" Если правду – значит, он тоже лжец – значит, он солгал – значит, на самом деле критяне правдивы – значит, он все-таки сказал правду – и так далее, опять сначала.
Если хотите, вот вам тот же софизм в немного иных декорациях – "Крокодил". Крокодил схватил ребенка и сказал матери: "Я отпущу его, если ты угадаешь, отпущу ли я его". Мать безнадежно сказала: "Не отпустишь". Что должен сделать крокодил?
Открытие языка
Когда софисты доказывали, что все людские обычаи – условность, что даже самые привычные из них возникли не "по природе", а "по уговору", то в руках у них был один почти неопровержимый пример: язык. В самом деле, вот мы говорим "стол", но что общего между этими четырьмя звуками и тем домашним предметом, который они обозначают? Ничего. Персы называют этот предмет совсем другим словом и отлично обходятся. Не ясно ли, что язык существует не по природе, а по уговору, как любой закон? И его можно даже усовершенствовать, как любой закон.
Вот, например, одни говорят "мирт", как будто это растение – мужчина, а другие "мирта", как будто оно женщина. Почему бы не собраться и не условиться, что считать правильным и что неправильным? Или вот еще. Названия самцов и самок животных обычно похожи друг на друга: лев – львица, заяц – зайчиха. А вот самка петуха почему-то курица. Не лучше ли договориться, чтобы и ее тоже звать "петушиха"? Или вот еще. Первая строка "Илиады" – это обращение к Музе: "Гнев, богиня, воспой Ахилла, Пелеева сына…" Хорошо ли это? Ведь "воспой" есть приказание, а можно ли приказывать Музе? Вернее было бы, пожалуй, так: "Хорошо бы тебе, Муза, воспеть гнев Ахилла…"
Мы привыкли говорить о роде существительных, о наклонении глаголов, как о чем-то само собой разумеющемся. А они тоже когда-то были открыты впервые – именно тогда, когда софист Протагор сказал: "Названия бывают трех родов: как у мужчин, как у женщин и как у вещей" и "высказывания бывают четырех родов: вопрос, ответ, приказание и просьба". Все наши грамматические понятия восходят к греческим: "название" – это наше "имя" (существительное, прилагательное, числительное); "высказывание" – это наш "глагол" ("глаголати" – по-старославянски значит "сказывать"), а при нем "при-глаголь-е" – "на-речи-е". "Склонение" – это значит: нормальная форма "имени" – "именительная", а все остальные как бы отклоняются от нее то в одну, то в другую сторону, образуя отпадения, "падежи". А вы задумывались, почему первым склонением в вашей грамматике называется склонение слов женского рода? Потому что первым словом, которое склоняли греческие ученики в школах, было "Муза", а Муза – женского рода.
Но это было много позже, а пока сама мысль о том, что родной язык нужно как-то изучать, вызывала у публики лишь веселый смех. Зачем, если мы и так его знаем с детства? Сочинители комедий не жалели насмешек над новомодными чудаками. Говорят, слова бывают мужские, женские и средние? Ах, догадываюсь: женские слова – это у изнеженных богачей, средние – это у нас, простых граждан, а мужские – у деревенских мужиков. Как, нет? Ах, понял: это значит, что у козла жена коза, а у осла, стало быть, оса, а у кувшинки муж – кувшин, а у корзинки, должно быть, корзин…
Впрочем, бывало и не до смеха. Издавна люди верили в молитвы, в заклинания: если сказать такие-то слова, то по ним и сбудется, потому что между словами и вещами есть тайная связь. А теперь оказывается – нет никакой связи, одна условность. Как же быть? Нет, не может быть, чтобы названия вещам были даны по уговору, – наверное, все-таки по природе. Нужно только додуматься до их первоначального смысла. Почему бог называется "бог"? Потому что люди поклонялись солнцу и луне, видели в небе их бег и называли этот бег "бог". Почему человек называется "человек"? Потому что он смотрит вокруг себя, "очами ловит" и умом понимает все на свете: он "очеловец", так что и это слово не случайно. (По-гречески, конечно, эти созвучия другие, но, поверьте мне на слово, такие же странные.) Больше того: почему слова "мой", "меня", "мною" все содержат звук м? Потому что при этом звуке я удерживаю воздух закрытыми губами – как бы оставляю его при м-м-мне! Почему дательный падеж кончается на у: бог-у, дом-у, окн-у? Потому что при звуке у из губ трубочкой вылетает узкая, как стрела, струйка воздуха и как бы у-казывает, кому-у мы что-то даем или к кому-у идем. Не смейтесь, пожалуйста: над доводами такого рода ученые серьезно думали еще сто лет назад.
Уверяли, будто египетский царь однажды даже сделал опыт, чтобы проверить, откуда пошел человеческий язык. Он взял двух новорожденных младенцев и отдал на воспитание пастуху-козопасу, взяв с него клятву, что он при них не произнесет ни одного слова, а только будет слушать, какое первое слово произнесут они сами. Прошло два года, и пастух доложил: дети тянут к нему ручонки и лепечут: "Бек, бек!" Тогда царь послал по всему миру гонцов: у какого народа в языке есть слово "бек"? Оказалось, что по-фригийски "бек" значит "хлеб". После этого египтяне стали считать самым древним народом на земле фригийцев, а себя только вторым.
Так люди впервые заговорили о том, как они говорят, а значит, и задумались о том, как они думают.
Сократ, или Еще раз страх бесконечности
Афиняне удивлялись, восхищались, негодовали, слушая софистов. И только один человек, оборванный и босой, был спокоен и добродушен. Он улыбался и говорил: "Не пугайтесь, граждане. Пусть Горгий сколько угодно доказывает, что нет никакой разницы, почитать стариков или поедать стариков, но предложите-ка ему самому убить и съесть старика, и он так же откажется, как и вы. А вот интересно – почему?"
Это был Сократ, знаменитый афинский мудрец и чудак. Вид у него был смешной: лысый череп, крутой лоб, курносый нос, толстые губы. Когда-то в Афины приехал ученый знахарь, умевший по чертам лица безошибочно угадывать характер. Его привели к Сократу – он сразу сказал: "жаден, развратен, гневлив, необуздан до бешенства". Афиняне расхохотались и уже хотели поколотить знахаря, потому что не было в Афинах человека добродушнее и неприхотливее, чем Сократ. Но Сократ их удержал: "Он сказал вам, граждане, истинную правду: я действительно смолоду чувствовал в себе и жадность, и гнев, но сумел взять себя в руки, воспитать себя – и вот стал таким, каким вы меня знаете".
Жил он бедно, ходил в грубом плаще, ел что попало. Объяснял: "Я ем, чтобы жить, а остальные живут, чтобы есть". И еще: "Говорят, боги ни в чем не нуждаются; так вот, чем меньше человеку надо, тем больше он похож на бога". Гуляя по рынку, он приговаривал: "Как приятно, что есть столько вещей, без которых можно обойтись!"
Ему присылали подарки – он отказывался. Жена его Ксантиппа злилась и бранилась – он объяснял: "Если бы мы брали все, что дают, нам бы ничего не давали, даже если бы мы просили". Ксантиппа попрекала его бедностью: "Что скажут люди?" Он отвечал: "Если люди разумные, то им все равно; если неразумные, то нам все равно". Ксантиппа жаловалась, что ей не в чем выйти посмотреть на праздничное шествие. Он отвечал: "Видно, ты не так хочешь на людей посмотреть, как себя показать?" Она ругалась – он улыбался; она окатывала его водой – он отряхивался и говорил: "У моей Ксантиппы всегда так: сперва гром, потом дождик".
Мудрецом его объявил сам дельфийский оракул. Был задан вопрос: "Кто из эллинов самый мудрый?" Оракул ответил: "Мудр Софокл, мудрей Еврипид, а мудрее всех Сократ". Но Сократ отказался признать себя мудрецом: "Я-то знаю, что я ничего не знаю". Даже богам он молился так, словно не знал о чем: "Пошлите мне все хорошее для меня, хотя бы я и не просил о том, и не посылайте дурного, хотя бы я и просил о том!"