Верно, что массовое скоростное изменение повседневной жизни произошло на Западе в первой половине XIX в. Но дело не только в изменении, но и в отношении к нему на различных уровнях, включая бытовой. А здесь серьезные качественные изменения в Западной Европе произошли задолго до XIX в. - в XV–XVII вв. Французский историк Фернан Бродель в своей работе "Материальная цивилизация, экономика и капитализм в XV–XVIII вв." приводит такой случай. В XVII в. голландцы начали торговать с Японией, их торговые миссии начали приезжать в эту страну. Так вышло, что одна и та же или почти одна и та же по составу миссия встречалась с одними и теми же японскими даймё (князьями) и самураями с перерывом в несколько лет. Японцев вторая встреча шокировала: на голландцах было другое платье, чем в первый раз, - другого фасона, других цветов. Естественно, в Голландии успела смениться мода. Обновление моды, изменение внешнего облика - вот принцип европейской жизни с XV–XVII вв. Для японца, равно как китайца и представителей других азиатских цивилизаций того времени, такое изменение облика было немыслимо. Нарушение традиции - плохой тон. Потому что это - нарушение социального порядка, иерархии. На Западе же - со всей очевидностью с Великой капиталистической революции (1517–1,1648), - напротив, социальный порядок и социальная иерархия поддерживались за счет более быстрых изменений, более быстрого темпа жизни господствующих групп, верхов по сравнению с низами.
Господствующие группы Капиталистической Эпохи - это социальные хронофаги, пожирающие чужое время - время иных социальных групп в самой Европе, время неевропейских цивилизаций и с помощью этого присваивающие их пространство. Пространство - это структура, в том числе структура потребления, потребностей, быта. Ее изменение, ее постоянное изменение как принцип - это и есть внедрение капиталистического принципа временной организации, Капиталистического Времени в зоны некапиталистических социального пространства и времен. Быт, мода, технизация быта - мощнейшие орудия капитализма, посильнее пушек и митрайез.
Итак, повседневность капитализма - это массовая повседневность индивидуальных потребителей. Причем - постоянно (по тенденции и потенциалу) меняющаяся повседневность. Массовая и меняющаяся - значит демократическая? Да. Но не только. Точнее, этим специфика западной повседневности последних 200 лет не исчерпывается. Далеко не исчерпывается.
XXXII
Что обычно противостоит повседневности? Что есть ее антипод? Роскошь. Разумеется, для социальной верхушки роскошь - это ее повседневность, ее быт. Тем не менее, когда говорят о повседневности, как правило, имеется в виду быт средних и рабочих социальных слоев. В этом смысле повседневность - это минимум вещественных и поведенческих форм, необходимый для сохранения социального бытия как бытия социального. Ниже уровня такой повседневности - только зоологическая социальность.
Конечно же, в любом обществе средний класс и часть рабочего класса, т. е. те сегменты общества, для которых повседневное существование не сводится к борьбе за обеспечение физического выживания, стремятся жить лучше, имитируя в быту тех, кто выше их на социальной лестнице. Однако в обществах "докапиталистических", т. е. логически (хотя и не всегда исторически) предшествующих капитализму, возможности такой имитации ограничены как материально, так и социально (кастами, рангами и т. д.). Повседневность в таких случаях неавтономна и неиндивидуальна, она представляет собой более или менее жестко фиксированную функцию предписанно-групповой принадлежности, является ранжированно-групповой. Социальная единица ("агент") Такой повседневности, как правило, группа.
Повседневность Капиталистической Эпохи носит индивидуальный (или индивидуализированно-массовый) характер. А потому не имеет тех "теоретических" преград на пути стремления к роскоши, которые характерны для "докапиталистической" Повседневности. Различие между двумя уровнями бытия - Повседневностью и роскошью - сохраняется и при капитализме. Продолжают существовать замки и бриллианты, парфюмерия и одежда от Сен-Лорана, дорогие автомобили и яхты. И многое другое, Но возникает и иная, сниженная - повседневная - форма роскоши для среднего класса. Это явление - результат того, что уже в течение 200 лет западная повседневность стремится подтянуться к роскоши, развиваться по ее законам, стремится выйти за собственные рамки, т. е. за рамки минимума бытовых удобств и потребностей, за рамки того, что на Западе называют subsistence minimum. Например, для среднего (и очень экономного) француза такой "роскошью повседневности" становится обед в ресторане за 70–90 франков. Дома это стоило бы в 3–4 раза дешевле, но здесь это в "официальной чистоте", где его обслуживает официант - и так, что можно почувствовать себя господином, а не бедным посетителем перед лицом очередного хама из обслуги; где еда не только вкусна, но и красиво подана. Роскошь повседневности как буржуазный быт - это магазины и улицы, где пахнет духами и вкусной едой (а не потом, тухлыми овощами и перегаром от фиолетовощекой продавщицы - этакого сивушного Змея-Горыныча).
"Повседневная роскошь" - это цветы на подоконниках, чистый подъезд с ковром и вежливая речь. Нынешняя западная повседневность стремится походить на роскошь, имитировать ее, пусть в ограниченной и миниатюрной форме. Короче, роскошь - как повседневность - это когда достоинство, по крайней мере внешнее, жизни, будь то внешняя воспитанность или внешний вид, становится нормой и ценностью поведения. Это когда повседневная жизнь обретает собственное и самостоятельное чувство достоинства, когда человек, как это ни покажется смешным на первый взгляд, начинает уважать себя в качестве бытового существа - едока, носителя одежды, хорошо пахнущего существа и т. д.
Кто-то скажет: ага, а как же насчет уважения личности, индивидуальности. Ведь главное - внутренняя жизнь, духовность, внешнее - не имеет значения, это - мещанство, шмотки. Такое противопоставление - ошибочно и появилось как результат самооправдания безбытности определенной, социально наиболее уродливой части русской интеллигенции и ее богемных аналогов на Западе. На самом деле одно не противоречит другому ("быть можно дельным человеком, и думать о красе ногтей" - это написал Пушкин, которому психологически было трудно общаться с людьми, под ногтями которых чернела грязь), хотя в реальной жизни далеко не всегда совпадает. Я говорю здесь исключительно о повседневности буржуазного быта, вынося за скобки интеллектуальные и нравственные искания.
Разумеется, современная западная повседневность - это не Божий дар и не только эманация неких особых качеств западного или буржуазного человека. Нет, перед нами результат двухсот-, а то и трехсотлетней политики "кнута и пряника".
"Кнут" - это система репрессивных институтов повседневности, которые так хорошо описал Мишель Фуко: полиция, суд, тюрьма, клиника, сумасшедший дом - и которые как системообразующие элементы повседневности появляются именно в капиталистическую эпоху. Надзирающие и карающие институты репрессивного воспитания. Всю вторую половину XVII, весь XVIII и всю первую половину XIX в. они отсекали тот человеческий материал, который социокультурно, психофизиологически и поведенчески не вписывался в систему "Капитал плюс Государство". Результаты? Например, уже с 1800 г. кривая преступности в Западной Европе поползла вниз. И - с небольшими отклонениями и всплесками - так и движется до сих пор. Главный результат - создание бытового человека, у которого контроль со стороны внешних репрессивных структур повседневности интериоризирован и который контролирует свои психофизиологические импульсы.
Широк человек, сузить бы его, мечтал Достоевский (устами Мити Карамазова). Капиталистическая Система, по крайней мере в своем историческом, цивилизационном ядре, реализовала мечту великого русского писателя, создав определенный тип человека. Или хотя бы модальной личности, задающей тон и код поведения в современном западном обществе: рационально действующий, законопослушный, минимально агрессивный. Во всяком случае пока он находится в "гравитационном" поле своей системы и ее институтов. Произошла интериоризация социального контроля. Он превратился в самоконтроль. "Человек самоконтролирующий" - это и есть зауженный человек"…
Но каждое приобретение есть потеря. Оборотная сторона самоконтроля - невроз. Распространение нервных заболеваний в Западной Европе в последней трети XIX в., формирование нескольких "тихих омутов" традиционных зон самоубийств, возникновение психоанализа - все это оборотная сторона триумфа самоконтроля, зауживания человека. Впрочем, как и любой триумф, этот тоже не был полным. "Фашистский взрыв" первой трети XX в. с разгулом иррационального (правда, очень часто направляемого рационально и рациональным) показал, насколько тонка пленка культуры повседневности.
Современное государство и капитал с их репрессивными институтами повседневности заузили человека на ограниченных пространствах североатлантического побережья. И эта пространственная ограниченность в немалой степени способствовала успеху. В России, например, с ее огромным пространством репрессивно-повседневное воспитание преуспеть не могло. В XVIII в. созданная Петром I тайная полиция (Бог и тайная полиция - вот что, по мнению Петра, было необходимо для "государственного счастья") тоже взялась за социальное воспитание. Время действия - то же, что и на Западе. Но цель воспитания - одновременно и шире и уже, чем на Западе. Не отсечение негодного для Капитала и Государства человеческого материала, а борьба, но не с преступными действиями, а с оскорбительными для властей словами ("Мать гребу царское величество"; "Я на него насерю" - слова вятского посадского канцеляриста о рублевике с изображением Анны Иоанновны) или, наоборот, с умолчанием (I, с. 313, 351, 357). Цель воспитания - заставить бояться Власть, т. е. сузить себя только в отношениях с Властью, но не с другими "сочленами" по социуму.
Тем не менее деятельность любой "тайной полиции" по репрессивно-повседневному воспитанию в докоммунистической России не могла быть успешной. Необходима была тайно-явная и явно-тайная массовая служба репрессивно-бытового воспитания - ЧК/ГБ, которая, однако, довольно быстро пришла в противоречие с интересами господствующей группы коммунистического режима. (Таким образом, только в сталинское время в виде системы ЧК/ГБ плюс концлагеря в Русской Системе была, помимо прочего, сделана попытка репрессивного воспитания с целью создания человека определенного типа.
Достигнув успеха в ряде побочных и непредусмотренных "воспитателями" направлений, эта попытка провалилась. Она способствовала воспитанию могильщика коммунизма. Каким образом? По-разному. Быть может, прежде всего тем, что в Русской Системе, будь то самодержавие или коммунизм. Власть как единственная субстанция - в отличие от тандема капитал - государство в Капиталистической Системе - практически ограничивалась в своих действиях "кнутом", редко прибегая к "прянику". Может быть, "кнут" и есть специфический "русский пряник"? По жизни, по русской жизни, так оно и выходит. А вот Капиталистическая Система - и чем ближе к цивилизационному ядру, тем больше, хитрее и тоньше - использовала "пряник". Часто он оказывался эффективнее "кнута".
Репрессивно-повседневное воспитание XVII–XIX вв. можно рассматривать и как очередную попытку обществ европейской цивилизации решить проблему ограничения и подавления того, что можно назвать "естественной социальностью", или, попросту говоря, первобытной, доклассовой человеческой натуры, сопротивляющейся системным (в данном случае - классовым) рамкам и ограничениям. В азиатских цивилизациях это было сделано раз и навсегда - там "естественная социальность" была вывернута наизнанку, интегрирована в господствующую систему социальных отношений и поставлена ей на службу. Она как бы разлилась в обществе в целом. В Европе же, будь то античность или феодализм, естественная социальность подавлялась как бы извне, новая классовая (антагонистическая) форма напластовывалась сверху, придавливая естественную социальность тяжелой плитой власти и собственности. Однако во время социальных революций (а они суть имманентная форма эволюции европейской цивилизации, и на них приходится 20–25 % ее исторического времени) - естественная социальность (точнее, те формы, в которые она превращается посредством сопротивления системной, классовой социальности) вырывалась наружу, срывая крышку старых институтов с общественного котла. Новая система, грубо и упрощенно говоря, создавала новую крышку. Капитализм преуспел в укрощении европейской "первобытности", комбинируя репрессии и соблазняющую повседневность. Правда, возникшее в XX в. массовое общество в своем поведении, в своих вкусах и фобиях воспроизвело кое-что из прошлого (хотя и с модификациями, с поправками на Современность). И все же Капиталистическая Система, будучи эффективной во многих отношениях, оказалась эффективной также в подавлении и утилизации таких явлений, как реликты естественной социальности, антисоциальность, негативная классовость (классовость минус основные историко-культурные достижения цивилизации; характерна для наиболее жестоких систем угнетения, связанных с включенностью в мировой рынок, отсутствием прочных социокультурных связей между господствующими и угнетенными группами).
В России, похоже, вышло иначе. Господствующие группы не смогли навязать угнетенному классу свои ценности и свою культуру (как это произошло, например, во Франции и в Англии в XVI–XVIII вв.). Результат - не единая нация, а ситуация, когда господствующие группы оформились в квазинацию (со своим языком - французским, своей культурой - европейской), а угнетенные слои остались "народом" в докапиталистическом смысле слова. XVIII в.: классовая эксплуатация налицо, а классовость крепостного крестьянства - в лучшем случае негативная. Поэтому неудивительна консервация если не доклассовых (это невозможно), то неклассовых черт у значительной массы населения Российской империи. Для нее коммунизм стал оформлением этой неклассовости как положительного качества, он оформил отрицание не только капитализма, но и классовости (как принципа социальной организации) таким общественным типом, чья историческая "первобытность" не была ни перемолота, ни подавлена "как следует" (то есть "как в Европах"). Речь, разумеется, идет не о первобытно-общинном строе, а о совершенно ином явлении, параллельном классовости, и с точки зрения последней представляющем "негативную классовость", неклассовость. Но с точки зрения Русской Системы это, бесспорно, не так. Ставя, однако, здесь точку, повторю: для значительной части населения России в начале XX в. коммунизм как негативная функция капитала, как антикапитализм, как отрицание капитала положительно оформил неклассовость, превратил негативную классовость в позитивную бесклассовость. Поэтому, несмотря на стратификацию, неравенство, неэгалитарный характер и т. д. и т. п., коммунизм действительно был бесклассовым обществом, что существенно отличает его и от Капиталистической Системы, и от самодержавия, особенно петербургского. Помимо прочего, существеннейшее различие между капитализмом и коммунизмом заключается и в способе решения проблемы примитивных социальных форм (исторически превращенных форм "естественной социальности"), их организации и утилизации. В известном смысле, коммунизм создал более чистое массовое общество, чем капитализм. В том числе и потому, что Капиталистическая Система, созидая общество массового потребления (коммунистическая массовость была иной), вносила в него существенную модификацию с помощью структур повседневности буржуазного быта, воплощавшего "капиталистическое вещество". Это и был "социальный пряник". Организованный быт - вот что оказалось, если не окончательным, то наиболее эффективным решением проблемы интеграции примитивных форм социальности и их персонификаторов в классовое общество, их замирения. Структура буржуазного быта есть, помимо прочего, несобственническая (или ограничено собственническая) форма включения индивида в капиталистическое время, т. е. темпорализации (примитивной) социальности. Собственности на всех хватить не может. Зато быта хватает на большее число людей. Капиталистическое время, таким образом, растягивается. Оно материализуется двояко - в виде собственности и в виде "роскошеподобной" повседневности, которая представляет собой первую линию обороны капитализма, его Великую стену.