Со своими восточными владениями, во всем, что касалось войны, рейх обращался несравнимо суровее, нежели с оккупированными западными территориями. Когда молодой американец, живший в Афинах, спросил немецких солдат о тяжелой продовольственной ситуации в Греции, он получил такой ответ: "Вы еще ничего не видели. В Польше от голода ежедневно умирают 600 человек". Если нехватка продовольствия в Голландии и Греции была просто симптомом, следствием войны, то в Восточной Европе стала одним из основных видов оружия. Нацисты не предпринимали попыток накормить славянское население Европы. Почти с самого начала они намеревались уморить его голодной смертью.
Цель вторжения в Польшу и СССР – освободить жилое пространство для немецких поселенцев и заполучить сельскохозяйственные земли, чтобы обеспечивать остальную часть рейха, особенно Германию, продовольствием. По их первоначальному плану в отношении восточных территорий – генеральному плану "Восток", более 80 % поляков должно было быть изгнано с их земель, а за ними следовали 64 % украинцев и 75 % белорусов. Однако к концу 1942 г. некоторые нацистские вожди стали настаивать на "физическом уничтожении" всего населения – не только евреев, но также поляков и украинцев. Главным оружием предложенного геноцида, по сравнению с которым холокост по масштабу замыслов выглядел пустяком, должен был стать голод.
Голод в Восточной Европе начался с Польши. В начале 1940 г. норма потребления продуктов питания для главных городов Польши была установлена в размере чуть более 600 калорий, хотя позднее в ходе войны, когда нацисты поняли, что им нужны рабочие руки поляков, она увеличилась. По мере того как война перемещалась на восток, голод среди гражданского населения стал еще острее. После вторжения в СССР нацистские стратеги настаивали на том, чтобы армия кормила себя сама путем реквизиций всего продовольствия на местах и изоляции украинских городов от всякого снабжения. Любые излишки продовольствия, собранные таким образом, должны были отправляться на родину в Германию, а Киеву, Харькову и Днепропетровску тем временем предоставили голодать. При разработке этого плана армейские военачальники открыто говорили о 20–30 миллионах человек, обреченных умереть от голода. В отчаянии все население вынуждено было обратиться за продовольствием на черный рынок, и людям часто приходилось пройти не одну сотню миль, чтобы раздобыть его. Сельские жители были в лучшем положении, чем горожане. Например, считается, что в одном только Харькове от голода умерли 70–80 тысяч человек.
В конечном счете фашистский план уморить голодом восточные территории был приостановлен, или, по крайней мере, его воплощение замедлилось, поскольку позволить такому большому количеству трудоспособных работников умереть, когда в рейхе не хватало рабочих рук, не имело никакого экономического смысла. Кроме того, подобный план невозможно было осуществить. Отрезать поставку продовольствия в украинские города, а горожанам – помешать искать убежища в сельской местности и спасения на черном рынке, который буквально сохранил жизнь десяткам миллионов людей по всей Европе, – было просто невозможно. Однако тем, кто не мог добраться до тех мест, где было продовольствие, грозила неизбежная голодная смерть. Зимой 1941 г. германская армия уморила голодом 1,3–1,65 миллиона советских военнопленных. Полагают, что десятки тысяч евреев в гетто умерли от голода еще до начала их массовых убийств. Во время 900-дневной блокады Ленинграда около 641 тысячи жителей города расстались с жизнью от голода и связанных с ним болезней. И это почти в два раза больше, чем в Греции за весь период голода.
Можно было ожидать, что с окончанием войны продовольственная ситуация в Европе улучшится, но во многих местах голод только усилился. В течение месяцев, последовавших за объявлением мира, союзники отчаянно и безуспешно старались накормить голодающие в Европе миллионы людей. Как я уже упоминал, к концу войны обычный ежедневный рацион в Германии упал до чуть более 1400 калорий, к сентябрю 1945 г. в британской зоне Германии он снизился еще до 1224 калорий, а к марту следующего года составлял всего 1014 калорий. Во французской зоне он опустился ниже 1000 калорий в конце 1945 г. и оставался на таком уровне в течение шести месяцев.
Условия в остальной части Европы были не намного лучше, а во многих случаях даже хуже. Через год после освобождения юга Италии и поступления в страну 100 миллионов долларов гуманитарной помощи домохозяйки все еще бунтовали по поводу цен на продукты питания в Риме, а в декабре 1944 г., как протест против нехватки продовольствия, прошел "марш против голода". В конце войны, согласно докладу UNRRA, продуктовые бунты продолжались по всей стране. Официальный рацион питания в Вене составлял около 800 калорий на протяжении большей части 1945 г. В Будапеште в декабре количество калорий, потребляемых в день, упало до 556. Люди в бывшей Восточной Пруссии ели мертвых собак, которых находили на обочинах дорог. В Берлине видели детей, которые собирали траву для еды, в Неаполе все тропические рыбы из Аквариума были украдены и съедены. Как следствие серьезного и широко распространенного недоедания, по всему континенту вспыхнули болезни. В Южную Европу почти повсеместно, наравне с туберкулезом, вернулась малярия. В Румынии на 250 % увеличилось число случаев заболевания пеллагрой – еще одной болезнью, связанной с недоеданием.
Проблема состояла не только в том, что во всем мире не хватало продовольствия, но и в том, что его невозможно было распределить должным образом. После шести лет войны транспортная инфраструктура Европы была подорвана. Прежде чем отправлять продукты питания в европейские города, следовало восстановить сеть железных и автомобильных дорог, возродить торговый флот, кроме того, одна из ключевых задач заключалась в восстановлении закона и порядка. В некоторых частях Европы запасы продовольствия подвергались разграблению почти сразу же по прибытии, и у гуманитарных организаций не было возможности отправить жизненно важные продукты питания в те места, где в них нуждались больше всего.
Английские и американские войска, прибывшие в Европу после освобождения, были потрясены. Они ожидали увидеть разрушения и, возможно, некоторую долю беспорядка, вызванные войной, и лишь немногие из них были готовы к тому масштабу лишений, с которым столкнулись.
Рей Хантинг – офицер британского сигнального подразделения – приехал в освобожденную Италию осенью 1944 г. Он привык видеть попрошаек на Ближнем Востоке, но был совершенно не готов к толпам, которые собирались вокруг поезда, в котором он ехал. На одной узловой станции он уже не мог слышать стенания людей, полез в свои чемоданы и бросил толпе часть своего дополнительного пайка. То, что произошло после этого, потрясло его до глубины души:
"Это жестокая ошибка – бросать продукты питания без разбора в гущу голодных людей. Они мгновенно превратились в массу тел, дерущихся за падающие дары. Мужчины, озверевшие в своей решимости, дрались кулаками и ногами, чтобы завладеть консервными банками. Женщины вырывали еду изо рта друг у дружки, чтобы впихнуть ее в руки детей, которых могли затоптать в свалке".
Когда поезд наконец отъехал от станции, толпа людей все еще дралась за то немногое, что он им бросил. Хантинг продолжал наблюдать за ними из открытого окна до тех пор, пока его мысли не прервал офицер, высунувшийся из окна соседнего купе: "Разве вы не знаете, что могли бы выбрать самую красивую женщину из той толпы за пару банок консервов?"
Голод стал одной из самых тяжелых и насущных проблем непосредственно в послевоенный период. Правительства союзников поняли это еще в 1943 г. и сделали распределение продуктов питания своей первоочередной задачей. Но даже самые просвещенные политики и управленцы были склонны рассматривать продовольствие исключительно как физическую потребность. А те, кто находился на передовой и входил в непосредственный контакт с умирающими от голода людьми, понимали, что пища имеет еще и духовное измерение.
Катрин Гульме, заместитель директора одного из многочисленных лагерей для перемещенных лиц в Баварии, понимала это. В конце 1945 г. она с огромной печалью писала о драке за посылки от Красного Креста в лагере Вильдфлекен:
"Трудно поверить, что какие-то небольшие блестящие баночки мясного фарша и сардин могли послужить началом бунта в лагере, а что мешки чая "Липтон", жестяные банки кофе "Уоррингтон хаус" и плитки витаминизированного шоколада почти довести людей до помешательства от желания получить их. Но это так. Такая же часть разрушения Европы, как и мрачные развалины Франкфурта. Видеть это в тысячу раз больнее".
Именно к разрушению человеческой души мы и обратимся в следующей главе.
Глава 5
МОРАЛЬНОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ
В начале октября 1943 г. вскоре после освобождения Неаполя Норман Льюис из 91-го отделения британской контрразведки въехал на автомобиле на какую-то площадь на окраине города. Над площадью возвышалось большое полуразрушенное общественное здание, перед которым были припаркованы несколько армейских грузовиков. Один из грузовиков оказался заполнен американским продовольствием. Солдаты союзных войск разгружали консервные банки и относили их в это муниципальное здание, держа перед собой.
Заинтересовавшись происходящим, Льюис и его сослуживцы последовали за ними внутрь дома и пробрались до первых рядов толпы. В своем дневнике он записал то, что увидел:
"Здесь спиной к стене рядком сидели женщины на расстоянии около ярда друг от друга. В повседневной одежде, с обычными, хорошо умытыми лицами респектабельных домохозяек из рабочего класса, которые ходят за покупками и сплетничают. Рядом с каждой женщиной высилась небольшая кучка банок с консервами, и вскоре стало ясно, что можно заняться любовью с любой из них в этом самом общественном месте, просто добавив еще одну жестянку к этой кучке. Женщины сидели абсолютно неподвижно, молча, с ничего не выражающими, как у идолов, лицами. Они могли бы торговать рыбой, вот только этому месту не хватало возбуждения, царящего на рыбном рынке. Они ни к кому не приставали, не предлагали себя, не завлекали, не было даже самой сдержанной и случайной демонстрации плоти. Самые смелые солдаты пробились, держа банки в руках, в первые ряды, но теперь, оказавшись перед этими простыми кормилицами семей, вынужденно пришедшими сюда из-за опустевших кладовых, похоже, потеряли кураж. Снова реальность выдала мечту, и атмосфера смягчилась. Послышались застенчивые смешки, неудачные шутки, и среди солдат обозначилась тенденция тихонько улизнуть. Один слегка подвыпивший солдат, которого постоянно подначивали друзья, в конце концов положил свою жестяную банку рядом с одной женщиной, расстегнул брюки и опустился на нее. Начались и быстро закончились движения бедер. Через минуту он уже стоял на ногах и застегивал штаны. Свершилось нечто, что нужно было сделать как можно быстрее, и больше походило на подчинение взысканию, чем на совершение акта любви".
Неудивительно, что Льюис не поддался искушению удовлетворить свои желания и через пять минут уже снова был в пути. "Жестянки, взятые моими сослуживцами, были брошены прохожим, которые начали жестоко драться за них. Ни один из солдат, ехавших в моем грузовике, не пожелал принять активное участие в развлечении".
Эту историю делает интересным не столько явно отчаянное положение итальянских домохозяек, сколько описанная Льюисом реакция на него солдат. С одной стороны, они не могут поверить своей удаче: они могут делать с этими женщинами что хотят, а с грузовиком продовольствия, стоящим снаружи здания, их власть над ними казалась безграничной. С другой стороны, реальность ситуации ставит большинство из них в чрезвычайно неудобное положение. Они понимают, что участвовать в этой сделке унизительно не только для этих женщин, но и для них самих и даже для самого сексуального акта. Также очень важно, что ни в какой момент не возникает даже намека на сочувствие этим женщинам. Они такие же неодушевленные предметы, как скульптуры.
Если верить Норману Льюису, подобное поведение широко распространилось после освобождения Южной Италии. Он описывает визит к нему итальянского князя, который хотел узнать, нельзя ли позволить его сестре работать в армейском борделе. Льюис объяснил, что в британской армии не существует официальных борделей. Князь и его сестра ушли разочарованные. В другой раз при расследовании Льюисом серьезного сексуального нападения на юную итальянку ее отец попытался склонить его к интимной близости с травмированной девочкой. В обмен на свою дочь он рассчитывал получить сытную еду.
Отчаяние царило не только в Неаполе и не только в Италии. Целое поколение молодых женщин в Германии научилось думать, что совершенно нормально спать с солдатом из армии союзников за плитку шоколада. В голландском городе Хеерлене к американскому стрелку Роско Бланту подошла девочка, которая "равнодушно спросила, не хочу ли я ficken или просто kuszen. Мне потребовалось несколько минут, чтобы мозг включился и осознал, чего она хочет". Когда он спросил девочку, сколько ей лет, она сказала – двенадцать. В Венгрии десятки девочек в возрасте от тринадцати лет попадали в больницу с венерическими болезнями. В Греции венерические заболевания были зарегистрированы у девочек десяти лет.
Такая деградация повлияла на военного корреспондента "Дейли экспресс" Алана Морхеда гораздо сильнее, чем увиденные им реальные разрушения. Когда он приехал в Неаполь непосредственно после его освобождения, он в отчаянии написал о том, как он видел мужчин, женщин и детей, избивающих друг друга в драке за горсть конфет, брошенной им солдатами. Он видел сутенеров и дельцов черного рынка, предлагавших поддельный бренди и проституток десятилетнего возраста. Шестилетние мальчики продавали порнографические открытки, а для сексуальных утех – своих сестер и даже самих себя.
"Во всем перечне омерзительных человеческих пороков, я думаю, не найдется такого, который был бы пропущен в Неаполе в те первые несколько месяцев после освобождения. То, что мы видели своими глазами, на самом деле было нравственным крахом (падением) народа. Люди утратили гордость и достоинство. Звериная борьба за существование правила всем. Пища – вот единственное, что имело значение. Пища для детей. Пища для себя. Пища ценой любого унижения и безнравственного поступка. А после пищи – немного тепла и убежище".
Морхед признавал, что пища стала вопросом не физической потребности, а вопросом нравственности. По всей Европе миллионы голодающих людей были готовы принести в жертву все моральные ценности ради хлеба насущного. Действительно, годы дефицита продовольствия изменили саму природу пищи. То, что в Великобритании считалось повседневным правом, в остальной части Европы стало выражением власти, а британский солдат мог сказать о немецкой женщине, которая спала с ним, делала для него покупки и чинила его одежду: "Она была моей рабыней".
Когда размышляешь над рассказами вроде этих, немедленно становятся очевидными две вещи. Во-первых, создается впечатление, что картина нравственного климата в Европе стала такой же неузнаваемой, как и географический ландшафт. Те, кто повзрослел среди руин, не видели ничего необычного в окружающих их обломках. Точно так же для многих европейских женщин после войны уже не было ничего необычного в необходимости продавать свое тело за еду. Это тем, кто приехал в континентальную Европу из других мест, была оставлена возможность выражать удивление при виде краха, который представал их глазам.
Во-вторых, совершенно очевидно, что вопрос выживания отодвинул на второй план по крайней мере для большинства населения Европы сексуальную мораль. Само осознание угрозы выживанию казалось некоторым достаточным основанием для оправдания отказа от добродетели. Однако в обстановке многочисленных реальных угроз такие понятия, по-видимому, стали почти неуместными.
ГРАБЕЖИ И КРАЖИ
Поиск пищи в период войны и после нее стал движущей силой еще одного явления – сильнейшего всплеска грабежей и краж. Многие греки грабили свои местные магазины в 1941 г., поскольку были голодны и предполагали, что, если не украдут продовольствие сами, его реквизируют оккупационные войска. Белорусские партизаны реквизировали продукты питания у местных крестьян, чтобы выжить, а крестьян, которые не хотели снабжать их продовольствием, они грабили. В последние дни войны берлинские домохозяйки обчищали магазины, несмотря на развешанные повсеместно предупреждения о том, что грабежи караются смертью. Поскольку им в любом случае угрожала голодная смерть, терять было нечего.
Однако не только необходимость увеличила уровень краж и грабежей во время и после войны. Одним из самых важных факторов этого явления было то, что война давала больше возможностей украсть, впрочем, и искушение было велико. Гораздо легче войти в частное владение, двери и окна которого выбиты взрывом бомбы, нежели взламывать двери и окна самостоятельно. А когда недвижимость брошена хозяевами в зоне военных действий, легко убедить себя, что ее владельцы больше не вернутся. Поэтому грабежи опустевшей недвижимости начались задолго до того, как война создала дефицит. В деревнях вокруг Варшавы люди начали грабить дома своих соседей почти с самого начала войны. Например, семья Анджея С. бежала из района боевых действий в сентябре 1939 г. Когда Анджей и его близкие вернулись через несколько недель, они обнаружили, что даже несущие конструкции их дома разобраны. Родителям Анджея пришлось ходить по соседям и требовать вернуть стропила и другое принадлежавшее им имущество.
По мере того как война распространялась по континенту, вместе с ней распространялись грабежи и кражи, и не только в тех странах, которые были напрямую затронуты войной. В нейтральной Швеции, например, в 1939 г. внезапно случился всплеск обвинительных приговоров, и их уровень оставался высоким на протяжении всей войны. В Стокгольме случаи краж участились почти в четыре раза между 1939 и 1945 гг. Этот показатель выше, чем, скажем, даже во Франции, где за годы войны число краж утроилось. Аналогично в Швейцарии (например, кантон Базель) уровень подростковой преступности вырос вдвое. Почему в нейтральных странах произошел рост преступности во время войны? Этот вопрос долго озадачивал социологов. Единственное правдоподобное объяснение, по-видимому, кроется в сильнейшем чувстве тревоги, возникшем у людей по всей Европе с началом войны: общественная нестабильность распространилась по континенту, как инфекция.