Харикл рассердился и сказал ему: "Когда, Сократ, ты этого не знаешь, то мы объявляем тебе вот что, для тебя более понятное, - чтобы с молодыми людьми ты вовсе не разговаривал"!
На это Сократ сказал: "Так чтобы не было сомнения, определите мне, до скольких лет должно считать людей молодыми".
Харикл отвечал: "До тех пор, пока им не дозволяется быть членами Совета, как людям еще не разумным; и ты не разговаривай с людьми моложе тридцати лет".
"И когда я покупаю что-нибудь, - спросил Сократ, - если продает человек моложе тридцати лет, тоже не надо спрашивать, за сколько он продает?"
"О подобных вещах можно, - отвечал Харикл, - но ты, Сократ, по большей части спрашиваешь о том, что знаешь; так вот, об этом не спрашивай".
"Так, и не должен я отвечать, - сказал Сократ, - если меня спросил молодой человек о чем-нибудь мне известном, например, где живет Харикл или где находится Критий?"
"О подобных вещах можно", - отвечал Харикл.
Тут Критий сказал: "Нет, тебе придется, Сократ, отказаться от этих сапожников, плотников, кузнецов: думаю, они совсем уж истрепались оттого, что вечно они у тебя на языке".
"Значит, - отвечал Сократ, - и оттого, что следует за ними - от справедливости, благочестия и всего подобного?"
"Да, клянусь Зевсом, - сказал Харикл, - и от пастухов; а то смотри, как бы и тебе не уменьшить числа коров".
Тут-то и стало ясно, что им сообщили рассуждение о коровах и что они сердились за него на Сократа.
Итак, какого рода было знакомство Крития с Сократом и в каких отношениях они были друг с другом, сейчас сказано. Но я вижу, что никто не может ничему научиться у человека, который не нравится. А Критий и Алкивиад все время, пока были в общении с Сократом, были в общении с ним не потому, чтобы он им нравился, а потому, что они с самого начала поставили себе целью стоять во главе государства. Еще когда они были с Сократом, они ни с кем так охотно не стремились беседовать, как с политиками. Так, говорят, Алкивиад, когда ему не было еще двадцати лет, вел такую беседу о законах с опекуном своим Периклом, стоявшим тогда во главе государства:
"Скажи мне, Перикл, - начал Алкивиад, - мог ли бы ты объяснить мне, что такое закон?"
"Конечно", - отвечал Перикл.
"Так объясни мне, ради богов, - сказал Алкивиад, - когда я слышу похвалы некоторым за их уважение к закону, я думаю, что такую похвалу едва ли имеет право получить тот, кто не знает, что такое закон".
"Ты хочешь узнать, Алкивиад, что такое закон, - отвечал Перикл. - Твое желание совсем не трудно исполнить. Первый встречный скажет: законы - это все то, что большинство примет и напишет с указанием, что следует делать и чего не следует".
"Какою же мыслью при этом руководствуются - хорошее следует делать или дурное?"
"Хорошее, клянусь Зевсом, мой мальчик, - отвечал Перикл. - Конечно, не дурное".
"А если не большинство, но, как бывает в олигархиях, немногие соберутся и напишут, что следует делать, - это что?"
"Все, - отвечал Перикл, - что напишет властвующий, обсудив, что следует делать, называется законом".
"Так если и тиран, властвующий в государстве, напишет гражданам, что следует делать, и это закон?"
"Да, - отвечал Перикл, - все, что пишет тиран, пока власть в его руках, это есть закон".
"А насилие и беззаконие, - спросил Алкивиад, - что такое, Перикл? Не то ли, когда сильный заставляет слабого не убеждением, а силой делать, что ему вздумается?"
"Мне кажется, да" - сказал Перикл.
"Значит, и все, что тиран пишет, не убеждением, а силой заставляя граждан делать, есть беззаконие?"
"Мне кажется, да, - отвечал Перикл. - Я беру назад свои слова, что все, что пишет тиран, не убедивший граждан, есть закон".
"А все то, что пишет меньшинство, не убедив большинство, но пользуясь своей властью, должны ли мы это называть насилием или не должны?"
"Мне кажется, - отвечал Перикл, - все, что кто-нибудь заставляет кого-нибудь делать, не убедивши, - все равно, пишет он это, или нет, будет скорее насилие, чем закон".
"Значит, и то, что пишет все большинство, пользуясь своей властью над людьми состоятельными, а не убедив их, будет, скорее, насилие, чем закон?"
"Да, Алкивиад, - отвечал Перикл, - и мы в твои годы мастера были на такое же; мы заняты были этим и придумывали подобное тому, чем, по-видимому, занят теперь и ты".
Алкивиад на это сказал: "Ах, если бы, Перикл, я был с тобою в то время, когда ты превосходил самого себя в этом мастерстве!"
Итак, как только они заметили свое превосходство над государственными деятелями, они уже перестали подходить к Сократу: он и вообще им не нравился, да к тому же, когда они подходили к нему, им было неприятно слушать его выговоры за их провинности. Они предались государственной деятельности, ради которой и обратились к Сократу.
Но Критон, Херефонт, Херекрат, Гермоген, Симмий, Кебет, Федонд и другие собеседники Сократа искали его общества не с тем, чтобы сделаться ораторами в Народном собрании или в суде, но чтобы стать совершенными и хорошо исполнять свои обязанности по отношению к семье, слугам, родным, друзьям, отечеству, согражданам. И никто из них ни в молодости, ни в пожилых годах не делал ничего дурного и не подвергался никакому обвинению.
"Но Сократ, - говорит обвинитель, - учил презрительно обращаться с отцами: он внушал своим собеседникам убеждение, что он делает их мудрее отцов, и указывал, что по закону можно даже отца заключить в оковы, если доказать его умопомешательство: это ему служило доказательством в пользу законности того, чтобы образованный человек держал в оковах необразованного". На самом деле Сократ был того мнения, что человек, заключающий в оковы другого за недостаток у него образования, может быть на законном основании сам заключен в оковы людьми, знающими то, чего он не знает. Ввиду этого он часто исследовал вопрос о различии между незнанием и сумасшествием: сумасшедших, думал он, следует держать в оковах как для их собственной пользы, так и для пользы их друзей; а что касается не знающих того, что нужно знать, то справедливость требует, чтобы они учились у знающих.
"Но Сократ, - говорил обвинитель, - внушал своим собеседникам неуважение не только к отцам, но и к другим родственникам: он указывал, что при болезни или судебном процессе помогают не родственники, но в первом случае врачи, а во втором - ловкие защитники". По словам обвинителя, также и о друзьях Сократ говорил, что нет никакой пользы от их расположения, если они не будут в состоянии оказывать помощь; только те, говорил будто бы он, имеют цену, которые знают то, что должно, и умеют это объяснить. Таким образом, он будто бы внушал молодым людям убеждение, что он сам умнее всех и способен сделать и других умными, и через это приводил их в такое настроение, что в их глазах все другие не имели никакой цены в сравнении с ним. Да, я знаю, он выражался так об отцах и других родственниках, и о друзьях; мало этого, он говорил еще то, что, по исходе души, в которой только и происходит разумение, тело самого близкого человека поскорее выносят и скрывают под землей. "Даже и при жизни, - говорил он, - всякий, хоть и любит себя более всего, от своего собственного тела сам отнимает все ненужное и бесполезное и другому предоставляет это делать. Так, например, люди сами у себя обрезывают ногти, волосы, мозоли и врачам предоставляют отрезать и отжигать (больные части) со страданием и болью, да еще считают себя обязанными за это платить им мзду; слюну выплевывают изо рта как можно дальше, потому что, оставаясь во рту, пользы она не приносит им никакой, а скорее приносит вред". Да, это он говорил, но не в том смысле, что отца надо зарыть живым, а себя разрезать на куски; но, доказывая, что все неразумное не заслуживает уважения, он внушал каждому стремление быть как можно более разумным и полезным, чтобы тот, кто хочет пользоваться уважением отца, брата или кого другого, не сидел сложа руки, полагаясь на свое родство, а старался быть полезным тем, от кого хочет заслужить уважение.
Говорил про него обвинитель еще то, что он из самых знаменитых поэтов выбирал самые безнравственные места и, приводя их в виде доказательства, внушал своим собеседникам преступные мысли и стремление к тирании, например, из Гесиода стих:
Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.
Повторяя этот стих, он будто бы говорил, что поэт советует не гнушаться никаким делом, ни бесчестным, ни зазорным, но и за такие дела браться с целью наживы. Но на самом деле, когда Сократ в дискуссии приходил к соглашению, что быть работником - полезно и хорошо, а быть бездельником вредно и дурно, и что работать - хорошо, а бездельничать - дурно, то он говорил, что люди, делающие что-нибудь хорошее, работают и что они работники, а играющих в кости или делающих что-нибудь скверное и вредное он обзывал бездельниками. При таком понимании окажется верным изречение:
Дело отнюдь ни одно не позор, а позор лишь безделье.
По словам обвинителя, Сократ часто повторял место из Гомера о том, что Одиссей
Если царя где встречал или воина знатного родом,
Став перед ним, он его останавливал кроткою речью:
"О многочтимый! Тебе не пристало дрожать, словно трусу.
Лучше на место садись и других усади средь народа".
Если ж кричавшего громко он мужа встречал из народа,
Скиптром его ударял и бранил его грозною речью:
"Сядь, злополучный, недвижно и слушай, что скажут другие,
Те, кто мудрее тебя; ты ж негоден к войне и бессилен
И никогда ни во что не считался в бою, ни в совете".
Эти стихи он толковал будто бы в том смысле, что поэт одобряет, когда бьют простолюдинов и бедняков. Но на самом деле Сократ этого не говорил: в таком случае, думал он, и ему самому пришлось бы быть битым; он говорил, что людей, ни словом, ни делом не приносящих пользы, не способных помочь в случае надобности ни войску, ни государству, ни самому народу, особенно если сверх того они еще и наглы, необходимо всячески обуздывать, как бы богаты они ни были. Нет, напротив, Сократ, как всем известно, был другом народа и любил людей. Много находилось людей, усердно искавших общения с ним, и в Афинах и среди чужеземцев, но он ни с кого не требовал платы за свои беседы, однако со всеми щедро делился своими сокровищами; некоторые из них дорого продавали другим то немногое, что получили от него даром, и не были друзьями народа подобно ему: кто не мог платить им деньги, с теми они не хотели вести беседы. Сократ же слыл у иноземцев украшением родного города - в гораздо большей степени, чем в Спарте Лих, прославившийся этим: Лих во время Гимнопедий угощал иностранцев, приезжавших в Спарту, а Сократ, в течение всей жизни тратя себя самого, приносил громадную пользу всем желавшим: кто пользовался его обществом, уходил от него нравственно улучшенным.
Итак, по моему мнению, Сократ при таких достоинствах заслуживал скорее почета, чем смертного приговора от сограждан. Да, если посмотреть на это дело с точки зрения законов, то придешь к тому же заключению. По законам смертная казнь назначена в наказание тому, кто уличен в воровстве, в похищении платья, в срезании кошельков, в прорытии стен, в продаже людей в рабство, в святотатстве; а Сократ больше всех на свете был далек от таких преступлений. Далее, перед отечеством он никогда не был виновен ни в неудачной войне, ни в мятеже, ни в измене, ни в другом каком бедствии. В частной жизни он тоже никогда ни у кого не отнимал имущества, никого не повергал в несчастие; никогда он даже обвинения не навлек на себя ни в чем вышеупомянутом. Так как же он может подлежать суду по этой жалобе? Вместо того, чтобы не признавать богов, как было сказано в жалобе, он почитал богов больше, чем кто-либо другой, как всем было известно; вместо того, чтобы развращать молодежь, в чем его обвинял тот, кто возбудил судебный процесс, он своих друзей, имевших порочные страсти, отвращал от них, как всем было известно, внушая им стремление к прекрасной, высокой добродетели, благодаря которой процветают и государства, и семьи. А при таком образе действий разве не заслуживал он великого почета У сограждан?
Глава 3
Сократ был полезен ученикам примером и учением
Что Сократ, по моему мнению, и пользу приносил своим друзьям, - как делом, обнаруживая пред ними, каков он есть, так и беседами, - об этом я теперь напишу, что припомню.
Что касается отношения к богам, его дела и слова - это всем было известно - были согласны с ответом Пифии, который она дает на вопрос, как поступать относительно жертвоприношений, почитания предков или тому подобного: Пифия дает ответ, что кто поступает по обычаю родного города, тот поступает благочестиво. Сократ и сам так поступал и другим советовал, а кто поступает как-нибудь иначе, те, думал, глупы и берутся не за свое дело.
В молитвах он просто просил богов даровать добро, ибо боги лучше всех знают, в чем состоит добро; а просить богов о золоте, серебре, тирании или о чем-нибудь подобном - это все равно, думал он, что просить об игре в кости, сражении или о чем-нибудь другом, исход чего совершенно неизвестен.
Жертвы приносил он небольшие, потому что и средства у него были небольшие, но не принижал себя перед теми, кто приносит много больших жертв от своих богатств. Богам, говорил он, не было бы присуще совершенство, если бы они большим жертвам радовались больше, чем малым: в таком случае часто дары порочных людей им были бы угоднее, чем дары хороших; да и людям не стоило бы жить, если бы дары порочных были угоднее богам, чем дары хороших. По его убеждению, боги всего более радуются почету от людей наиболее благочестивых. Он хвалил также следующий стих:
Жертвы бессмертным богам приноси сообразно достатку.
Также и по отношению к друзьям, чужеземным гостям и в разных других обстоятельствах жизни совет "приноси по достатку" он находил прекрасным.
Если ему казалось, что ему дается какое-нибудь указание от богов, то уговорить его поступить вопреки этому указанию было труднее, чем уговорить взять проводника, слепого и не знающего дороги, вместо зрячего и знающего. Да и других обзывал он глупцами, кто поступает вопреки указанию богов из опасения дурной славы у людей. Сам же он пренебрегал всем человеческим в сравнении с божественными знаками.
Тот образ жизни, к которому он приучил и душу, и тело, был таков, что при нем всякий проживет безмятежно и безопасно, если только по воле богов не произойдет чего-нибудь необыкновенного. Жизнь обходилась ему так дешево, что не знаю, можно ли так мало зарабатывать, чтобы не получать столько, сколько было достаточно для Сократа. Пищи он употреблял столько, сколько мог съесть с аппетитом, а к еде приступал с такой подготовкой, что голод служил ему приправой; питье всякое ему было вкусно, потому что он не пил, если не чувствовал жажды. Если когда его приглашали на обед и он соглашался прийти, то он совершенно легко мог уберечься от чрезмерного пресыщения, от чего огромному большинству людей очень трудно уберечься. Кто не мог этого сделать, тем он советовал избегать таких кушаний, которые соблазняют человека есть, не чувствуя голода, и пить, не чувствуя жажды: это, говорил он, вредит желудку, голове и душе. Он шутил, что и Кирка, должно быть, превращала людей в свиней, угощая их такими кушаниями в изобилии; а Одиссей, благодаря наставлению Гермеса и собственной умеренности, удержался от чрезмерного их употребления и оттого не превратился в свинью. Так он говорил об этом шутливо и, вместе с тем, серьезно.
От любви к красавцам советовал он тщательно воздерживаться: нелегко, говорил он, владеть собою, касаясь таких людей. Услышав однажды, что Критобул, сын Критона, поцеловал Алкивиадова сына, красавца, он спросил Ксенофонта в присутствии Критобула:
- Скажи мне, Ксенофонт, не правда ли, ты считал Критобула скорее скромным, чем дерзким, скорее осторожным, чем безрассудным и кидающимся в опасность?
- Конечно, - отвечал Ксенофонт.
- Так считай его теперь в высшей степени отчаянным и необузданным: он станет и между мечей кувыркаться, и в огонь прыгать.
- Что же ты заметил в его поступках, что так дурно думаешь о нем? произнес Ксенофонт.
- Да разве он не отважился поцеловать Алкивиадова сына, такого хорошенького, цветущего?
- Ну, если этот отчаянный поступок - такого рода, - сказал Ксенофонт, - то, мне кажется, и я могу попасть в эту опасность!
- О, несчастный! - сказал Сократ. - Как ты думаешь, что с тобой может быть после поцелуя красавца? Разве не станешь ты сейчас же рабом из свободного человека? Разве не станешь разоряться на вредные удовольствия? Разве будет у тебя время позаботиться о прекрасном? Разве не будешь ты вынужден усердно заниматься такими вещами, какими не станет заниматься и сумасшедший?
- О, Геракл! - сказал Ксенофонт. - Какую странную силу ты приписываешь поцелую!
- И ты этому удивляешься? - отвечал Сократ. - Разве ты не знаешь, что фаланги, величиной меньше пол-обола, только прикоснувшись ртом, изводят людей болью и лишают рассудка?
- Да, клянусь Зевсом, - отвечал Ксенофонт, - ведь фаланги что-то впускают при укусе.