Время было недоброе. Александр воевал в далекой Азии, но власть македонян над Грецией была по-прежнему крепка. Демосфену пришлось уйти из Афин в изгнание: за него никто не заступился. Выходя из городских ворот, он поднял голову к видной издалека статуе Афины, стоящей на Акрополе, и воскликнул: "Владычица Афина, почему ты так любишь трех самых злых на свете животных: сову, змею и народ?"
По дороге он увидел нескольких афинян из злейших своих врагов. Он решил, что его задумали убить, и хотел скрыться. Его остановили. Демосфен был такой человек, что его уважали даже враги. Они дали ему денег на дорогу и посоветовали, куда направиться в изгнании. Демосфен сказал: "Каково мне покидать этот город, где враги таковы, каковы не всюду бывают и друзья!"
Наконец из Азии долетела весть, что Александр умер. Афины закипели; Демад кричал: "Не может быть: будь это так, весь мир почуял бы запах тления!" Вновь затеялось восстание против Македонии, вновь Демосфен поехал по греческим городам, склоняя их к союзу с Афинами. Ему говорили: "Если в дом несут ослиное молоко, значит, там есть больной; если в город едет афинское посольство, значит, в городе неладно!" Он отвечал: "Ослиное молоко приносит больным здоровье; так и прибытие афинян приносит городу надежду на спасение".
Как первая борьба Афин с Филиппом кончилась Херонеей, как вторая борьба Афин с Александром кончилась разорением Фив, так и эта третья борьба Афин с македонским наместником Александра кончилась разгромом и расправой. Ораторов, говоривших против Македонии, хватали и казнили; Гипериду перед казнью вырезали язык. Солдаты пришли к храму, в котором скрывался Демосфен. Демосфен попросил лишь дать ему написать завещание и обещал потом выйти. Ему позволили. Он взял писчие дощечки и грифель, с задумчивым видом поднес грифель к губам, замер ненадолго, а потом его голова упала на грудь, и он свалился мертвым. Яд для самоубийства он носил в головке своего грифеля.
Потом, когда афиняне поставили у себя на площади статую Демосфена, то на подножии этой статуи они написали:
Если бы мощь, Демосфен, ты имел такую, как разум,-
Власть бы в Элладе не смог взять македонский Арес.
Фокион за Македонию
Главным врагом македонян в Афинах был Демосфен, а главным сторонником македонян был старый Фокион. Демосфен боролся словом, Фокион – делом. Он был хорошим полководцем, ходил в походы с Ификратом и Тимофеем, а теперь он твердо говорил: воевать Афины больше не могут, им нужен мир.
За твердость характера его называли новым Аристидом. Его никто не видел ни смеющимся, ни плачущим. Гиперид с товарищами подсмеивался при всех над его всегда сумрачным лицом. Фокион отвечал: "Смейтесь, смейтесь! но от моей хмурости никому худа не было, а от вашего смеха уже немало было слез".
Когда Фокион вставал в народном собрании, чтобы выступить, то Демосфен, презиравший всех остальных ораторов в Афинах, шепотом говорил друзьям: "Вот топор, который поднимается рубить мои речи". А между тем Фокион не считал себя оратором и говорил, как деловой человек, ясно и сжато. "О чем ты думаешь?" – спрашивали его, когда он обдумывал речь. Он отвечал: "Думаю, чего бы убавить".
Фокиона избирали полководцем сорок пять раз, сорок пять лет подряд, и всегда без его просьбы, а по собственной воле народа. А между тем он, как и Демосфен, не льстил народу. Он говорил в собрании: "Афиняне, вы можете заставить меня делать то, чего я не хочу, но не можете заставить говорить то, чего я не хочу". Когда однажды на какие-то его слова весь народ начал рукоплескать, он оборотился к товарищам и спросил: "Не сказал ли я чего-нибудь дурного?"
Демосфен говорил Фокиону: "Когда-нибудь афиняне казнят тебя!" Фокион отвечал: "Да, если сойдут с ума; а тебя – если возьмутся за ум".
Его упрекали, что он не хочет добра отечеству. Он отвечал: "Или умейте побеждать, или умейте дружить с победителем; а что умеете вы?"
Народ и сам чувствовал, что его силы на исходе. Толстый Демохар, племянник Демосфена, поднимаясь на Акрополь, говорил, переводя дух: "Я – как Афинское государство: пыху много, силы мало". Но признаться в этом было обидно, и народ волновался. Решался вопрос, воевать или не воевать с Филиппом Македонским. Собрание бушевало. Гипериду кричали: "Ты хочешь нарушить закон!" Гиперид кричал в ответ: "За лязгом македонского оружия нам уже не слышно законов!" Демаду кричали: "Вчера ты говорил нам одно, сегодня – другое!" Демад кричал в ответ: "Я могу перечить себе, но не могу перечить благу государства!" Изысканный Гиперид бранился с трибуны последними словами, народ возмущался: "Мы хотим слушать твою речь, а не брань!" Гиперид отвечал: "Лучше не думайте, речь это или брань, а думайте, во вред вам или на пользу эта брань!" На Демада кричали: "Наши отцы не говорили и не делали так, как ты!" Демад отвечал: "Наши отцы управляли государственным кораблем, а мы – его обломками!"
Фокион стоял на своем: войны Афины не выдержат. Ему кричали: "Боишься?" Он отвечал: "Не вам меня учить отваге, и не мне вас трусости". Один сикофант спросил: "Ты – полководец, и ты отговариваешь от войны?" Фокион сказал: "Да, хоть и знаю, что на войне я тебе начальник, а в мире ты мне начальник".
Демосфен пересилил: война была объявлена. Стали обсуждать план войны. Демосфен предлагал вести войну подальше от Аттики. Фокион сказал: "Надо думать не о том, где воевать, а о том, как победить: при победе военные опасности всегда далеко, при поражении – всегда близко". Он говорил народу все, что он хотел, но делал то, чего хотел народ: он принял начальствование и повел ополчение. Ополченцы обступили его и давали советы; он сказал: "Как много я вижу полководцев и как мало бойцов!"
Херонейский разгром был горем не только для врагов, но и для друзей Филиппа в Афинах. Дряхлый Исо-крат, много лет призывавший греков объединиться под македонским царем, при вести о Херонее уморил себя голодом, чтобы его похоронили в тот же день, что и павших бойцов. Филипп хотел наградить тех афинян, которые стояли за него в прошлые годы. Он предложил Фокиону богатый подарок. Фокион спросил гонца: "Почему мне?" Гонец ответил: "Потому что царь только тебя считает в Афинах честным человеком". Фокион сказал: "Пусть же он мне позволит и впредь оставаться честным человеком".
Филипп Македонский умер. Афиняне ликовали и хотели принести богам благодарственную жертву. Фокион не позволил им этого, сказав: "Со смертью Филиппа в македонской армии стало меньше только одним человеком!"
Филиппа сменил Александр Македонский. Он тоже предлагал Фокиону богатый подарок; Фокион опять отказался. Александр сказал: "Прими эти деньги если не для себя, то для сына". У Фокиона был сын, который пошел не в отца: это был самый известный в Афинах забулдыга и мот. Фокион ответил: "Если он будет жить, как я, – этого ему слишком много; если будет жить, как живет, – этого ему слишком мало".
Умер Александр Македонский, и в Афинах опять началось ликование, и опять Фокион его удерживал: "Подождем подтверждений: ведь если он мертв сегодня, то будет мертв и завтра, не так ли?" Подтверждения пришли, и опять Фокиону в его восемьдесят лет пришлось воевать там, где он хотел бы дружить. Поначалу афиняне одерживали победы, но Фокион им говорил: "Берегитесь: вы хорошие бегуны на короткие дистанции и плохие – на длинные". Он тревожился: "Когда же мы кончим побеждать?" – "Ты не рад нашим победам?" – "Рад победам, но не рад войне". Побеждать афиняне кончили скоро; это Фокиону пришлось выпрашивать для них у македонян тяжкий мир, по которому погибли Гиперид и Демосфен.
Фокион погиб в смутах, когда началась борьба наследников Александра за власть и краем задела Афины. Его и других поборников македонской власти бросили в тюрьму и приговорили к казни. Ему дали, как Сократу, выпить чашу яду, но он был крепкого здоровья, яду не хватило, а больше у палачей отравы не было. Фокион сказал: "Неужели в Афинах даже умереть нельзя по-человечески?" Сосед Фокиона плакался, что тоже должен умереть; Фокион сказал ему: "Разве мало чести умереть вместе с Фокионом?" Его спросили: "Что завещаешь сыну?" Он сказал: "Завещаю не мстить за меня афинянам".
Херсонесская присяга
Развалины греческого города Херсонеса находятся возле нынешнего Севастополя. Там была демократия афинского образца с советом и архонтами, называвшимися "демиургами". После какого-то покушения на эту демократию (как раз в конце IV в. до н. э.) все херсонесцы принесли вот такую присягу. Она сохранилась в надписи на камне.
"Клянусь Зевсом, Землей, Солнцем, Девою и богами и героями нашими! Я буду един со всеми в заботе о свободе и благоденствии города и граждан и не предам ни Херсонеса, ни укреплений, ни окрестностей его ни эллину, ни варвару, а кто замыслит такое предательство, тому буду врагом. Я не нарушу народовластия, а кто захочет нарушить, тому не позволю и раскрою его умысел пред народом. Я буду служить народу в качестве демиурга и члена совета как можно лучше и справедливее и в суде буду подавать голос по закону. Я не буду разглашать ничего во вред городу и гражданам, я не дам и не приму дара во вред городу и гражданам. Я не буду замышлять ничего несправедливого против граждан, верных закону, и другим того не дозволю; если же окажусь связан клятвою с кем-либо неверным закону, то да будет нарушение этой клятвы мне и моим близким во благо, а соблюдение во зло. Хлеб, свозимый с равнины, я не буду ни продавать, ни вывозить в какое-либо иное место, но только в Херсонес. Зевс, и Земля, и Солнце, и Дева, и боги олимпийские! Если я соблюду это, да будет благо мне и дому и роду моему, если же не соблюду, да будет зло мне и дому и роду моему, и пусть ни земля, ни море не приносят мне плода, и пусть жены…"
На этом каменная надпись обрывается.
Тимолеонт, дважды тираноборец
В эти годы крушения свободы в Афинах неожиданной вспышкой мелькнуло недолгое восстановление свободы на другом конце Греции – в Сиракузах. Героем этого подвига был коринфянин по имени Тимолеонт.
Когда Тимолеонт появился в Сиракузах, он был уже тираноборцем со стажем. Дело было так. У Тимолеонта был брат Тимофан. Тимолеонт его любил и во всем ему помогал. Но тот употребил эту помощь во зло: он встал во главе наемников и сделался в Коринфе тираном. Ти-молеонт умолял брата отречься – но тот только насмехался над ним. Тимолеонт пришел к нему с двумя друзьями – тиран стал гневаться. Тогда Тимолеонт заплакал и закрыл лицо плащом, а друзья его выхватили мечи и уложили Тимофана на месте. Коринфяне радовались свободе, но на Тимолеонта смотрели с восторгом и ужасом: вот человек, который во имя закона государства попрал закон родства. Мать Тимолеонта и Тимофана затворилась в доме и отказалась видеть сына. Это сломило душу Тимолеонта: он мучился тоской, чуждался людей и пытался уморить себя голодом. Так, на краю безумия, он провел двадцать лет.
В это время в Коринф явились послы из Сиракуз. Они просили помощи: ведь Сиракузы были колонией Коринфа. После Дионовых смут здесь снова взял власть недоброй памяти Дионисий Младший, а против него восстал новый соперник, еще хуже, чем он, и привел с собою на Сицилию карфагенян. Карфагеняне распоряжаются в Сицилии, как у себя дома: требуют чего хотят, говорят: "Иначе с вашим городом будет – вот", – вытягивают перед собой руку ладонью вверх и переворачивают ладонью вниз. Коринфяне взволновались. В помощь Сиракузам собрали отряд добровольцев, а вести его предложили Тимолеонту. Ему сказали: "Если победишь – останешься для нас тираноубийцею; если нет – останешься братоубийцею". И Тимолеонт радостно пустился в путь – желанным подвигом загладить память о нежеланном подвиге.
Поход был победоносен, Сиракузы освобождены. Дионисий давно уж сам был не рад своей власти и бросился к Тимолеонту, как к спасителю. Сопернику Дионисия велено было жить простым обывателем близ Сиракуз, а когда он вновь поднял мятеж, его казнили. Крепость сиракузских тиранов срыли до основания; на месте наемнических казарм поставили здание суда, а над карфагенянами Тимолеонт одержал такую победу, что воины после боя гнушались медной добычей, а брали только золотую и серебряную. Вслед за Сиракузами стали свергать тиранов и другие города. Свергнутых распинали на крестах в городских театрах, чтобы граждане любовались редким зрелищем – заслуженным наказанием тирана.
Дионисий Младший отрекся от власти, и Тимоле-онт послал его жить в Коринф: пусть все греки видят ничтожество павшего тирана. Ожиревший, подслеповатый Дионисий стал здесь на старости лет школьным учителем, бранился с мальчишками, таскался по рынкам, пьянствовал и судился с уличными мерзавцами. Он нарочно старался жить так, чтобы все его презирали: боялся, что иначе заподозрят, будто он снова хочет стать тираном, и расправятся с ним. Страх его был не напрасен: его действительно трижды привлекали к суду как опасного человека и трижды оправдывали из презрения. Его спрашивали: "Как это твой отец был никем, а стал тираном, ты же был тираном и стал никем?" Он отвечал: "Отец пришел к власти, когда люди измучились от демократии, а я – когда измучились от тирании". И вспоминал: "Отец, попрекая меня за разгул, говорил: "Я был не такой"; я ему: "Так у тебя же не было отца-тирана"; а он мне: "А у тебя, коли так, не будет сына-тирана". Его дразнили: "Что, Дионисий, помогла тебе философия Платона?" Он отвечал: "Конечно. Это благодаря ей я спокойно переношу перемену счастья".
Сиракузы были разорены гражданскими войнами. Городская площадь заросла травой, и на ней паслись кони. Чтобы наполнить городскую казну, были проданы статуи тиранов, стоявшие на главной площади. Не просто распроданы, а проданы в рабство: их приносили в суд, произносили над ними обвинение, выставляли на аукционе и продавали, как рабов: кто даст больше.
Наконец случилось событие, после которого никто уже не сомневался: да, в Сиракузах водворилась демократия. Двое сикофантов привлекли Тимолеонта к суду за то, что он-де недостаточно усердно одерживает победы на благо сиракузского народа. Сиракузяне сперва опешили, потом расхохотались, а потом собрались расправиться с неблагодарными обвинителями. Тимолеонт сказал им: "Оставьте: я для того и трудился, чтобы каждый сиракузянин мог говорить все, что считает нужным".
Тимолеонт не вернулся в Коринф, а остался в Сиракузах: здесь он не был братоубийцей, здесь он был только тираноборцем. Он старел, окруженный народной любовью и почестями. Когда народное собрание обсуждало особенно важные дела, оно посылало за ним; его привозили, слабого и слепого, на великолепной колеснице, его встречали рукоплесканиями и славословиями, потом рассказывали ему дело, а он, не сходя с колесницы, говорил, что он об этом думает, его шумно благодарили, а затем колесница трогалась обратно. Хоронили его целым городом, а у могилы его выстроили гимнасий для занятий свободной молодежи.
Агафокл, тиран-горшечник
Свободы, завоеванной Тимолеонтом, хватило Сиракузам ровно на двадцать лет. А затем они снова оказались под властью тирана – такого тирана, о котором знать вспоминала с ненавистью, а беднота подчас и добрым словом.
Его звали Агафокл, он был сын гончара и сам гончар. О тиранах полагалось коллекционировать все дурные знамения; так и при рождении Агафокла, говорят, откуда-то стало известно предсказание, что он принесет много бед Сицилии и Карфагену. Отец его торжественно отрекся от новорожденного, унес и положил его умирать в глухом месте, а рабу велел наблюдать. Но младенец чудесным образом не умирал ни день, ни два; раб заснул, и тогда мать тайком унесла младенца и передала своим родственникам. Через семь лет отец случайно увидел мальчика и вздохнул: "Вот и сын бы наш сейчас был такой же!" Тут мать ему открылась, и Агафокл вернулся в родной дом, на страх Сицилии и Карфагену.
Он вырос, стал воином-наемником, дерзким и сильным: никто не мог носить такого тяжелого панциря, как он. Вскоре Агафокл сделался начальником отряда; правители пытались его убить, но он подставил им вместо себя своего двойника, а сам остался цел. В Сиракузах шла гражданская война, народ боролся со знатью. Его пригласили навести порядок; он окружил войсками здание совета, перерезал и отправил в изгнание несколько тысяч богатых и знатных, а народу обещал передел земли и отмену долгов. Так начинали многие тираны, но первое, что они делали после этого, – окружали себя стражей и чувствовали себя как среди врагов, а Агафокл этого не сделал. Он ходил один среди толпы, был со всеми прост и сам первый подшучивал над своим гончарным ремеслом. "Горшечник, горшечник, когда заплатишь за глину?" – кричали ему со стен города, который ему случилось осаждать. "Вот разживусь на вас и заплачу!" – отозвался Агафокл, взял город и продал жителей в рабство.
На него шли войной карфагеняне. Войска долго стояли друг против друга на равнине близ той крепости, где когда-то Фаларид жег людей в медном быке. Было предсказание: "Много храбрых мужей погибнет на этой равнине", но чьих мужей – было неизвестно, и поэтому обе стороны медлили. А когда сошлись, то победу одержали карфагеняне. У них были пращники, метавшие камни весом в мину (почти полкилограмма); у греков таких не было. Карфагеняне подступили к самым Сиракузам и начали осаду.
И вот здесь произошло нарушение всех правил военного искусства. Вместо того чтобы отбиваться, Агафокл оставил в Сиракузах брата, а сам собрал какое попало войско – он записывал в него даже рабов, желавших освободиться, – чудом прорвался сквозь карфагенский осадный флот и поплыл к берегу Африки. Воины высадились в трех переходах от Карфагена и под звуки труб сожгли на берегу свои корабли – чтобы не было соблазна к отступлению. "Это наша жертва Деметре Сицилийской", – говорил Агафокл, показывая на летящий к небу огонь и дым. Греки пошли по лугам, полям и садам, разоряя сытые имения и поднимая на войну африканские племена, ненавидевшие карфагенян. По ночам со стен Карфагена жители видели, как по всем концам долины полыхают их усадьбы. Из Сицилии в Карфаген приходили плачевные вести: осада Сиракуз не удалась, осаждающий вождь получил предсказание: "Сегодня ты будешь обедать в Сиракузах", обрадовался, пошел на приступ, потерпел поражение и обедал в Сиракузах не как победитель, а как пленник.
Четыре года войско Агафокла наводило страх на Африку. И все-таки победа ему не далась. Брать города было все труднее. Под Утику, второй после Карфагена город в Африке, он двинул осадные башни, на которых живой защитой привязаны были карфагенские пленники; это не помогало, карфагеняне били по своим без жалости. Утику он взял, но Карфаген выстоял. Африканцы не поддержали Агафокла: их конные орды стояли зрителями при каждой битве греков с карфагенянами и ждали исхода, чтобы броситься грабить слабейшего. В Сицилии начиналась новая междоусобная война. Войска Агафокла стали роптать, собственный сын его, Архагат, попытался было взять отца под стражу. Тогда Агафокл бросил все – и армию и сына – и бежал в Сицилию, наводить порядок у себя дома.
Неслыханный африканский поход как внезапно начался, так внезапно и кончился. Брошенные войска в ярости прежде всего перерезали брошенных родственников и помощников тирана, а потом рассеялись и перешли на карфагенскую службу. Когда один воин занес меч над Архагатом, сыном Агафокла, тот крикнул: "А что, по-твоему, Агафокл сделает за мою смерть с твоими детьми?" – "Все равно, – ответил убивавший, – мне довольно знать, что мои дети хоть ненадолго переживут детей Агафокла".