Зато мужчина начал его рьяно учить: языкам - французскому, провансальскому, итальянскому и латыни по Библии, которая памятуя историю Айсена, оказывалась предметом первой необходимости. Картам, за цифирью вдвоем сидели… Равиль впечатлял не столько способностями, сколько феноменальным упорством.
А потом, один слушал, как мальчишка стонет сквозь зубы во сне: раньше, понятно,- лишь бы перехватить пару часов спокойно, а тут - отдыхай на здоровье! Вот уже и на кошмары сил набралось… Днем Равиль отворачивался: почему Ожье ничего не делает, когда хочет - а ведь хочет!
Ясно. Что пожалел, клеймо в вину не посчитал, - так ведь купец, на самом деле, человек великодушный, широкий… Только брать, а уж тем более целовать такого, как он, бордельного, - брезгует теперь! Это было понятно, но менее тоскливо и горько не становилось. И изменить что-то уже не получится…
Все ясно.
Чувство было такое, как будто Ожье на самом деле выпустил на свободу лисенка: маленького, с мягкой золотистой шерсткой, но дикого и с очень острыми зубками. И теперь зверек настороженно осматривается, пробует носом воздух воли, готовый при любом подозрении на опасность отпрыгнуть в сторону, припасть к земле и дать отпор.
Упорство, с которым мальчишка боролся за выживание, хватаясь за любую возможность, и ловко изворачивался, чтобы не выдать своей тайны, вызывали восхищенное уважение. Звереныш дрался за себя как мог, и то, что обстоятельства оказывались сильнее его - в вину ставить грех! Глядя, как он делает первые шаги без цепи и ошейника, почему-то хотелось взять его на руки, погладить по шкурке и сказать, что все уже будет хорошо…
Но лисенок еще не умел верить во что-то и кому-то доверять. Приручать его следовало осторожно… И было необходимо, потому что бросить паренька сейчас было бы равносильно ножу по горлу.
Снять ошейник - мало, на самом деле это пустяк по сравнению с тем, как ему жить дальше. Вопрос стоял непраздный: то, что даже свободным, Равиль не продержится один - понимали оба. С такой внешностью, прошлым опытом и умениями, а точнее их полным отсутствием, кроме как в постели, юноша в скорости стопроцентно окажется под кем-нибудь и хорошо еще, если не пойдет по рукам.
Однако плохо было даже не это. Равиль очевидно был готов продать себя еще раз, а может и не один, за шанс обрести под ногами твердую почву, считая, видимо, что раз теперь продает он, а не его, то оно что-то меняет. А предмет-то один и тот же… Такая вот калькуляция.
Конечно, все было объяснимо: юноша привык, что от него требуется именно это, что иначе он ни на что не может рассчитывать. Однако что теперь делать?
А делать надо, иначе весь смысл эффектного жеста терялся безвозвратно. Мальчика можно было только пожалеть. Если телесно Равиль поправился быстро, словно стряхнув с себя все невзгоды, и прошлые испытания почти не оставили на нем следа, то исправить изуродованную душу - становилось не самым легким делом. И получалось, что делом этим, кроме мэтра Грие, заняться больше некому!
Во всяком случае, пока, а появится ли кто еще в жизни юноши и кто именно - сейчас тоже зависит только от него. Ожье хмурился, со всей отчетливостью понимая, что в приступе великодушия своими руками повесил на шею немаленькую заботу!
И запросто скинуть ее не сможет, потому что для Равиля все решалось именно здесь и сейчас. Он бы, скорее всего, все равно дал мальчишке свободу, но как-нибудь иначе, попозже… Однако это случилось спонтанно, куда быстрее, чем мужчина сам ожидал, не собираясь расставаться с таким любовником: юным, ярким, парадоксально сочетающим в себе опыт и наивность, и не менее, чем его партнер, жадным до ласк и удовольствия, которому отдавался целиком. Да, Равиль наскучил бы очень нескоро!
Тем более что было в чертенке, что-то такое, что цепляло. Как говорят, изюминка, и эту изюминку он знал как подать, даже если делал это неосознанно.
Вот вроде бы все просто: юноша уже не мог разгуливать в одних прозрачных шароварах, одежда - вещь статусная. Воспользовавшись заходом в порт, Ожье, с присущим ему размахом, буквально завалил парня всем необходимым и сверх того.
Равиль, у которого отродясь не было ничего, кроме того, что призвано соблазнять, а не скрывать, - вызов принял. Разбирался он долго, но зато, когда появился на палубе - оставалось только присвистнуть вслед!
В ответ юноша дерзко сверкнул глазами через плечо. И приходилось признать, что при должных стараниях, маленький лисенок превратится в молодого красивого хищника.
Держать себя в руках и не разложить это чудо, заставив забыть себя и биться на влажных простынях в судорогах наслаждения - было суровым испытанием для выдержки. Равиль явно недоумевал и обижался, а между тем объяснялось отсутствие домогательств просто.
За любовь Ожье платить не любил. Мог, и щедро, но - не любил. Унизительно - вроде как ничем иным ты уже взять не можешь. А в этом случае и вовсе выглядело бы так, как будто он в противоречии собственным выводам и словам, словам низводит юношу до уровня шлюхи, а себя до одного из его клиентов. Это было… гадко как-то.
Они шикарно провели время в постели и не только, Грие, само собой, не поскупился бы на подарки. Однако прежде Равилю нужно было дать понять, что это подарок, а не плата. Что он не обязан подставлять задницу за то, что ест три раза в день, спит в нормальной кровати, и может не опасаться ежеминутно смерти. Юноша должен прочувствовать, что заниматься любовью с тем, кого ты хочешь, и отдаваться тому, кто тебя кормит, - это большая разница, несмотря на то, что приятное с полезным можно и совместить. Равиль должен приходить сам, но не как в первый раз, а движимый желанием, вместо страха утратить расположение покровителя и снова оказаться черте где и черте кем.
Значит, он должен иметь возможность не придти! Любовник и содержанка - понятия разные, даже если тратиться приходится на обоих.
***
Стоя у борта и вглядываясь в едва различимую полоску берега у самого горизонта, Равиль снова думал. И поразмышлять ему было о чем!
Сколько он уже на борту "Магдалены"? Месяц, два, три? Может больше. Равиль не сразу начал считать время, - не привык, - потом опять бросил: хватало других забот и впечатлений, а каждый новый день перестал быть достижением на пределе возможного.
Вот к этому было трудно привыкнуть. К тому, что обрушившееся изобилие не пустой сон, и не окончится внезапно однажды утром, а безопасность не окажется лишь временной передышкой, фантазией и заблуждением… Если не чьей-нибудь жестокой игрой, и снова придется хитрить, выворачиваться, показывать зубы и раздвигать ноги перед каким-нибудь скотом, чтобы получить что-то, что можно забросить в постоянно ноющий желудок, или просто не оказаться в положении куска мяса, из которого готовят отбивную. Гниющей кучкой костей и плоти у отхожей… Юношу передернуло всем существом, и он решительно отшвырнул от себя эту мерзость: ему хватает и периодически случающихся кошмаров!
Может быть, даже к лучшему, что между ним и Ожье теперь нет постели… Раз все равно не бросает, заботится, значит, считает, что он способен на нечто большее, чем двигать "своим хорошеньким задиком" в нужном ритме! По крайней мере, не только на это.
Тем более что мужчина по-прежнему был ласков с ним и даже нежен по-своему. Он все еще "лисенок"… Улыбка сама просилась на губы.
И если иногда со стороны Ожье явно проглядывала доля снисходительности - что в том такого? Какой дурак сказал, что жалость это унизительно? Легко привередничать тому, кому судьба посылала только прямые и светлые дороги!
Еще в серале, Мирза ведь тоже никогда не спал с ним в подобном смысле. Так что, как говорится: сироп отдельно, мухи - отдельно! Ожье прав, секс - это всего лишь физическая потребность, и, как у всякой потребности тела, ее удовлетворение можно сделать прекрасным, а можно - отвратительным.
Да, конечно, его тело было молодо, полностью восстановив свои силы, оно нет-нет, да и напоминало, что живО, хочет любить и радоваться жизни, что ни прошлое, ни настоящее, не избавляют его хозяина от определенных желаний, присущих всем здоровым и полноценным особям мужского рода. Уединяясь, чтобы взять в ладонь свой настойчиво требующий разрядки член и достичь необходимого облегчения, Равиль готов был проклинать Ожье, так убедительно доказавшего ему, что плотская любовь не только подчинение и прочие его градации до унижения.
А особенно за то, что в эти интимные моменты представляет на себе мощные, но совсем не грубые руки, а в себе… да, кое-что им под стать! Что плохого, что он думает о человеке, который заставил его кричать по-настоящему? И от страсти, а не от боли?
Плохо было одно - что в этом плане, юноша знал, он безвозвратно запятнан. Мужчина великодушно не винил его ни в чем, догадываясь, а может, точно зная, как оно бывает… Что иногда все желания и чаяния, и сам человек оказываются втоптаны даже не грязь - очень большую и зловонную кучу дерьма, как бы отчаянно он не сопротивлялся. И можно ли после того, как Ожье отмыл и принял его, такого, как есть, винить мужчину в том, что тот его больше не хочет?
В самом деле, как бы это выглядело: они в кровати, и вместо того, чтобы заниматься любовью ко взаимному удовольствию, один - думает о том, что здесь до него побывала половина сброда со всего света, а другой - о том, что именно сейчас представляет себе партнер… Брр!
Внимание, понимание и поддержка, привязанность, которую они означают, - имеют куда больший вес! Разменивать подобную ценность на минутное (хорошо, пусть далеко не минутное!) удовлетворение? Повторюсь, Равиль был совсем не глуп, жизнь научила. От добра - добра не ищут!
Он был благодарен Ожье уже за то, что сейчас способен думать о соитии без того, чтобы стискивать зубы и собирать в кулак всю свою волю. И все же жаль… Жаль что никогда уже не испытать с ним сладкого безумия страсти. Неужели никогда?
Временами юноше казалось, что и его неожиданного покровителя волнует тоже самое. Хотя бы, что ему тоже жаль… Равиль часто ловил на себе взгляды, смысл которых не мог прочитать.
Но это оставались только взгляды. Если бы у юноши еще была возможность сохранить какие-нибудь иллюзии на свой счет! Однако Равиль давно научился трезво оценивать положение дел, да отсутствием наблюдательности он тоже не страдал, и отдавал отчет, что пусть даже на нем нет ошейника, а задница прикрыта хорошей одеждой - большинство из людей Грие все равно видят лишь симпатичную подстилку, с которой их господин развлекается, как ему угодно. Сблизится с кем-то, Равиль не пытался, - было все же нечто, выше его сил!
Что ж, в каждой бочке… А иногда и меда, и дегтя столько, что уже не принципиально чего больше. Все как обычно. Знал бы Равиль философию, сказал бы: такова жизнь.
- Готов? - на плечо легла тяжелая ладонь.
Юноша удивленно обернулся на бесшумно приблизившегося Ожье, но потом вспомнил и кивнул.
Сейчас ему надлежало думать вовсе не о плоти и ее желаниях. Вопрос о его крещении они оговорили давно, и Равиль нисколько не протестовал, отдавая полный отчет в необходимости такого шага благодаря кратким, но емким характеристикам нового для него мира, которыми наставлял его торговец.
Юноша не ощущал в себе какого-либо внутреннего протеста, хотя смена веры - безусловно, серьезное и судьбоносное решение. Даже больше: оно означает отречение от всего, что составляло прежде твою суть, личность.
Вера и религия - вот основа существующего мира! Прочная нить, которая подобно нити мифической Ариадны ведет человека сквозь лабиринт судьбы от рождения и до смерти, ежедневно, ежеминутно, днем и ночью определяя помыслы и поступки.
Человек не может существовать вне веры, он впитывает ее с молоком матери. Будь то еврей, араб или христианин - с первых своих дней он приобщен храму вероисповедания его отцов. На протяжении жизни религиозные правила общины определяют, что он ест, как одевается, сколько спит с женой и даже самое его имя.
Вера творит историю и перекраивает карты, стирает и возводит города, именем веры начинаются и оканчиваются войны. Вера - это все. Вне веры - человек ничто. Пыль, прах и сиюминутное преходящее.
Вера - кровь в жилах мира. Отречься от своей веры - значит, отречься от своей крови.
Но отчего было отрекаться юноше без роду и племени с еврейским именем и весьма своеобразным воспитанием?
От кого? От Яхве, заветов которого он не знал и не помнил, или Аллаха, благословенные дети которого отвели ему участь предмета спальной обстановки. Сосуда для жидкостей тела, нечистой вещи, запятнанной их собственной скверной без надежды на очищение…
В свете всего, что удивительного в том, что Равилю было все равно, как будут звать бога, к которому ему отныне надлежало регулярно молиться, и на каком языке? Он вообще не умел этого делать: если бы он полагался на молитвы, а не себя самого, то не прожил бы так долго!
Так что, в самом решении Равиль не сомневался, наоборот - расценивал, как еще одну твердую ступень под ногами. Было решено, что крещение лучше провести заранее, до вступления на французские земли, ибо новообращенный становился легкой и желанной добычей для церковного гона. Маленький городок в предместьях Неаполя подходил как нельзя лучше.
Больше всего Равиль волновался, что ему придется раздеться, и его клейма снова окажутся выставленными на обозрение. А еще, в глубине души все же ожидал чего-то необыкновенного: не сошествия Святого Духа, конечно, но некоего воодушевления в себе, чувства обновления и освобождения. Во время обряда и после Равиль прислушивался к себе, пытаясь обнаружить какие-нибудь отличия, и был даже разочарован: безуспешно.
Все различия заключались лишь в том, что теперь его вторым именем было "Павел", - в честь апостола одной с ним крови, так же узревшего свет истины после долгих испытаний… Равиль с мрачным юмором отметил, что все апостолы были евреями, но с крестильным именем ему еще повезло! У многих христианских святых оказались имена такие, что уже только за это они заслужили мученический венец.
Сама церемония тоже одновременно позабавила и разочаровала: под речитатив скверной латыни "отче" пару раз мазнул по нему облезлой кисточкой, помакал головой в купель, не требуя особо обнажаться, едва не разбил распятием губы вместо поцелуя и, задыхающегося от вони кадила, отправил восвояси, уединившись с бутылкой первосортного вина, задаренного Ожье.
- Поздравляю, теперь ты чист аки младенец в день своего рождения! - поддел юношу Грие.
Равиль скептически выгнул соболиные брови. Они опять вернулись на "Магдалену" и корабль уже двигался к берегам страны франков.
- Не думал, что для этого достаточно искупаться в посеребренной лохани… - получилось почти сквозь зубы. - Однако если вашего бога это устраивает, кто я такой чтобы спорить!
- Малыш… - удивленный бурной реакцией юноши, Ожье поднялся и перехватил вскочившего мальчика, вновь разворачивая к себе лицом.
Равиль ответил ему неожиданно несчастным взглядом.
- Ты меня совсем теперь не хочешь?
Проклятье, ну почему ему достаточно пары глотков вина, чтобы потерять весь свой контроль?!
- Глупый рыжик, - Ожье притянул юношу ближе, но все-таки не обнял. - Ты-то сам чего хочешь?
Равиль открыл было рот, но так ничего и не сказал, опуская голову и отводя взгляд. А правда, чего он хочет? Торговец уже не только вольную ему дал - свиток хранился в изящной резной шкатулке, которую ему тоже подарил Ожье, - но и весь мир открыл!
Грие не торопился переступить порог отчего дома, где бы тот ни был, решая дела, отложенные ранее и заводя новые связи. Компаньоны, посредники, ревизии, закупки, торги, банкиры, приказчики, суда и их капитаны… Толстенные гроссбухи, которые нужно было изучить в одну ночь… Равиль не чувствовал себя лишним, просиживая вместе с ним.
А заодно успел побывать в Египте и Греции, Италии и Сицилии, даже на новом оплоте крестоносцев - Мальте. Он валялся в прибое на Родосе, любовался закатом над мощными стенами крепости мальтийских рыцарей и рассветом на грозном Везувии, с удовольствием слушая местные легенды…
Даже самые первые Уджда и Аджир больше уже не ассоциировались с очередным перевалочным бараком или с агентами и "браковщиками", стервятниками выхватывающими из линии невольников подходящих… В ясном рассудке Равиль прекрасно контролировал себя, благодаря долгим годам дрессировки, и надеялся, что когда-нибудь он станет свободен и во сне.
Как бы там ни было, мир оказался огромным и удивительно ярким! Прикрытый именем Грие, Равиль, впервые ничего не опасаясь, бродил по кипящему многоцветью улочек Каира, наслаждаясь заинтересованными взглядами вслед, зазывными окриками лавочников, ароматом кофейни, куда он мог свободно заглянуть и попросить чашечку любимого крепчайшего кофе с корицей, кориандром и цитроном…
Поначалу, правда, он везде, все время видел одни ошейники, сродни тем, какой снял с него Ожье. Они просто неотвратимо притягивали взгляд к себе, независимо от ситуации, заставляя внутренне передергиваться всем существом… А уж одна из "ситуаций" доконала дальше некуда - Равиль впервые испугался за собственный рассудок, тем острее, что именно ему - ничего не угрожало вообще! Он всего лишь случайно проходил мимо путем, который показался юноше самым коротким к родной "Магдалене"… И тем более совершенно случайно уловил взглядом рядовую повседневную сцену: доевший свой обед докер решил его разнообразить и цепким взглядом определив самого молодого из троих подметальщиков, крепким захватом за безобразно обкорнанные свалявшиеся патлы рванул на себя, заставляя упасть на колени и пихая лицом себе в пах.
"Старшой", распивавший с докером одну бутыль, само собой промолчал. Больше - понаблюдав, он так же бесцеремонно вздернул вверх интересующую его часть невольника и, сдвинув грязную тряпицу на бедрах раба, вошел в худое тело с другой стороны. Замусоленные в грязи и пыли, тощие бедра парня, возраст которого точно определить было уже невозможно, судорожно сжимались от каждого резкого толчка, бросающего его вперед на другой член. Невольник вздрагивал всем телом с обширными рубцами от плети на выпирающих ребрах… Докер кончил первым, через некоторое время к нему присоединился и охранник, который деловито распорядился, развернув раба к себе лицом:
- Убери за собой.
Застывший, оцепеневший Равиль, который просто не смог заставить себя оторваться от "зрелища" - не выдержал. Его вывернуло на следующем шаге тут же за углом.
Это было уже слишком! Юношу колотило да самого вечера, он трижды проклял себя, что отошел от Ожье, а сам мужчина, встревоженный долгим отсутствием своего лисенка, когда уже надо было сниматься с якоря, к своему удивлению обнаружил его на канатах на корме. Равиль сидел, зажав коленями ладони, и уставившись перед собой остановившимися слепыми глазами.
- Никогда… Никогда больше… - шептал он, как заведенный.
- Малыш, ты что? - Ожье впервые за него испугался.
Вместо ответа на вопрос, Равиль взглянул на него таким же невидящим взглядом, но потом тот сменился какой-то непонятной решимостью. Наверное, в этот момент он окончательно определил для себя цель - он никогда больше не будет вещью! Не позволит. Сделает все и даже больше!
Юноша часто ловил на себе восхищенные и оценивающие, порой откровенно похотливые взгляды, которые раскусывал на раз-два… Иногда это даже льстило, иногда очень льстило: мол, - да, я молод и красив, я вам нравлюсь, а вы мне - нет!