* * *
Она вставала часов в пять-шесть, прислугу не будила, сама растапливала печку, сама варила кофе и садилась работать. До прихода статс-секретарей в ее распоряжении было три-четыре часа сладостной работы. Но были еще и вечера. В одном из своих писем она говорит, что проводит вечера с генералом Бецким.
В Записках Екатерины о первых годах ее пребывания в России он упоминается, но редко и всегда рядом с принцессой Иоганной Елизаветой, ее матерью, с которой у него была связь; еще при жизни Екатерины ходили слухи, будто истинным ее отцом был не принц Ангальт-Цербстский, а Иван Бецкой. Эту версию нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, ее делает вероятной несомненное сходство, которое нетрудно увидеть на их портретах. Вопрос остается открытым, зато мы можем констатировать непреложный факт: Екатерина и Бецкой – ей за тридцать, ему под пятьдесят – проводили вместе вечера. Он читал ей вслух, она вязала. Но читали тут премудрые книги, а в такт вязанию вывязывались планы необыкновенных преобразований (об этом позже).
А по утрам она работала над сочинением, которое считала самым важным в своей жизни. Она писала свой Наказ.
Итак, Екатерина, великий рационалист, как и все деятели Просвещения, была убеждена: если разумно, то и получится. Стоит лишь объяснить людям, как умно, благородно и выгодно то, что им предлагают, – и они тотчас кинутся выполнять эту предлагаемую программу; а стоит ее выполнить – и в стране воцарится счастье ("насколько это возможно на земле", оговаривается она как трезвый человек). Отсюда ясна и задача просветителя – разъяснять людям, в чем состоит их благо и как его достичь.
А уж если волею судеб просветитель оказался на российском престоле, да еще во всеоружии самодержавной власти (она с самого начала провозглашает в Наказе, ссылаясь притом – но весьма основательно – на Монтескье, что в России, как во всякой обширной стране, возможно только самодержавие), значит, его обязанность не только проповедовать великие идеи своего века, но и осуществить их на практике. Вот откуда ее уверенность в победе. Все дело в законе – счастливо то общество, где правит закон (которому подчиняется и сам государь), обладавший в глазах Екатерины необыкновенным могуществом. Вот откуда ее законодательная одержимость ("законобесие", скажет она со свойственной ей самоиронией).
Но законы страны должны соответствовать самой стране – можно ли мысли великих западноевропейских философов положить в основу законов Российской империи? Этот трудный вопрос не казался Екатерине таким уж трудным, она решает его логически и весьма бодро: ведь русские – народ европейский, недаром так быстро привились в России реформы Петра. Конечно, преобразования Петра были недостаточны, путь только начат, но предстоящая работа Екатерину не смущала, напротив, невозделанность российской почвы казалась ей удачей: такую – невозделанную, но и не испорченную, еще не засоренную – легче обрабатывать. Во всяком случае, Екатерина считала, что это дело как раз по ней – "я годна только в России".
Как все просветители, она твердо верила в человечество, в его здравую, разумную природу, а если уровень общественного сознания еще не дорос до предполагаемых законов, если умы людские еще не готовы, тогда "примите на себя труд приуготовить оные, и тем самым вы уже многое сделаете".
Таким образом, все оказывалось исполнимым: Россия – страна европейская, она готова к тому, чтобы под руководством самодержавной власти воспринять и осуществить идеи лучших умов человечества, а если и не готова, деятели Просвещения ее подготовят.
Но был тут один сложный и опасный вопрос – о свободе. Передовая мысль XVIII века была проникнута жаждой вольности – ее провозглашали, ее воспевали как лучшее в ряду других естественных человеческих прав. В области политических идей и надежд вольность оборачивалась республикой или конституционной монархией, но как было сочетать это с самодержавием – не погибнет ли тут вольность, не взорвется ли самодержавие? Екатерина всегда шла навстречу опасности, и здесь, в своем Наказе, от разговора не уклонилась. Она признает естественную, от природы данную людям вольность, но считает, что самодержавный способ правления этой вольности не отнимает. Как это доказывается? – опять же с помощью логической операции, которая на этот раз произведена с самим понятием вольности. И в это обширное и неясное понятие Екатерина вносит свой порядок.
"Надобно в уме своем точно и ясно представить, – пишет она, – что есть вольность? Вольность есть право все делать, что законы позволяют; ежели бы где какой гражданин мог делать законами запрещаемое, там бы уже больше вольности не было: ибо и другие имели бы равным образом сию власть". Как видите, все логично. И главное: "Государственная вольность во гражданине есть спокойство духа, происходящее от мнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностью, и чтобы люди имели сию вольность, надлежит быть закону такому, чтоб один гражданин не мог бояться другого, а боялися бы все одних законов". И тут все подчинено логике, если исходить из уверенности, что самые законы – порождение высшего разума, значит, они справедливы; и вместе с тем они не есть что-то внешнее, чуждое человеку и принудительное по отношению к нему, но, напротив, являются его внутренним установлением, необходимым ему и благотворным для него.
Повиновение таким законам приносит человеку радость и благополучие, а государству – порядок и процветание.
Значит, оставалось создать эти законы, которые должны стать прекрасной, разумной, дающей истинную свободу необходимостью.
Вот почему Наказ был делом ее жизни – он давал основу для новых законов, которые в свою очередь стали бы мощным средством создания в России будущего счастливого общества.
На первый взгляд Наказ мало увлекателен, он состоит из пронумерованных статей, трактующих правовую теорию и практику. Сухая материя, к тому же изложенная подчас весьма коряво – императрица писала по-французски (тем более что тексты были списаны с французских оригиналов), а переводчики переводили, как умели, не очень заботясь о красоте, а порой даже и о ясности слога. Как рассказать о Наказе так, чтобы он был интересен современному читателю?
Однажды ехала я в подмосковной электричке, читала эту маленькую книжку; остатки позолоты на кожаном корешке и шрифт – все это выдавало ее почтенный возраст. А напротив меня сидел молодой человек, который – это вскоре стало очевидно – изнывал от желания взглянуть, что это за книжка. Наконец, сжалившись, я протянула ее ему (открытой), он так и впился в нее, а потом поднял на меня глаза и спросил:
– Кто это писал?
– Царица, – отвечала я, – Екатерина Вторая.
– Царица?! – Он был ошеломлен. – Да у нас профессора так не умеют.
Оказалось, что он юрист, окончил университет и теперь работает следователем. И подумалось мне тогда: может быть, в моем рассказе о Екатерине-законодательнице лучше идти не от допетровского и петровского времени к екатерининскому, а рассматривать ее в свете сегодняшнего дня? Нет, разумеется, нельзя вырывать Екатерину из всего исторического ряда, мы не поймем тогда, что нового дала она России, необходим луч "с той стороны", которая была у нее позади. Но прожектор с нашей стороны тоже может осветить много любопытного. Эта личность как бы требует, чтобы свет, на нее направленный, шел с двух сторон – со стороны прошлого и со стороны будущего.
"Вот уже два месяца, как я занимаюсь каждое утро в продолжение трех часов обрабатыванием законов моей страны, – пишет Екатерина своей заграничной корреспондентке г-же Жоффрен в 1765 году, – наши законы для нас уже не годятся". В этот свой труд она вложила всю свою убежденность; всю образованность и ум; всю горячность – и всю практическую хватку.
Бедная императрица! Знала бы она, с каким жаром станут потомки топтать это ее сочинение. Первым начал Пушкин – в тех самых кишиневских заметках, где он так ругал Екатерину. Повторим: "Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; Наказ ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Троянами, но, перечитывая сей лицемерный Наказ, нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна". Нет лучшего свидетельства, сколь пристрастен и несправедлив был тогда Пушкин – ни сам Наказ, ни писатели, его хвалившие и даже бывшие от него без ума, отнюдь не заслужили столь резких слов. Впрочем, Пушкин, как мы видели, тут же сменил свою точку зрения на прямо противоположную, но этого общественное сознание уже не восприняло, для него екатерининский Наказ так и остался образцом лицемерия.
В советской историографии подобная оценка была принята повсеместно. Наказ (его обычно называли "пресловутым") определяют как чистую компиляцию, так оно и есть, но об этом со свойственной ей самоиронией предупреждает и сама Екатерина – она "ворона, вырядившаяся в павлиньи перья", она беззастенчиво списывала у других, у знаменитого юриста маркиза Беккарии, у Монтескье, которого она, по ее словам, уже просто "обобрала". Да ведь и не диссертацию же писала царица, она хотела сказать своим согражданам то, чего они не знали, – что такое закон, каков он должен быть и какова должна быть его роль в жизни российского общества. Компиляция и была ее задачей: собрать суждения умнейших.
Другим общим местом стало утверждение, будто Екатерина, собрав в Наказе мысли передовых мыслителей европейского Просвещения, препарировала эти мысли, изъяв из них все прогрессивное, "революционное", тем самым исказив их и обескровив.
И наконец, даже и те авторы, которые считают Наказ произведением замечательным, все-таки полагают, что практически он не сыграл никакой серьезной роли в жизни страны.
Когда в электричке мой попутчик взял у меня Наказ, книга была раскрыта как раз на том месте, где Екатерина говорит о принципе презумпции невиновности. Да, в сознание общества, где царил совершенный произвол, где человека по первому слову доносчика тащили на дыбу, она вводила великий принцип, на основе которого работает правосудие передовых демократических стран современного мира. И сформулировала она этот принцип весьма точно и грамотно: "Человека не можно почитать виноватым прежде приговора судейского; и законы не могут лишить его защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные. Чего ради какое право может кому дати власть налагати наказание на гражданина в то время, когда еще сомневательно, прав он или виноват?"
Презумпция невиновности в ее чистом виде! И она явилась в Наказе не просто декларацией, но боевым оружием против самых мрачных способов расследования, и прежде всего против пытки. "Употребление пытки противно здравому естественному рассуждению; само человечество (т. е. человечность. – О. Ч.) вопиет против оные и требует, чтоб она была вовсе уничтожена". Исходит она при этом именно из принципа презумпции невиновности. Вот ее рассуждение: "Преступление или есть известное или нет; ежели оно известно, то не должно преступника наказывать инако, как положенном в законе наказанием; и так пытка не нужна; если преступление не известно, так не должно мучить обвиняемого по той причине, что не надлежит невинного мучить, и что по законам тот невинен, чье преступление не доказано". Презумпция невиновности в действии.
Молодой следователь, встретившийся мне в электричке, недаром так изумился, читая в екатерининском Наказе о презумпции невиновности: в советские времена этот принцип был объявлен буржуазным, иначе говоря, классово чуждым и вредным, многие юристы (те самые "профессора", о которых говорил тогда мой попутчик) не только его не понимали, но вели с ним яростную борьбу. Да и о какой презумпции невиновности могла идти речь в государстве, где вся страна жила под гнетом презумпции виновности, где миллионы шли в лагеря, на казнь, на пытку (которая официально была признана допустимой по отношению к "классовому врагу")?
И в послесталинские времена наша юстиция не в силах отрицать необходимость и справедливость этого принципа, который гарантирует гражданину защиту его жизни, свободы, чести, отказывалась ввести его в текст закона. Ныне принцип презумпции невиновности признан официально, но и сейчас его нет в сознании общества, более того, мы подчас не видим его ни в практике правоохранителей, ни в практике судей.
А Екатерина проблему пытки, для нее особенно болезненную, разрабатывает подробно. "Обвиняемый, терпящий пытку, – пишет она, – не властен над собою в том, чтоб он мог говорити правду. Можно ли больше верить человеку, когда он бредит в горячке, нежели когда он при здравом рассудке и в добром здоровье? Чувствование боли может возрасти до такой степени, что, совсем овладев душою, не оставит ей больше никакой свободы производить какое-либо ей приличное действие, кроме как в то же самое мгновение ока предпринять самый кратчайший путь, коим бы от той боли избавиться. Тогда и невинный закричит, что он виноват, лишь бы только мучить его перестали".
Ну разве не умница? Не только умница, но еще и прирожденный просветитель, она взывает не только к разуму, но и к сердцу читателя, к его воображению, ей надо, чтобы он представил себе реально, каково приходится пытаемому и чего можно ждать от него, когда он в тяжких муках, в полусознании, в бреду.
Но вспомним, что перед нами не просто образованная, начитанная женщина, но самодержавная царица, не просто просветитель, но коронованный, – и каждое ее слово звучит в стране едва ли не как заповедь.
А какую выгоду от пытки получает правосудие? – продолжает автор Наказа. Никакой, один вред: "судьи будут так же неизвестны, виноватого ли они имеют перед собою или невиновного, как и были прежде начинания сего пристрастного расспроса. Посему пытка есть надежное средство осудить невиновного".
Далее она переходит к анализу тех случаев, когда на практике считают нужным применить пытку, – например, если показания обвиняемого противоречивы. Но противоречия, говорит она, могут возникнуть по множеству причин: от страха казни, от неизвестности, от затрудненности мысли или речи; из-за невежества, и "невиновным и виновным общего", "будто бы противуречия, толь обыкновенные человеку во спокойном духе пребывающему, не должны умножаться при встревожении его души, всей в тех мыслях погруженной, как бы себя спасти от наступающей беды". А бывает, что обвиняемого пытают, чтобы узнать, не совершил ли он еще какого-нибудь преступления – "станут тебя пытать и мучить не только за то, что ты виноват, но и за то, что ты можешь быть еще гораздо больше виноват". Обвиняемого пытают также и для того, чтобы он назвал своих сообщников (так, добавим мы, пытал родного сына Петр I).
Но разве нет способов уличить реального преступника? Есть, единственный: изучить дело, исследовать его, допросить свидетелей, добыть доказательства. И доказательства эти должны быть "совершенными", которые исключают невиновность обвиняемого (а что касается "несовершенных", то есть косвенных, их должно быть достаточно много, чтобы исключить возможность ошибки).
"Тогда уже признание не нужно, когда другие неоспоримые доказательства показывают, что он виновен".
Вот что главное.
Она хорошо понимает проблему и тут же дает дельный совет: "В изыскании доказательств преступления надлежит иметь проворство и способности: чтобы вывести из сих изысканий окончательное положение, надобно иметь точность и ясность мысли". Святые слова! – как необходимы они нашим сегодняшним правоохранителям. Знала бы она, что ее рассуждения будут для России XX века как бы внове, едва ли не открытием, и притом остроактуальным: через двести лет российские следователи, дознаватели, сотрудники розыска, у которых как раз нет "проворства и способности", равно как нет также "точности и ясности мысли", и которые потому не в состоянии найти преступника и доказать его вину, хватают, кого могут, – начинают не с доказательств, а именно с признания (тут подчас и без пытки не обходится). Согласно современному российскому законодательству, признание человеком его вины доказательством не является, если не подтверждено материалами дела, но в сознании народа, и юристов-практиков в том числе, оно само по себе, так сказать, в чистом, голом виде остается "царицей доказательств".
А русская царица признание, ничем не подтвержденное, "царицей доказательств" не считала.
Все то, что она прививала российскому правосознанию в Наказе, теперь есть в нашем законодательстве, но этого по-прежнему нет в сознании российского общества.
Заглянем в университет, где историк, читая лекцию о XVIII веке, рассказывал о Беккарии (именно за ним следовала Екатерина в своем Наказе) и, в частности, о том, что позиция великого итальянского юриста в вопросе о пытке встретила резкие возражения со стороны самого Дидро. Я не знала об этом удивительном споре и еще раз порадовалась за нашу Екатерину, которая в вопросе права и гуманности так резко опередила даже одного из самых передовых мыслителей западноевропейского Просвещения. А лектору вдруг подумалось, что интересно было бы узнать, как относится к этому спору его аудитория. Оказалось: все девушки стоят за пытку, а юноши сомневаются, не знают, какую позицию занять.
Конечно, отдельные примеры не могут служить основанием для широких выводов, но все же невольно создается впечатление, что в сознании иных и до сих пор живет убеждение: "кнут не архангел, души не вынет, а правду скажет" (пословица, которую записал Пушкин, снабдив ее таким комментарием: "Апология пытки, пословица палача, выдуманная каким-нибудь затейным палачом"). В том-то и дело, что и сейчас многие убеждены – если человек упорствует, "запирается", ничего не остается, как заставить его заговорить (а остальное уж зависит от его упорства). И когда однажды в суде, где подсудимый отрицал свою вину, поднялась некая женщина и сказала: "Отдайте его мне, он у меня заговорит", представьте, в зале у нее были единомышленники!
Не странно ли? В середине XVIII века русская царица неопровержимыми доводами доказала, что пытка не только бессмысленна (палач получает не истину, а то, что хочет получить), но и очень опасна для правосудия, а русское общество конца XX века понять этого не в состоянии.
С гневом и отвращением говорит Екатерина о правителях-палачах: "Кто не объемлется ужасом, видя в истории сколько варварских и бесполезных мучений". Она располагала тут богатым материалом, изучала, к примеру, дело Артемия Волынского, которое действительно страшно читать, таким зверским пыткам был подвергнут кабинет-министр Анны Иоанновны; как был растерзан, в каком виде шел по улицам со специальной машинкой на окровавленном лице, зажимающей рот, – чтобы не мог ни слова сказать глядевшему на шествие народу. Да и царствование Петра I знала хорошо, еще живы были современники, свидетели. Не могла она не знать и о работе созданного Петром I Преображенского приказа, органа политического сыска, – какие орудия пыток там стояли, в каких муках умирали там люди.