Глаза его горели, а речь лилась таким лихорадочным потоком, что я с трудом разбирала ее. До сих пор я еще не видела его таким возбужденным и страстным, таким ожившим. Он сказал, что ужасно боялся, что в его жизни больше никогда не наступит такого момента. Что уже очень давно – слишком давно – он живет один в квартире, день за днем ожидая хоть какого-то события, хоть какого-то знака. Что его охватила депрессия, даже суицидальные настроения, и он не знал, что делать. Он не знал, куда теперь податься. Мужчины? Он пробовал, но такие отношения вызвали у него отвращение. Отвращение и стыд. Но даже и это было всего лишь фантомом, иллюзией, а правда, настоящая правда, заключалась в том, что он просто боялся кого-нибудь полюбить.
Но теперь все позади. Теперь он любит меня.
Он сжал мои руки еще крепче. Он признался, что пробовал забыть меня, но ничего не получилось. Я словно преследовала его, шептала на ухо, и мысли обо мне заполоняли его голову день и ночь.
Он придвинулся ближе и заглянул мне в глаза.
Наверное, мне никогда не понять, какое отчаяние, какое одиночество и безнадежность ему довелось пережить. И не понять, какая с ним произошла перемена. Перемена, пронизавшая всю его сущность.
Пребывая в эйфории, он смеялся, осыпал мое лицо поцелуями и говорил, что, увидев меня тогда в красном платье, сразу почувствовал, что я создана для него, что он хотел бы помочь мне, беречь меня и заботиться обо мне.
– Пожалуйста, Луиза! Сминай и комкай простыни, заваливай раковину грязной посудой! Повесь свое красное платье в пустой шкаф в моей холодной спальне! Но главное – останься сама!
Я улыбнулась и, перегнувшись через стол, поцеловала его.
Он казался мне самым добрым и самым нежным человеком во всем мире.
– У вас усталый вид, – замечает миссис П., наконец нарушив молчание.
Глядя в потолок, я говорю:
– Сплю не очень хорошо.
Она ждет, что я продолжу, но этого не происходит. Я слишком устала, и не в силах не то что говорить, но вообще что-либо делать. Единственное, чего мне хочется, это свернуться сейчас калачиком на ее дурацком диване и уснуть. Маленький трудолюбивый паучок искусно плетет в углу свое кружево, я наблюдаю, как он снова и снова проворно скользит туда-сюда по периметру в несколько дюймов.
– Как вы думаете, почему вы не очень хорошо спите?
В ее голосе я слышу расстройство и напряженность. Еще бы! Ведь она искренне считает, что играет такую важную роль в этом сеансе! Она наверняка воображает себя эдаким Фрейдом в юбке, исцеляющим пациентов от глубоких душевных травм и неврозов. А тут ей приходится наблюдать, как я того и гляди усну.
– Мой муж… мы с мужем… – Я зеваю и усилием воли не позволяю глазам закрыться. – Наши отношения на грани развала. Вообще все на грани развала. И я не могу спать, пока он рядом.
– Что это значит "на грани развала"?
Я переворачиваюсь на бок и устраиваюсь калачиком, но удобства все равно не испытываю.
– Это значит, что клея, который до сих пор скреплял наши отношения, больше нет.
– А что это за клей?
Ответ возникает у меня в голове моментально, но я медлю с ним, потому что хотела бы ответить совсем другое.
– Боязнь, – говорю я.
– Боязнь чего?
Паучок снова ползет по кругу и вдруг срывается.
– Боязнь оказаться в одиночестве.
Она усаживается поудобнее, кладя ногу на ногу.
– А что плохого в одиночестве?
Паучок сдался. Я наблюдаю, как он медленно спускается с потолка на своей невидимой шелковой нити.
– Не знаю. Я всю жизнь считала, что быть одинокой плохо, что могла бы умереть от одиночества, но в последнее время я в этом уже не уверена.
– Луиза, вы любите своего мужа? – В ее голосе звучит жесткий вызов.
Я отвечаю не сразу. В открытое окно врывается порыв ветра, и паучок опасно раскачивается на своей невидимой ниточке. Более ненадежного положения и быть не может.
– Дело не в любви. В сущности, она только еще больше все запутывает. Дело не в том, любит кто-то или нет. Я изменилась. И этого достаточно, чтобы не чувствовать себя больше в надежном положении.
– А раньше вы себя чувствовали в надежном положении?
– Я так думала. Но теперь я вижу, что просто боялась. – Закрываю глаза, головная боль неотвратимо подступает. – Это то же самое, как… когда ты знаешь что-то, ты уже не можешь вернуться назад и сделать вид, будто ты не знаешь этого. Ты не можешь вернуться назад и быть такой, какой была.
– Но ты можешь пойти вперед, – напоминает мне она.
"Да, – мысленно соглашаюсь с ней я. – Но какой ценой?"
Несколько недель спустя я, вернувшись с работы домой, нахожу мужа сидящим прямо в пальто на диване в гостиной. Выглядит он скверно, как и все последние несколько недель. По какому-то странному болезненному закону природы по мере того, как я хорошею, он увядает. Как будто только кому-то одному из нас разрешено выглядеть привлекательно. Под глазами у него темные круги, волосы растрепаны и нечесаны, а глядя на его щеки, можно подумать, что он напрочь забыл о существовании бритвы. Он должен был идти в театр и, по-видимому, собрался, но не ушел.
– О! – говорю я, увидев, как он просто сидит, глядя куда-то перед собой. – А разве тебе не нужно уходить?
Но он не отвечает – только смотрит на меня, словно смертельно раненный зверь, случайно заскочивший в дом.
Наверное, мне следовало почувствовать беспокойство, волнение, но, по правде говоря, я всего лишь ужасно раздражена. Последние месяцы мы жили по молчаливой договоренности: я ухожу на работу днем, а он вечером, когда я возвращаюсь. И вот сейчас он здесь, в мое время, а мне это совсем не нужно.
Тем не менее я сажусь в кресло и жду.
– Нам нужно поговорить, – произносит он на конец.
Вот он, этот разговор, которого мы избегали многие месяцы. Мне становится не по себе, и все же я чувствую какую-то веселость и даже спокойствие.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Начинай.
Потом длится еще долгая пауза, пока он смотрит на меня, и, когда он начинает говорить, в голосе его звучат обвинительные нотки.
– Ты стала другой. Ты изменилась. У меня такое чувство, будто я сделал что-то не то, но я не знаю, что именно. Что я сделал неправильно, Луиза? Что я сделал неправильно?
Я делаю глубокий вдох.
– Ты прав, я действительно изменилась. Но это и хорошо. Ты ведь, несомненно, это заметил, не так ли?
– Я заметил только, что теперь ты больше озабочена своей внешностью.
– Так это же хорошо! Я выгляжу лучше, чем когда-либо, и ты должен гордиться мной!
– Раньше ты нравилась мне больше. С тобой легче было находиться рядом.
– Хочешь сказать, я была менее требовательна?
– Нет, менее тщеславна и не так поглощена собой.
Разговор принимает неприятный оборот. Я чувствую, что меня задевает каждое произнесенное им слово. И мне с трудом верится, что это тот самый мужчина, с которым я жила всего шесть месяцев назад.
– А ты знаешь, что людям вообще свойственно меняться? – напоминаю я. – Меняться – это хорошо. А ты просто привык ко мне, и тебе было наплевать, как я выгляжу. Если говорить правду, то я больше нравлюсь тебе, когда нахожусь в подавленном состоянии. Но дело в том, что я больше этого не хочу. Я не хочу всю жизнь прятаться, стыдиться самой себя и вечно извиняться за саму себя. Я имею право выглядеть хорошо и быть счастливой. Я имею право измениться. – Я вся дрожу от возмущения, и голос мой гоже дрожит. – В конце концов, проблема-то даже не в том, что я меняюсь. Я считаю, что настоящая проблема в том, что мы больше не хотим одного и того же.
– Чего именно мы не хотим? – Голос его звучит подавленно.
– Чего?.. Ну, не знаю… Всего! Ну, например, мы не собирались заводить детей. Так? Чем же тогда нам остается заниматься? Сидеть в этой вот квартире, охотиться за правильным абажуром и стареть?
– Неужели это действительно так плохо?
Он просто не может понять.
– Да! Да, это именно так плохо! Неужели ты сам не видишь, как это плохо – сидеть здесь вдвоем, как два пенсионера, не испытывая ни радости, ни удивления, ни страсти, ни надежды, а просто ждать смерти? Неужели тебе не приходит в голову, что это плохо?
На мгновение мне кажется, что он сейчас расплачется, и, когда он начинает говорить, голос его звучит хрипло.
– Ты действительно так представляешь нашу с тобой жизнь? Ты действительно так думаешь? Что мы похожи на двух пенсионеров?
Я знаю, что своими словами причиняю ему боль. Но если сейчас мы не поговорим честно, то не сделаем этого никогда.
– Да, именно так я и думаю.
Он сидит неподвижно, обхватив голову руками. Тишина давит, становится невыносимой. И вдруг он бухается на колени, и я с ужасом наблюдаю, как он движется через комнату и останавливается на коленях передо мной.
– Мне следовало сделать это раньше, Луиза. Прости, я был таким эгоистом!
Он смотрит на меня снизу вверх, глаза как два огромных озера. Мне становится дурно.
Он опускает руку в карман и достает оттуда крошечный полиэтиленовый мешочек.
– Возможно, нам не хватало страсти… И я не слишком хорошо умею показать тебе, насколько ты важна для меня. Прости! Я хотел бы наверстать упущенное. – С этими словами он кладет полиэтиленовый мешочек мне на колени.
Там среди прозрачной пустоты лежат три маленьких цветных камушка. Все это выглядит как-то нереально, я даже не могу понять, как мы перешли от обсуждения своей личной жизни к этому странному, неестественному предложению.
– Я купил их на Хэттон-Гарден. Мы могли бы сделать тебе из них колечко.
Наверное, мне следовало что-то сказать – изобразить удивление или радость, но я просто смотрю на мешочек, не в силах сформулировать хоть какую-то внятную мысль, и не испытываю ничего, кроме потрясения и отвращения.
– Луиза, смотри… я стою перед тобою на коленях… Я понимаю, что у нас были трудности, и… – Он опускает глаза в пол в выразительной паузе, и вдруг я ловлю себя на неприятной мысли, что он все это отрепетировал. – Я хочу, чтобы ты взяла это и знала, что я люблю тебя и прошу у тебя прощения.
Он снова устремляет на меня взгляд.
Теперь вроде бы моя очередь. В голове у меня что-то стучит и пульсирует, внутренний голос кричит мне: "Ну скажи что-нибудь доброе, что-нибудь примирительное!" Но, когда я открываю рот, слова мои звучат холодно и отчужденно:
– Что именно я должна взять? Какие-то цветные камушки в мешочке?
Он смотрит на меня, жалобно моргая.
– Ведь это не кольцо, не так ли?
– Да. Но… его можно сделать.
– Его нельзя сделать. Что это за камни?
Он качает головой.
– Я не знаю названий.
И тут я наконец-то нахожусь, делая нечто совершенно неожиданное, – я протягиваю ему мешочек обратно со словами:
– Почему бы тебе не встать?
Он смотрит на меня в полнейшем изумлении.
– Луиза, пожалуйста!
– Пожалуйста что?
Меня вдруг переполняет злость. Мне хочется, чтобы он встал с пола. Я больше не хочу быть участницей этой загадочной клоунады. Для меня это все оскорбительно – и эти камни, и эти его речи.
– Зачем ты это делаешь? – вопрошаю я. – Зачем ты делаешь это сейчас?
– Я… я делаю это, потому что не хочу, чтобы ты уходила.
– Зачем?! – продолжаю пытать его я. – Какая разница, останусь я или уйду?
Он по-прежнему стоит на коленях и смотрит на меня.
– Скажи честно, ведь я на самом деле тебе не нужна. Так? Ведь тебе не хочется прикасаться ко мне?
– Мне хочется прикасаться к тебе, – говорит он, отводя глаза.
– Тогда почему же ты не прикасаешься?
Но он только беспомощно качает головой. И тут я срываюсь.
– Так зачем ты делаешь это? – ору я так громко и пронзительно, что мне даже кажется, будто это не мой голос. – Нет, ты только скажи! Зачем? Ну, скажи!
– Потому что… – шепчет он, закрыв лицо дрожащими руками. – Потому что я не смогу верить в себя, если ты уйдешь.
Мы с мужем находимся в "пробном разводе".
Колин ищет, кому можно сдать свободную комнату. Я говорю ему, что буду этим человеком, и он, удивленно моргая, спрашивает, вытаращив глаза, не может ли он мне чем-нибудь помочь. Я отвечаю, что здесь уже ничем не поможешь. И я в этом абсолютно уверена.
Уверена, так как уже долгие месяцы не вижу ничего, кроме разговоров, споров, молчания и слез. Каждый раз мы даем себе "еще одну неделю" снова, и снова, и снова. В общем, все это выглядит, как если бы кто-то попытался ампутировать конечность при помощи столовой ложки.
Мы откладываем решение на конец этого месяца, а потом на конец следующего, не менее мучительного, после чего я все-таки съезжаю.
Сегодня вторник. Муж предлагает мне помочь собрать сумки.
– Я уезжаю не на выходные и не на праздник, – говорю ему я, не веря своим ушам и мысленно негодуя. Как он может даже думать о том, чтобы мы вместе снимали с вешалок одежду и складывали ее стопочками!
Он недоуменно смотрит на меня.
– Я ухожу от тебя, – объясняю я, нарочно выговаривая слова медленно и громко, как делают, разговаривая с глухими. – Я ухожу от тебя и собираться буду сама.
Но он только смотрит и моргает.
– Я оплачу такси, – говорит он.
Достает бумажник и начинает перебирать банкноты. Я наблюдаю, как он в уме подсчитывает, сколько может потратить. Двадцатку кладет обратно. Мне хочется наорать на него, ударить, наброситься с кулаками. Он продолжает рыться в бумажнике, потом достает десятку. Ну а здесь мы уже были, именно здесь, в этом самом месте, причем в течение долгого-долгого времени.
Я дожидаюсь, когда он положит деньги на стол, потом поворачиваюсь и ухожу в спальню. Там я беру свой чемодан, тот самый, что привезла в Англию, когда думала, что стану известной актрисой, и начинаю складывать туда одежду.
Мой муж уходит на улицу прогуляться, когда он возвратится, меня уже не будет.
Колин снимает квартиру вместе с приятельницей по имени Риа, которая работает стеклодувом и распорядителем галереи. Они живут в южном Лондоне, вдалеке от эксклюзивной столичной роскоши, чья последняя граница проходит в Брикстоне. Позади остались фешенебельные рестораны и концертные залы Вестминстера, на смену им пришел кричащий блеск дешевеньких ночных клубов окраины.
Водитель такси помогает мне выгрузить из машины сумки и оттащить их на крыльцо. Я жму кнопку звонка, дверь открывается, и на пороге меня встречает Колин, в банном халате, с мокрыми волосами, и вопящая в глубине квартиры Мадонна.
– Извини, Кол, а вот и я. – Я стою среди наваленных бесформенной грудой сумок, не в силах сдвинуться с места, внезапно потрясенная осознанием содеянного. – Что я делаю? Что я натворила?
Он осторожно обнимает меня за плечи.
– Входи. Присаживайся. А я приготовлю нам с тобой хорошего горячего чая.
Шерстяные изделия
Мало кто из женщин устоит перед соблазном нового мягкого пуловера какой-нибудь приятной расцветки, и как они будут правы! Если вы чувствительны к холоду так, как я, то пуловер действительно будет, единственной одеждой, которая обеспечит вам ощущение комфорта и удовлетворения с самого утра и до поздней ночи, в любое время года, как в сельской местности, так и в городе. Шерстяной свитер в мире моды можно считать бабушкой – он дарит вам свое тепло, любовь и прощение. (Если, конечно, природа не наградила вас слишком большим бюстом. В этом случае в ваших интересах носить что-нибудь менее облегающее.)
Изготовленный из шелковой пряжи на более теплые дни и из кашемира, на настоящие холода, хороший свитер не знает соперников. Лишь немного заботы и внимания – и он прослужит вам долгие годы, не выказав ни малейшего признака старения. В наше бурное время, когда, мода, меняется, словно вихрь, любой женщине приятно будет узнать, что качественные шерстяные изделия не утратят, элегантности и в будущем. Они идеально иллюстрируют современную тенденцию к раскрепощению и удобству.
В первые дни жизни у Колина я впала в своеобразный ступор, на работу ходила в каком-то оцепенении, а возвращаясь, весь вечер проводила, свернувшись клубочком в кровати, плача и таращась в потолок. Выбор одежды в тот суровый период моей жизни носил несколько болезненный и даже патологический характер – он пал на поношенный вязаный кашемировый свитер моего мужа. В течение долгих лет у меня были тайные отношения с этим джемпером – я укутывалась в его мягкое, дарящее нежность тепло, как ребенок, который спешит укрыться любимым одеялом. Я тихонько таскала его из мужнина шкафа, когда он был в театре, и пулей летела, чтобы вернуть на место, когда слышала в замке звук поворачивающегося ключа.
У меня не было намерения красть его или забирать без спроса, и я до сих пор не понимаю, почему сделала это. Он висел на спинке стула в углу спальни, и я просто бросила его в чемодан вместе с остальными вещами. Это был его любимый свитер, и он будет скучать по нему. А возможно, в этом как раз все дело. Возможно, мне нужно выяснить, кого из нас он захочет увидеть первым.
Потом начали приходить голубые конверты – письма от моего мужа.
Прости… Я не оправдал твоих ожиданий… Мне так горько, прости…
Они приходили одно за другим, пропитанные сожалением и раскаянием, но ни в одном из них он не просил меня вернуться домой.
Я все-таки ожидала большего. Какого-то великодушного жеста – чтобы он, например, примчался на такси посреди ночи и заставил меня вернуться домой. Или подкараулил бы меня на выходе из театра с огромной охапкой роз! Какая-то часть меня содрогается при мысли о том, что я могу неожиданно увидеть его, худого и изможденного, нервно поджидающего меня на углу с сигаретой во рту. Но еще больше я содрогаюсь, всякий раз видя (по мере того как проходят дни), что этот угол пуст, и меня ужасает, с какой обреченностью и готовностью он отпустил меня. Эти письма никак не назовешь объяснениями в любви, или просьбами о помощи, или хотя бы обещаниями на будущее, это всего лишь настойчивые унизительные извинения, на которые, если подумать, нет ответа. В свойственной ему спокойной манере он просто дает мне знать, что все перекрестки и углы отныне будут пусты.
Я сижу в своей комнате, плачу, хлюпаю носом и бесконечно сморкаюсь, изводя один за другим рулоны туалетной бумаги. Я не могу вернуться обратно, но и находиться там, где я сейчас, я тоже не могу. Колин пытается утешить меня всевозможными кулинарными изысками – почти свежими печенюшками-бурбонами, лишь слегка раздавленными шоколадными эклерами и быстрорастворимым куриным супом (спецпредложение – два пакетика по цене одного). Но у меня напрочь пропал аппетит. Вместо этого я шатающейся походкой иногда плетусь в индийский магазинчик, покупаю там консервированные спагетти в соусе и ем чаще всего прямо из банки.