– Очень даже надо. Ко мне на вторую половину дня записаны клиенты. – Хотя только мысль об этом вызывала во мне ощущение невероятной усталости – мысль не собственно о работе, а о необходимости собраться с силами, чтобы излучать очарование и жизнерадостность, которых ожидают от меня клиенты.
Черчилль извлек из внутреннего кармана пиджака сотовый телефон не больше костяшки домино и набрал номер салона "Уан". Я, раскрыв рот, следила, как он попросил к телефону Зенко и сообщил ему, что я на сегодня беру отгул, после чего поинтересовался, нет ли у него возражений. Если верить Черчиллю, Зенко ответил, что, разумеется, возражений нет и он внесет в график необходимые коррективы. Нет проблем.
Как только Черчилль с самодовольным щелчком захлопнул крышечку телефона, я мрачно проговорила:
– Теперь он мне за это устроит веселую жизнь. Если б позвонил кто-то другой, а не вы, Зенко спросил бы: что у вас вместо головы – не задница ли, часом?
Черчилль улыбнулся. Он получал огромное удовольствие от того, что люди ему не могут слово поперек сказать. Это было одним из его недостатков.
Я проговорила весь обед, поощряемая вопросами с его стороны, его добродушным интересом и бокалом вина, который, сколько бы я ни пила, никогда не оставался пустым. Свобода говорить, рассказывать что угодно сняла с моих плеч тяготивший меня груз, о котором я до сих пор не задумывалась. Я все время старалась двигаться вперед, не зная к себе пощады, при этом испытывая множество эмоций, которым не позволяла одолеть себя, а также много всего другого, о чем молчала. И вот теперь я говорила и никак не могла наговориться. Я порылась в сумочке, отыскала портмоне и достала оттуда школьную фотографию Каррингтон. Она на ней улыбалась во весь рот, демонстрируя недостающий зуб и несимметрично завязанные на голове хвостики.
Черчилль долго разглядывал снимок, даже очки для чтения из кармана достал, чтобы как следует его рассмотреть. Прежде чем что-то сказать, от отпил вина.
– Похоже, этот ребенок вполне счастлив.
– Да, это так. – Я бережно спрятала фото в портмоне.
– Ты молодец, Либерти, – проговорил он. – Правильно сделала, что никому не отдала ее.
– А как же иначе. Она все, что у меня осталось. И я знаю: никто бы не смог позаботиться о ней так, как я. – Я сама удивлялась словам, с такой легкостью слетавшим с моих уст. Оказывается, мне просто необходимо было перед кем-то исповедаться.
Вот как все могло быть, подумала я с болью в сердце. Я получила отдаленное представление о том, какие отношения у нас были бы с папой. Пожилой и умудренный опытом мужчина все понимает, даже то, о чем я не говорила. Все эти годы меня мучило то, что Каррингтон растет без отца. Но я не сознавала в полной мере, как сильно он нужен еще мне самой.
Все еще на взводе от вина, я рассказала Черчиллю о приближавшемся спектакле в школе у Каррингтон, приуроченном ко Дню благодарения. Их класс должен был исполнить две песни. Их для этого разделили на первых колонистов и коренное население Америки. Каррингтон же напрочь отказалась примкнуть как к первой группе, так и ко второй. Она хотела быть девушкой-ковбоем. И так уперлась на своем, что их учительнице, мисс Хансен, пришлось звонить мне домой. Я объяснила Каррингтон, что в 1621 году еще не было девушек-ковбоев. Тогда и Техаса-то не существовало, сказала я. Но моей сестре, как выяснилось, историческая достоверность была до лампочки.
В итоге мисс Хансен была вынуждена позволить Каррингтон нарядиться в костюм девушки-ковбоя и выйти на сцену в самом начале выступления. Она будет нести изображение нашего штата, вырезанное из картона, с надписью "День благодарения в Техасе". На том и порешили.
Черчилль, выслушав эту историю, взревел от хохота, ослиное упрямство моей сестры, видимо, показалось ему достоинством.
– Вы не понимаете, – сказала я ему. – Ведь если это только начало, то что будет, когда она достигнет подросткового возраста, вот уж даст мне тогда прикурить.
– У Авы было два правила в общении с подростками, – сказал Черчилль. – Первое: чем больше пытаешься их контролировать, тем больше они бунтуют. И второе: пока ты нужен им, чтобы возить в магазин, всегда можно прийти к компромиссу.
Я улыбнулась:
– Нужно и мне запомнить эти правила. Ава, верно, была хорошей матерью.
– Во всех отношениях, – решительно проговорил Черчилль. – Никогда не жаловалась, когда ее обижали. В отличие от многих она умела быть счастливой.
Я почувствовала искушение сказать, что многие, если бы имели хорошую семью, большое поместье и достаточное количество денег, тоже были бы счастливы. Но промолчала.
Однако Черчилль, по-видимому, прочитал мои мысли.
– Из всего того, чего вы наслушались на работе, – проговорил он, – вам следовало бы понять, что богатые люди могут быть так же несчастны, как и бедные. Иногда даже в большей степени, чем бедные.
– Я стараюсь пробудить в себе к ним сочувствие, – сухо ответила я. – Но думаю, между настоящими проблемами и надуманными существует большая разница.
– А вот тут вы прямо как Ава, – сказал он. – Она тоже видела эту разницу.
Глава 15
Через четыре года я наконец стала квалифицированным стилистом салона "Уан". В основном я занималась колорированием – это у меня хорошо получалось, окрашивать волосы отдельными прядями и корректировать цвет. Я, как одержимый алхимик, обожала смешивать жидкие и пастообразные составы в многочисленных маленьких чашечках. Мне доставляло удовольствие производить бесчисленные мелкие, но требущих точности расчеты температуры и времени и, сделав аппликацию, получать ожидаемый результат.
Черчилль продолжал приходить к Зенко стричься, но волосы на шее и брови корректировал у меня. Я всегда, когда он изъявлял желание, делала ему маникюр. Всякий раз, как у кого-нибудь из нас находился повод отпраздновать что-либо, мы ходили обедать, а поводы для этого представлялись довольно часто. Оставаясь вдвоем, мы разговаривали обо всем на свете. Я многое узнала о семье Черчилля, и в первую очередь о его четырех детях. Старшего, тридцатилетнего сына от первой жены, Джоанны, звали Гейдж. Остальных трех родила ему вторая супруга, Ава, – Джека, которому теперь исполнилось двадцать пять, Джо, на два года младше, и единственную дочь Хейвен, которая еще училась в колледже. Я узнала, что Гейдж, в три года потеряв мать, стал нелюдимым, замкнутым и недоверчивым, а одна из его бывших подружек сказала, что у него фобия ответственности. Не будучи знакомым с психологическими терминами, Черчилль не понимал, что это означает.
– Это означает, что он не желает обсуждать свои чувства, – пояснила я, – или чувствовать себя уязвимым. Он боится оказаться связанным.
Вид у Черчилля был озадаченный.
– Это не фобия ответственности. Это значит, что он просто мужчина.
Мы говорили и о других его детях. Джек был спортсменом и ловеласом, Джо жить не мог без компьютеров и приключений. Хейвен настояла на том, чтобы учиться в колледже непременно в Новой Англии, и никакие уговоры Черчилля подумать об Университете Раиса в Хьюстоне, об Университете Юты или, Бог ты мой, хотя бы о Техасском сельскохозяйственном университете ни к чему не привели.
Я делилась с Черчиллем последними новостями о Каррингтон и иногда поверяла ему свои сердечные дела. Я рассказала ему о Харди, о том, как его образ всюду преследует меня. Харди был каждым ковбоем в потертых джинсах с небрежными движениями, каждой парой голубых глаз, каждым разбитым пикапом, каждым знойным безоблачным днем.
– А может, – заметил Черчилль, – пора тебе оставить попытки не любить Харди и смириться с тем, что какая-то часть твоего существа всегда будет по нему тосковать. С некоторыми вещами, – сказал он, – нужно просто научиться жить, и все.
– Но ведь нельзя полюбить, не вытравив из души прежнюю любовь.
– Почему же?
– Потому что в таком случае новые отношения подвергаются риску.
Черчилль, по-видимому, позабавленный моими словами, ответил на это, что любые отношения в том или ином смысле подвергаются риску и лучше не подковыривать их с краев.
Я с ним не согласилась. Мне очень хотелось окончательно освободиться от Харди. Но я не знала как. Я все надеялась в один прекрасный день встретить мужчину, такого неотразимого, что не смогу устоять перед ним и рискну полюбить снова. Вот только что-то я очень сомневалась, что такой человек существует.
И Том Хадсон, с которым я познакомилась, пока ждала родительского собрания в коридоре школы Каррингтон, таким человеком, конечно же, не был. Это был разведенный отец двоих детей, этакий большой плюшевый мишка с каштановыми волосами и аккуратно подстриженной каштановой бородкой. Я встречалась с ним уже год, довольствуясь необременительностью наших отношений.
У Тома был гастроном, и мой холодильник всегда был до отказа забит разными деликатесами: французскими и бельгийскими сырами, банками томатно-грушевого чатни, генуэзским песто, спаржевым супом-пюре в бутылках, маринованными перцами в банках и тунисскими зелеными оливками. Мы с Каррингтон буквально объедались всем этим богатством.
Мне очень нравился Том. Я изо всех сил пыталась в него влюбиться. Он был хорошим отцом своим детям, и я ни минуты не сомневалась, что к Каррингтон он относился бы ничуть не хуже. Том был очень положительным, и существовала масса причин его полюбить. Но такое нередко случается – встречаешься с хорошим человеком, который, бесспорно, заслуживает любви, и – вот досада! – страсти между вами не хватает, даже чтобы зажечь маленькую чайную свечку.
Мы занимались любовью по выходным, когда его бывшая жена забирала детей к себе, а я оставляла Каррингтон с нянькой. Секс с ним, к несчастью, оказался не ахти какой. Я никогда не могла кончить, когда Том находился во мне. Все, что я в это время чувствовала, – это слабое давление изнутри, как от вагинального расширителя в гинекологическом кресле, а потому он начинал с того, что пальцами доводил меня до оргазма. Это не всегда срабатывало, хотя, бывало, мне удавалось наконец достичь нескольких долгожданных спазмов. Когда же и это оказывалось мне недоступным и я чувствовала саднящую боль от его растираний, то имитировала оргазм. После этого Том либо мягко наклонял мою голову вниз, пока я не брала у него в рот, либо опускался на меня, и мы совершали это в миссионерской позе. Программа никогда не менялась.
Я приобрела пару книг по сексологии, пытаясь придумать, как поправить дело. Мои смущенные просьбы попробовать пару поз, о которых я узнала из книг, Тома насмешили. Он сказал, что сути это все равно не меняет: бочка А входит в отверстие Б. Но если мне хочется чего-то новенького, сказал он, то он только за.
Убедившись, что Том прав, я пришла в ужас. Я чувствовала себя дурой и просто сгорала со стыда: сколько я ни старалась, но даже в этих причудливых позах, достойных йогов, я не могла кончить. От чего Том наотрез отказался, так это доставить мне оральное удовольствие. Запинаясь, пунцовая от смущения, я попросила его об этом. Признаюсь, никогда в жизни мне не было так стыдно, как тогда, но еще больший стыд я испытала, когда Том извиняющимся тоном ответил, что никогда не любил этого. Это негигиенично, сказал он, да и вообще ему это претит. Если я не обижусь, то он предпочел бы обойтись без этого. Я поспешила заверить его, что нет, конечно же, я не обижусь и не хочу, чтобы он шел против своей природы. Однако с тех пор каждый раз, как мы ложились в постель и он пригибал мою голову вниз, я стала чувствовать некоторое возмущение. Потом, правда, мучилась угрызениями совести: ведь Том был щедр во многих других отношениях. Ерунда, сказала я себе. Есть многое другое, чем можно заниматься в постели. Однако сложившаяся ситуация меня сильно беспокоила. Казалось, я упускаю в жизни что-то очень важное, и однажды утром, до открытия салона, я поделилась своими тревогами с Энджи. Подготовив все необходимое к рабочему дню и почистив инструменты, мы начали наводить марафет.
Я брызгала волосы придающим объем спреем, а Энджи тем временем красила губы блеском. Не помню точно, как я сформулировала вопрос, кажется, спросила что-то вроде того, был ли у нее когда-нибудь бойфренд, отказывавшийся что-то делать в постели.
Наши с Энджи взгляды встретились в зеркале.
– Он не хочет, чтобы ты брала у него в рот?
Все, кто был в зале, оглянулись на нас.
– Нет, это ему нравится, – шепотом ответила я. – Он... это... отказывается делать это мне.
Искусно подведенные брови Энджи взметнулись вверх.
– Не хочет, значит, кушать мексиканскую тортилью, брезгует?
– Ага. Говорит... – я чувствовала, как на моих щеках начинают пламенеть алые флаги, – это негигиенично.
На лице Энджи отразилось возмущение.
– Не более, чем у мужчин! Вот бездарь. Что за эгоист... Либерти, большинству мужчин нравится делать это с женщиной.
– Правда?
– Это их заводит.
– Да? – Приятно слышать. После этого я стала меньше переживать от того, что решилась попросить об этом Тома.
– Дорогая моя, – сказала Энджи, качая головой, – ты должна его бросить.
– Но... но... – В необходимости столь радикальных мер я не была уверена. Никогда и ни с кем я не встречалась так долго, как с ним, и мне нравилось мое надежное положение. Мне вспомнились мамины мимолетные связи. Теперь я ее понимала.
Строить любовные отношения – это все равно что готовить обед из остатков. Некоторые из них, например, мясной рулет или банановый пудинг, немного полежав, становятся только лучше. Но другие, вроде пончиков или пиццы, нужно выбрасывать сразу. Их разогревай не разогревай, ничего путного уже не выйдет: они хороши только свежие. Я ждала, что Том окажется мясным рулетом вместо пиццы.
– Брось его, тебе говорю, ей-богу, – уговаривала меня Энджи.
Хизер, маленькая блондинка из Калифорнии, не смогла не вмешаться. Что бы она ни говорила, все звучало как вопрос, даже если таковым не являлось.
– Что, Либерти, проблемы с бойфрендом?
– У нее шестьдесят восемь, – опередила меня с ответом Энджи.
Со всех сторон послышались вздохи сочувствия.
– Что такое шестьдесят восемь?
– Это значит, он хочет, чтобы ты брала у него в рот, – ответила Хизер, – но платить услугой за услугу не хочет. Если б он тоже тебе это делал, он был бы шестьдесят девять, а так он типа твой должник.
Алан, разбиравшийся в мужчинах лучше, чем мы все, вместе взятые, сказал, тыча в меня круглой кисточкой:
– Избавляйся от него, Либерти. Шестьдесят восемь не изменишь.
– Но у него есть другие положительные качества, – запротестовала я. – Он хороший друг.
– Никакой он не хороший, – возразил Алан. – Ты только так думаешь. Погоди еще, рано или поздно шестьдесят восемь откроет тебе свое истинное лицо и за пределами спальни. Ты будешь сидеть дома, а он пойдет гулять с дружками. Он купит себе новую машину, а ты будешь ездить на старой. Шестьдесят восемь всегда стремится заграбастать себе самый лучший кусок пирога, радость моя. Не трать на него время. Поверь мне, я все это знаю по опыту.
– Алан прав, – поддержала его Хизер. – Я сама пару лет назад встречалась с шестьдесят восемь. Поначалу вроде ничего, типа клевый чувак. А потом оказался козлом, каких свет не видывал. Жуткая сволочь.
Мне до настоящего момента и в голову не приходило порвать с Томом. Но теперь, подумав об этом, я вдруг неожиданно испытала облегчение. Я поняла: меня мучили вовсе не проблемы с оральным сексом. Дело заключалось в том, что эмоционально мы с ним были совершенно разные люди. На самом деле Тома ничуть не интересовало, что таят в себе потаенные уголки моего сердца, а меня не интересовал он. Мы проявляли гораздо большую изобретательность в выборе деликатесов, чем на опасной территории истинных отношений. Я начала сознавать, как редко между людьми устанавливается такая связь, какая возникла у нас с Харди. И вот Харди разорвал ее, отказался от меня по каким-то ложным причинам. Я очень надеялась, что и ему теперь, так же как мне, трудно строить отношения с кем-либо.
– И как лучше всего с этим покончить? – спросила я.
Энджи добродушно потрепала меня по спине:
– Скажи ему, что ваши отношения развиваются не так, как ты этого ожидала. Скажи, никто в этом не виноват, просто тебя это не устраивает, и все.
– И смотри, ни в коем случае не бросай бомбу на своей территории, – присовокупил Алан, – потому что выпроваживать человека потом всегда тяжелее, чем уйти самой. Так что выложи ему все это у него дома и сразу уходи.
Вскоре после этого я набралась смелости объясниться с Томом, когда мы были у него. Я сказала, что мне было приятно проводить с ним время, но у нас ничего не вышло и дело не в нем, а во мне. Том выслушал меня внимательно и невозмутимо, лишь едва заметно двигались мускулы под его бородой. Он не задал ни одного вопроса. Не сказал ни слова против. "Может, это и для него тоже облегчение, – подумала я. – Может, его не меньше моего тревожили наши ущербные отношения".
Том проводил меня до двери, где я остановилась, судорожно стиснув в руках сумочку. "Как хорошо, – подумала я, – что обошлось без прощального поцелуя".
– Я... я желаю тебе счастья, – проговорила я. Это была вычурная и старомодная фраза, однако, по-моему, никакие другие слова не могли так точно передать мои чувства на тот момент.
– Да, – сказал он. – Тебе того же, Либерти. Надеюсь, ты найдешь время поработать над собой и своей проблемой.
– Моей проблемой?
– Твоей фобией ответственности, – сказал он участливо. – Страхом близости. Над этим следует работать. Удачи.
Дверь мягко закрылась прямо перед моим носом.
На следующий день на работе я появилась позже обычного, а потому с отчетом обо всем пришлось повременить. Только поработав в салоне красоты, узнаешь, какое удовольствие большинство стилистов получают, копаясь в чужих взаимоотношениях. Наши кофе-брейки и перекуры нередко превращались в сеансы групповой терапии.
О разрыве с Томом я почти не печалилась, вот только его последний выстрел слегка меня задел. Я не винила его за то, что он сказал: ведь ему только что дали от ворот поворот. Однако в глубине души у меня шевелилось подозрение, что он прав. Возможно, я и впрямь боялась близости. Я никого никогда не любила, кроме Харди, который занозой засел в моем сердце. Он продолжал мне сниться, и после таких снов я просыпалась, ощущая шум крови, вся взмокшая и вновь живая.
Я боялась, что поступила неправильно, отказав Тому. Скоро Каррингтон должно было исполниться десять. Все эти годы она росла без отца. Нам в жизни необходим был мужчина.
Едва я вошла в салон, который только-только открылся для клиентов, как Алан сообщил, что Зенко желает немедленно поговорить со мной.
– Но ведь я опоздала только на несколько минут... – начала было оправдываться я.
– Нет-нет, не в этом дело. Речь о мистере Тревисе.
– Он сегодня придет?
Выражение лица Алана было невозможно понять.
– Не думаю.
Я пошла в служебное помещение салона. Зенко стоял, держа в руке фарфоровую чашку с горячим чаем.
Оторвавшись от книги для записей клиентов в кожаном переплете, он поднял на меня глаза.