Никто не спал в Тюильри в эту ужасную ночь: несколько раз сквозь скважины ставен король и королева смотрели на террасу и набережные. Они не узнавали своего народа, они не узнавали города. Только в семь часов утра буря утихла.
Тогда узнали неслыханные подробности.
Молния ударила более чем в пятьдесят мест, до двадцати человек были поражены ею. Четыре креста были сорваны бурей.
Наконец, в эту ночь, при шуме грозы, Даншон, Камилл Демулен, Барбару и Пани решились на 10 августа.
Девятого барон Марсильи был дежурным в Тюильри, а баронесса, по обыкновению, была у королевы.
В восемь часов утра в различных кварталах Парижа раздались перекаты барабана. Малльярдор, главный начальник национальной гвардии, вызывал милицию на защиту Тюильри, которому еще накануне начали угрожать предместья.
Едва ли три или четыре батальона явились на призыв: одних поместили на двор принцев, других - на дворе швейцарцев, третьих, наконец, в нижнем этаже дворца. Двор принцев вел к павильону Флоры, то есть к павильону, выходящему на набережную; двор швейцарцев вел к павильону Марзан, выходившему на улицу Риволи.
В полдень Малльярдор указал швейцарцам посты, на которых они должны были стоять.
В половине первого барон Марсильи получил приказание сопровождать короля в капеллу. Вся королевская фамилия желала слушать обедню. Так прежде рыцари причащались в час битвы. Ничего не видя, уже все чувствовали приближение страшного события.
Эта обедня, предпоследняя для Людовика XVI, имела в себе что-то торжественное; последняя была 21 июня.
Остаток дня прошел довольно спокойно. Внутри дворца приготовлялись к защите.
В 11 часов вечера Пешион, мэр Парижа, тот самый, который год спустя бежал и был съеден волками в Сен-Эмильонских пустошах, вошел к королю и вышел от него в полночь.
Тогда король отворил дверь комнаты, в которой помещался караул, и, узнав командовавшего им офицера, сказал:
- Господин Сарсильи, ночь пройдет спокойнее, нежели мы думали; мэр уверяет нас, что все утихает. Сообщите эту приятную новость господину Малльярдору, но пусть он, однако, не спит.
Барон поклонился и вышел, чтобы исполнить приказание короля, но, придя к караулу, стоявшему на парадной лестнице, остановился, вслушиваясь и не веря самому себе. Набат и тревога раздавались в одно время, и крик "на места!" слышался от одного конца Тюильри до другого; в то же время запирали решетку карусели.
Через полчаса разнесся слух, что артиллеристы национальной гвардии, призванные для защиты короля и поставленные на дворе, повернули пушки на дворец.
В два часа утра барону Марсильи сказали, что король его спрашивает.
Барон нашел короля, королеву, принцессу Елизавету и приближенных в комнате перед кабинетом короля. Баронесса стояла в амбразуре окна с двумя другими статс-дамами.
Все женщины были очень бледны. Лица их выражали решимость.
Король не ложился спать. При входе барона он лежал на канапе. Его Величество встал, на нем было платье фиолетового цвета и шпага.
Людовик XVI пошел навстречу барону и, по своей привычке взяв его за пуговицу платья, отвел в сторону.
- Кажется, любезный барон, несмотря на слова г. Пешиона, дела идут все хуже и хуже. Они собираются и, как уверяют, с рассветом пойдут на Тюильри. Чего они хотят? Я не знаю… Без сомнения, убить нас… Как вы думаете, в состоянии ли Тюильри защищаться?
- Государь, - отвечал барон, - вы желаете знать истину?
- О! Да, правду, всю правду. Если бы мне всегда ее говорили, я бы не был теперь в этом положении.
- Если на нас нападут хотя несколько единодушно и ревностно, дворец не продержится более двух часов!
- Как вы думаете, мои защитники меня оставят?
- Нет, государь, - отвечал барон, - но через два часа все они будут мертвы.
- Барон, не говорите этого громко, пощадите королеву. Это ваше мнение?
- Да, государь. Так думает и Малльярдор, которого я призывал.
- Барон, выберите пятьдесят самых храбрых солдат и займите пост у дверей Часовой башни; она защищена двумя пушками. Я хочу быть уверен во всех, кто будет на этом важнейшем во всем Тюильри посту.
- Благодарю Ваше Величество за доверие, которым оно меня почтило, и постараюсь оправдать его, - отвечал барон, кланяясь.
- Скажите несколько слов баронессе; я вам позволяю, - сказал король.
- Благодарю, государь, я бы не смел просить этой милости, но вы, Ваше Величество, умеете находить желания служащих вам в глубине их души.
- Потому что я так же, как и вы, отец и муж, барон, - отвечал король, - и так же люблю их всем сердцем, - потом он тихо прибавил: - Бедная Мария, да сохранит ее Бог!
Барон подошел к своей жене.
- Луиза, - сказал он, - нельзя знать, что случится. Если Тюильри будет взято, скройся в кабинет за библиотекой принцессы Елизаветы. Если меня не убьют, я найду тебя там.
- Но если королева оставит Париж?
- И тогда мы не расстанемся, потому что я последую за королем.
Они пожали друг другу руки.
- Поцелуйте ее, - сказал король барону на ухо, положив ему на плечо свою руку; Бог знает, увидятся ли снова те, которые расстаются в эту минуту.
- Благодарю, государь, благодарю, - сказал барон, - и прижал жену к своей груди.
Королева отерла слезу. Барон заметил это свидетельство участия и преклонил колено перед Марией-Антуанеттой.
Королева протянула ему руку.
Барон бросился вон из комнаты; солдат чувствовал, что и он заплачет как дитя.
IV. Артиллерист Красного Креста
Вслед за бароном Марсильи вышли король, королева и принцесса Елизавета; все трое отправились навестить своих защитников. На всяком посту король говорил занимавшим его несколько ободрительных слов; королева хотела подражать ему, но тщетно: рыдания заглушали ее слова.
В самом деле, Тюильри не представляло ничего успокаивающего.
Французская и швейцарская гвардия была готова умереть за короля на своих постах, но в рядах национальной гвардии было заметно разномыслие. Четыре батальона остались верны и твердо держались на дворе швейцарцев и на дворе принцев, но батальоны Красного Креста, Пантеона, Финстера и Терм де Жюльен навели свои пушки на Тюильри.
Король воротился с растерзанным сердцем. Королева и принцесса Елизавета потеряли всякую надежду; никто не спал во дворце, за исключением дофина.
В шесть часов утра раздался сильный шум, авангард предместий ворвался в карусель. В то же время по большой лестнице сошли король, королева и дофин. Королева несла августейшего ребенка на руках; все трое шли к солдатам.
Проходя мимо барона Марсильи, стоявшего у дверей с пятьюдесятью солдатами, король взглянул на него. Две пушки стояли у двери; подле них два артиллериста держали зажженные фитили.
Дофин рукой приветствовал своих защитников, и маленькое войско единодушно приветствовало его криками: "Да здравствует король!"
Не так был принят король, когда приблизился к террасе, покрытой народом; его встретили ужасные крики. Один сапер вырвал у королевы дофина.
Этот человек внес царственное дитя в собрание.
В ту же минуту раздались первые выстрелы. Тут баронесса вспомнила слова мужа и удалилась в назначенный ей кабинет, куда последовали за нею три или четыре фрейлины королевы.
Стрельба ежеминутно усиливалась. Дворец дрожал. Разбитые стекла падали в комнаты, пули стучали о резьбу.
Вскоре послышались крики, приближавшиеся мало-помалу. Швейцарцев и национальную гвардию перерезали. Они получили приказ короля, которым велено было прекратить огонь и сдаться, но уже было поздно - дворец был взят приступом.
Шаги беглецов начали раздаваться по комнатам. Баронесса, приложив ухо к дверям кабинета, слышала, как приближался шум, и всякий крик казался ей последним криком мужа. Вдруг дверь, уступая сильному напору, отворилась, и три солдата национальной гвардии бросились в кабинет, умоляя о помощи. Забыв о себе, баронесса спрашивала их о муже, но ни один из солдат не знал его.
Ужас объял бедных женщин, когда они увидели этих людей в изорванных и окровавленных одеждах. В кабинете была дверь, выходившая в коридор, сообщавшийся через потайную лестницу с комнатами нижнего этажа. Одна из женщин предложила этот способ бегства. Он был принят с тем большей охотой, что в соседней комнате раздавались выстрелы и крики умирающих. Мужчины и женщины бросились в коридор и потом вниз по лестнице. Одна баронесса остановилась на первой ступени. Она вспомнила, что муж велел ей ждать его на этом месте, и эта мысль остановила ее.
С минуту она считала своих товарищей спасенными. Наклонясь на перила, она следила глазами и слухом за беглецами. Шум их шагов умолк, но вскоре раздались три или четыре выстрела, за ними крики, потом смятенные шаги пяти или шести бегущих человек - товарищи баронессы в конце коридора встретились с толпой "марсельцев", которые пустились за ними в погоню, и они вернулись, чтобы скрыться в тот же кабинет, где все еще стояла баронесса.
На лестнице один из солдат национальной гвардии упал, раненный пулей, прошедшей сквозь тело; женщины должны были прыгать через его труп.
Убийцы приближались с двух сторон.
Невозможно было оставаться более в кабинете: в коридоре слышались вопли "марсельцев". Не было надежды уйти через коридор: в нем шла резня. Женщины упали на колени, мужчины схватили стулья, чтобы умереть, защищаясь.
В эту минуту из слухового окна, выходившего в маленькую уединенную комнатку, прыгает в середину женщин человек в мундире артиллериста Красного Креста. Женщины вскрикивают от ужаса, а гвардейцы готовятся размозжить ему голову стульями, но баронесса с криком простирает к вошедшему руки - это барон; женщины узнают его, и два солдата знают, что имеют дело не с неприятелем.
Барон в двух словах рассказал все случившееся с ним: прогнанный с поста, преследуемый из комнаты в комнату, он нашел в дверях библиотеки труп артиллериста Красного Креста, втащил его в библиотеку, надел на себя его платье и через слуховое окно спустился к жене.
Едва барон закончил свой рассказ, как "марсельцы", потерявшие из виду беглецов, но следившие за ними по кровавым следам, кинулись на лестницу, повинуясь внезапной мысли. Барон бросился к ним навстречу.
- Сюда, товарищи, - вскричал он, - сюда!
- Канонир Красного Креста? - закричали "марсельцы".
- Да, братцы, мы - эти два национальных гвардейца и я - чуть не попались, чуть не были убиты, но эти женщины спрятали нас здесь. Пощадите их жизнь, они сохранили нашу.
- Ну! Пусть кричат: "Да здравствует нация!". Бедные женщины кричали все, что им приказывали. "Марсельцы" рассыпались по комнатам, уводя с собой и двух солдат национальной гвардии.
- Неужели вы оставите этих бедных женщин, которые спасли нас, - вскричал барон, - другие, не зная, какую услугу они нам оказали, убьют их.
- Нет, - сказали "марсельцы", возвращаясь, - но что нам с ними делать?
- Отвести домой, наградить их усердие.
- Так пусть дадут нам руки и скажут, где живут.
- Где живешь ты, гражданка? - спросил барон у своей жены.
- На улице Вернель, № 6, - отвечала госпожа Марсильи.
- Товарищ, - сказал барон одному из "марсельцев", понравившемуся ему больше других, - поручаю тебе эту, которая особенно заботилась обо мне, она живет здесь, напротив. Стоит только переехать через Сену.
- Будь покоен, - сказал тот, - она достигнет пристани, я тебе ручаюсь за это.
- Но ты, гражданин, - вскричала бедная женщина, цепляясь за руку своего мужа, - что ты хочешь делать?
- Я, - отвечал барон, подделываясь под язык, приличный его одежде, - я пойду посмотрю, что делается я королем.
Баронесса вздохнула, оставила руку мужа и удалились в сопровождении своего защитника.
Барон, снова пролезши сквозь слуховое окно в соседнюю комнату, надел свой мундир, оставленный им только на время, в надежде с помощью нового наряда спасти свою жену.
Тщетно баронесса ждала своего мужа все 10 и 11 августа.
Ввечеру 11-го числа, когда из двора швейцарцев выносили трупы, привратник, помогавший складывать их на тележки, узнал тело барона, велел отнести его в свою комнату и уведомил баронессу де Марсильи, что ее муж найден в числе мертвых.
V. Маркиза Рош-Берто
Горе баронессы было велико, но убеждение, что муж умер, исполняя свой долг, послужило утешением для ее чистой и твердой души.
Притом она должна была жить для своей матери и дочери.
Жить в Париже с маркизой было довольно опасно. Маркиза не могла притворяться, но не вследствие твердости души или политического убеждения, а потому, что, принадлежа по рождению к известному кругу, воспитанная в известных правилах, она не умела ни на минуту скрывать ни своего происхождения, ни мыслей, ни ненависти, ни любви. Народ бушевал все более и более; король и королева были в Тампле; на улицах продолжались убийства, готовилось общее избиение. Гильотен подарил уже Законодательному Собранию филантропический инструмент, им изобретенный; пора было уезжать из Франции.
Но уехать из Франции было не так легко. За намерение эмигрировать были назначены самые строгие наказания, и, чтобы избегнуть опасности, нельзя было подвергаться другой, гораздо большей.
Маркиза хотела все забрать с собой; говорила о каретах, почтовых лошадях, паспортах, которые думала получить по предстательству иностранных посланников. Они, как ей казалось, именем своих государей принудят этих мужиков выпустить ее с дочерью и внучкой. Баронесса умоляла ее позволить ей устроить все дело и наконец просьбами вымолила у маркизы обещание, что она не будет ни во что вмешиваться.
У барона была земля между Абевилем и Монтрелем. Эту землю арендовал у него человек, предки которого в течение двухсот лет были фермерами предков Марсильи. Баронесса справедливо думала, что на него можно положиться. Она послала к нему старого слугу, воспитавшего барона и более сорока лет служившего его семейству, снабдив его подробными словесными наставлениями о том, как он должен был действовать.
Семейство фермера составляли мать и жена. Условились, что они приедут в Париж, а маркиза с дочерью оставят столицу в нарядах и с паспортами этих двух крестьянок.
Между тем баронесса Марсильи приготовила все к отъезду.
В эту эпоху даже в самых богатых домах было очень мало звонкой монеты; большая часть денег заключалась в ассигнациях; однако баронесса успела собрать до двадцати тысяч франков, которые вместе с бриллиантами маркизы, стоившими до ста тысяч, обеспечивали первые нужды эмигрантов. Притом всякий из них думал, что существующее положение дел не может быть продолжительно и что эмиграция не продолжится более трех или четырех лет.
Итак, бедные женщины занялись приготовлениями к отъезду. Сборы баронессы были невелики, не так было с маркизой: дочь ее, придя к ней в комнату, нашла ее окруженной таким множеством ящиков, чемоданов и узлов, что их едва можно было бы уложить на трех повозках; она не хотела оставить ни одного платья, брала с собой даже столовое белье.
- Маменька, - сказала ей баронесса, печально качая головой, - вы напрасно трудитесь. Во избежание подозрения, нам нельзя взять с собой ничего, кроме того платья, которое будет на нас; что же касается до платков, то по одному из них, обшитому и украшенному кружевами, нас узнают и остановят.
- Однако, милая, - сказала маркиза, - мы не можем ехать без платьев.
- Вы правы, маменька, - отвечала баронесса со своей обыкновенной добротой, - но мы можем уехать отсюда только одетые просто, сообразно со званием, на ми на себя принятым. Не забывайте, - прибавила она, стараясь улыбнуться, - что мы крестьянки, мать и дочь крестьянина, что вы называетесь Жервезой Арну, а я Катрин Пайо.
- О! Какое время! Боже мой! Какое время! - шептала маркиза. - Если бы Его Величество в самом начале уничтожил злоупотребления, повесил бы Неккера и расстрелял Лафайета, мы бы не были в том положении, в каком теперь находимся.
- Подумайте о тех, кто гораздо несчастнее нас, и пусть это сравнение укрепит ваше терпение. Подумайте о короле и королеве, заключенных в Тампле, вспомните о бедном дофине, сжальтесь если не над нами, то над Цецилией, которая, потеряв нас, останется сиротой.
Маркиза не могла не уважать всех этих доводов, но согласилась на них со вздохом. Она выросла в роскоши, привыкла к ней, надеялась умереть с ней, и прихоти сделались для нее необходимостью.
Всего недовольнее была она, когда баронесса принесла ей приготовленное белье: хотя оно было не из самой толстой холстины, но ей, привыкшей к голландскому полотну и батисту, показалось очень грубым, особенно рубашки привели ее в отчаяние, и она объявила, что никогда не наденет этого белья, которое годится только для мужиков.
- Увы! Маменька, - печально отвечала баронесса, - мы были бы счастливы, если б могли хоть на одну неделю уверить всех, что принадлежим к этому классу, который теперь всемогущ.
- Но это могущество не будет продолжительно! - вскричала маркиза. - Надеюсь, что нет.
- И я также, маменька, и я надеюсь, но покуда это правда, и, если вам угодно, я буду носить ваше белье до дня нашего отъезда, чтобы немного обносить его.
Это предложение баронессы до того тронуло маркизу, имевшую чувствительное сердце, что она согласилась на все и ко множеству жертв, уже принесенных ею, решилась присоединить еще одну, как она уверяла, самую тягостную.
Между тем приехал фермер с женой и матерью; баронесса приняла их как спасителей ее жизни, маркиза - как людей, которых она удостоила чести спасти ее жизнь.
Приехавшие кроме платьев, в которые были одеты, привезли для баронессы и маркизы свои праздничные наряды.
К счастью, они были почти одного роста.
В тот же вечер баронесса и маркиза тщательно заперли двери и ставни и примерили свои новые костюмы.
Баронесса покорилась неудобствам своей одежды, но маркиза не могла удержаться от жалоб: чепчик не держался на голове, сабо давили ноги, карманы были не на своих местах.
Баронесса посоветовала ей остаться в этом платье до отъезда, чтобы привыкнуть к нему, но маркиза отвечала, что лучше согласится умереть, нежели носить подобные тряпки хоть час лишний, нежели сколько было необходимо.
Отъезд назначили через два дня.
В это время Катрин Пайо сшила маленькой Цецилии полный костюм. Дитя было прелестно в новом наряде и радовалась ему от души; для детей перемена - счастье.
Накануне отъезда Пьер Дюран занялся пропиской своего паспорта. Это удалось ему легче, нежели он думал; он приехал с матерью, женой, тележкой и лошадью и пять дней спустя уезжал с женой, матерью, тележкой и лошадью - против этого ничего нельзя было сказать; хотели прибавить в паспорте ребенка, но опасались возбудить подозрение муниципалитета и, по зрелом соображении, решили не упоминать о нем.
На следующее утро, в пять часов, запряженная одноколка стояла во дворе отеля. Маркиза, привыкшая засыпать в два часа и вставать в полдень, предпочла вовсе не ложиться; баронесса всю ночь зашивала золото в свой корсет и бриллианты - в складки платья Цецилии.