К. Л. Это все на самом деле чушь, потому что вспомним, мы же все были свидетели этим выборам. Это все было всерьез. Он действительно каждый раз повторял в с гордостью, что "да никого за мной нет. Я сам все это прошел". И давайте вспомним, справедливости ради, что в ту пору даже и сам президент РФ тогда поддерживал другого человека. Но вот люди сказали свое слово, и никакой административный ресурс не помог. А то, что он пошел по-настоящему и искренне, по-другому не назовешь, в политику России, я тоже была свидетелем. Он не раз говорил об этом и здесь, в студии "Эхо Москвы". Среди реплик и телеграмм, которые пришли от наших слушателей по поводу сегодняшней передачи, меня поразила своей лаконичностью одна вещь. Один слушатель написал очень просто: "Он не был с ними одной крови". Мне кажется, это очень точно.
К. Н. Миша в первую очередь был таким человеком, который хотел, чтобы людям было хорошо. Он верил в это и как бы преграждал путь во власть тем, кто мог разграбить, отнять, забрать.
К. Л. Что, он был таким наивным человеком?
К. Н. Он романтик. Он все-таки в первую очередь, наверное, был артистом. И придумал себе, что так может быть, что он начнет с чистого листа и все будет хорошо. Он чистый человек. А всякие эти подковерные игры и игры в политику – это все равно игры. Только жестокие.
Лев Дуров. Но он-то их не знал.
К. Н. Конечно. У артистов свои игры. Тоже не всегда, сами знаете…
Л. Д. Красивые.
К. Н. Но артисты дети по сравнению с тем, что происходит, видимо, в политике.
К. Л. Там уж цена жизнь.
К. Н. Да. Мне рассказывали его друзья, которые буквально за день до трагедии ездили с ним в Горно-Алтайск: был вечер, они стояли на перевале, и Миша почему-то сказал: "Ребята, живите дружно". Он не сказал: давайте жить дружно. А живите дружно. И сказал это очень обреченно. Но может быть, уже сегодня все видится как-то иначе. И песня, которую он пел, звучит по-другому. Потому что "остановите Землю, я сойду" – уже звучит как мистика. И вороны, которые вдруг вздымались и летели навстречу нашей машине и когда Мишу из дома выносили, огромное количество ворон… Люди, живущие там, не помнят такой громадной стаи черных птиц… Одна из них просто двинула в стойку машины рядом с зеркалом водителя и упала замертво. Просто тучи ворон. Там поля, зерно, может быть, поэтому. И все-таки откуда они взялись в этот момент в Верх-Обском, откуда они взялись? Все как-то мистически. Страшно. Вот вы мне сказали – Хичкок, действительно, такое ощущение. Все сошлось. Все свелось в один узел.
К. Л. Я вчера зашла на сайт губернатора Алтайского края Михаила Евдокимова. Зайдите, посмотрите, это, конечно, впечатляет. Залита красным, как кровью, вся страница главная. И на ней текст. Вот Клара перед передачей рассказывала о листовке, которую на Алтае раздавали люди.
К. Н. Разбрасывали.
К. Л. Со своим ощущением от этой гибели. Текст очень жесткий по отношению, как я поняла, к его политическим оппонентам в крае. Практически там прямые обвинения. Хотя никаких имен не называется. Но смысл этого текста: вы этого добились, вы это сделали. Обращение, не знаю, к кому. Можно было поставить, наверное, какие-то фамилии. Хотя людям, которые там живут, виднее, они больше об этом знают. Но все равно даже здесь я усматриваю некий мистический смысл. Потому что когда мы говорим "они" – мы не всегда подразумеваем конкретные фамилии. Может быть, это какая-то машина – она сжирает человека, который не подходит по каким-то причинам.
К. Н. В той листовке, которую мне дали, были фамилии. Я не стану их называть. Там были стихи, видимо, их написала женщина. Это даже и не стихи, а какой-то вопль, там написано, насколько же надо было продаться, чтобы устроить такое. А еще к слову о мистике. Когда мы уже простились с Мишей и пришли во двор его дома поминать, сели за стол и налили первую чарку, вдруг пошел сильнейший дождь – огромными каплями, стеной просто. Он продолжался минут семь. А потом было яркое-яркое солнце. Все в один голос сказали, что Миша плачет. Мне показалось, что ничего он не плачет. Миша просто дал понять, что он здесь, он с нами. Вот в этом все. Стоял портрет Миши, а капли падали мимо портрета, ни одна дождинка не упала на портрет. Как хотите, это принимайте…
К. Л. Мы Клару должны будем отпустить, поскольку у нее сегодня съемочный день. Но перед тем как Клару поблагодарить и отпустить, я хочу все-таки напомнить, что большая часть творческой жизни Михаила Евдокимова была связана с программой "Аншлаг" и вашей командой. Хотя понятно, что только ленивый не пинает ее. Есть, наверное, за что. Но мы сегодня об этом говорить не будем. У меня к вам предложение. Может быть, нас слышит Регина Дубовицкая. Было бы здорово, если бы программа "Аншлаг" сделала хорошую передачу памяти Михаила Евдокимова, потому что наверняка есть уникальные записи…
К. Н. Очень много.
К. Л. …которые стоит повторить. Я даже помню, была какая-то передача, когда вы ездили на Алтай.
К. Н. Мы ездили за неделю до того, как все произошло… У Регины очень много съемок и записей, она с трепетом относилась к Мише. И надо сказать, что Миша был ей благодарен. Можно по-разному все что угодно говорить, но я-то свидетель многому. Миша ей был благодарен.
К. Л. Он открыт был, собственно говоря, "Аншлагом".
К. Н. Регина очень многое делала. Она любой Мишин новый монолог, рассказ тут же писала, все время и Мишу дергала: "Миша, давай учи, делай". Я сама этому свидетель. И, собственно говоря, "Аншлаг" Мишу и явил. У него были свои отношения и претензии, у каждого из нас они есть, но "Аншлаг" все-таки открывает артистов… Ну, пинают, я слышу…
К. Л. Сейчас мы об этом не говорим.
К. Н. Я не хочу даже об этом говорить. Сегодня не то время. Я знаю, что Регина собирается сделать такую программу. У нас даже были назначены дни съемок. И я знаю, что возникла такая мысль, сделать подобно шукшинским чтениям, евдокимовскую олимпиаду. За неделю до трагедии в Верх-Обском прошла олимпиада, Миша каждое лето устраивал там спортивные праздники.
Л. Д. Футбольные.
К. Н. Он и сам играл в футбол, и выращивал футбольную команду. Так вот, было такое предложение, и я думаю, что оно было поддержано всеми, кто может дать возможность сделать эту передачу.
К. Л. Клара, большое спасибо. Я рада с вами встретиться, хотя получилось, что мы встречаемся по трагическому поводу. Я думаю, что мы обязательно с вами еще увидимся.
К. Н. Мне очень бы хотелось. Спасибо.
К. Л. Итак, мы остались в студии со Львом Константиновичем Дуровым. У нас есть полчаса, чтобы поговорить о Михаиле Евдокимове. А вот такое неравнодушие его… Я всегда понимала, что он не просто артист. Артист – это артист. А его всегда волновало то, что происходит за окном. Он как-то ужасно по этому поводу переживал. Это всегда ему было свойственно?
Л. Д. Я думаю, что да, потому что он сам оттуда. Такая банальная фраза – из народа. Вот мы говорим "деревенщики", но тем не менее такие люди очень хорошо знают жизнь, знают ее во всех сложностях. И обычно у них душа болит…
К. Л. Не всегда, Лев Константинович. Бывает, что оттуда вырвутся и стараются забыть все как страшный сон…
Л. Д. Но мы же не про них. Вспомните лицо Василия Макаровича Шукшина, у него всегда ходили желваки, когда он видел несправедливость. И всегда у него были прищуренные глаза на эту жизнь. Вспомните. Миша, конечно, был удивительный человек, актер. И это же потеря огромная еще почему – он неповторим. Как неповторим Высоцкий. Недавно я услышал, как какой-то певец пел его песни, и был просто страшно расстроен. Думаю, ничего не сходится. Невозможно. Потому что сочетание смысла, голоса, Володиного лица – неповторимо. Так же и Миша с его деревенскими рассказами.
К. Л. Кстати, Лев Константинович, как он Высоцкого прочувствовал, как он исполнял его песни.
Л. Д. Да, и тем не менее сам считал, что, кроме Высоцкого, никто их не должен петь. И конечно, Миша был открывателем жанра, никто этого не сделал до него и никогда так не повторит. Потому что это лично его. Клара сказала, что прощаться с ним шли старики даже на костылях. А это шли его герои. С одной стороны, все его рассказики, новеллы – они очень смешные. А с другой стороны, они очень грустные. Потому что "странная" жизнь тоже проглядывалась в этих рассказиках. Вроде и смешно, а в то же время – судьба. Ничего не поделаешь… Я ведь очень долго уговаривал Мишу сыграть что-то в театре. И вы знаете, он испугался.
К. Л. А я помню, он об этом даже говорил. Что пьесу выбираем, Лев Константинович меня все уговаривает на сцену.
Л. Д. А вы как думаете, чего он испугался? Не придумаете. Дисциплины.
К. Л. Да ладно…
Л. Д. И когда я ему сказал: "Миш, только учти: с одиннадцати до трех каждый день. Один выходной день". – "Что, что, что? Да?" – "А ты как думал?" – "Нет, ну вы сумасшедшие, так же нельзя".
К. Л. А потом он такую работу себе выбрал…
Л. Д. В том-то и дело.
К. Л. Вы отговаривали его, Лев Константинович? Это же все на ваших глазах происходило.
Л. Д. Нет, в таких случаях вообще человека отговаривать нельзя. Выбор есть выбор. Когда меня попросили поехать на Алтай и агитировать за него, я сказал: нет, я не поеду. У меня такое ощущение, у него у самого был некий тормоз, некое недоверие к самому себе.
К. Л. Сомнение.
Л. Д. За этот шаг. Да… А вообще он человек решительный, он человек мощный. Раз он так решил, сделал такой выбор, дай Бог ему успеха. Но вы знаете, мы часто на кого-то обрушиваемся, как там на него обрушились, и забываем о том, какое хозяйство достается человеку. Тем более, вместо того чтобы поддержать, быть снисходительными к его неопытности, как говорится, окучивать, начался раздрызг. Так можно просто человека загнать в угол, и он будет стоять в растерянности и смотреть. Я думаю, что такие минуты у него были, хотя мы с ним разговаривали по телефону и встречались однажды в самолете, и он не показывал никакой своей слабости. Говорил: "Да все нормально. Да все в порядке. Перестань ты". – "Миш, там какое-то давление на тебя… – "Да какое давление. Да это всегда бывает. Да нет, деда, все нормально. Все нормально. Ты не волнуйся. Все нормально".
К. Л. А он изменился?
Л. Д. Когда мы встречались, по отношению ко мне нет, но вообще думаю, что изменился. Не может человек не меняться, попадая в другое русло. Тогда ты обязан жить, извините за грубость, по законам в какой-то мере этой стаи. Иначе она тебя выдавит или разорвет. Это неизбежно, это страшная штука и надо это знать. Посмотрите, Джон Кеннеди – пуля. Кинг – пуля. Роберт Кеннеди – пуля. Это уже история подсказывает нам, что люди почему-то рвутся к власти, зная, что, вполне возможно, кончат плачевно. Это какой-то феномен, я даже не понимаю, в чем дело. У меня никогда не было, как теперь говорят амбиций, я даже не понимаю, зачем это… Зачем Мише это понадобилось…. Любовь колоссальная народа, как к артисту. Он обожаем был.
К. Л. Может быть, на самом деле он верил, что может что-то изменить. Он же не хотел быть царем, в конце концов, глупо даже предполагать.
Л. Д. Конечно, нет. Конечно, ему казалось, что он вложит в этот край свою душу, свое сердце, и что-то там исправит и сделает людей более или менее счастливыми. Хотя край мы знаем, он с проблемами…
К. Л. Да где у нас без проблем. Я вас умоляю. Потом, знаете, почему еще человеку творческому, актеру в данном случае противопоказано вот это хождение во власть. Очень открыты эмоции, это же люди без кожи, и я говорю это артисту, вы же сами все прекрасно понимаете.
А, находясь там, невозможно воспринимать все так эмоционально, иначе можно либо с ума сойти, либо действительно погибнуть во всех смыслах – и физически и морально. С обнаженными нервами это вынести невозможно. Я вообще не понимаю, как он выдержал столько времени…
Л. Д. Ну, какое у него лицо было, когда ему этот импичмент объявляли.
К. Л. То, что в его лице угадывалось, в каких-то случайных кадрах хроники – некая растерянность, какая-то внутренняя паника, это было.
Л. Д. Конечно. И как у него сердце не разорвалось, трудно понять. Когда сидит такой напротив холодный фронт, а ты один, конечно, страшно очень. Его уход с трибуны – он, наверное, постарел в этот момент сразу лет на десять.
К. Л. Многие наши слушатели вспоминают и работы Евдокимова в кино, как вы вместе снимались, и его работы на сцене. И все в один голос, не сговариваясь, считают, что не реализован был его талант до конца. Не успел он показать все, на что способен.
Л. Д. Конечно. Поэтому я его все время тащил, просил прийти в театр. Да потому что любой эстрадный жанр рано или поздно начинает пробуксовывать. У Миши он не пробуксовывал. Я смотрел последнюю передачу, незадолго до его гибели, он там был самый яркий. Пусть меня простят его коллеги, не могу ничего поделать, он там был самый интересный. Но, я думаю, он сам ощущал, что надо какой-то шажочек сделать или вперед, или влево, что-то нужно сделать. Я знал, что он это чувствовал. Потому что в кино он снимался замечательно. И я удивлялся его смелости – вот эти паузы, а он же не имел театрального образования и научно не знал, что такое пауза, и вдруг неожиданно до тех пор, пока в нем не созревала необходимость ответа, он не отвечал. Это было изумительно. Я даже как-то сказал: Миша, твои паузы конечно поразительны. Он говорит: "Какие паузы, да я даже не замечаю".
К. Л. Это интуитивно.
Л. Д. Да, абсолютно. До тех пор пока не готов, шага не сделает на экране. Вообще удивительный человек. Мы снимали в деревне под Переславлем-Залесским. Мальчишки играют в футбол. Он сидит, смотрит и говорит: "Хорошо играют, а чем…" На следующий день приезжаем, и он привозит совершенно незнакомым мальчишкам профессиональный новый футбольный мяч. Я знаю, дело не в деньгах, не в том, сколько он стоит, но кому бы пришло в голову деревенским пацанам взять и привезти новый мяч. Да никому. А ему пришло.
К. Л. Я не знаю, как возникла ваша дружба. Это же все случайно происходит. Сразу вы почувствовали: мой человек?
Л. Д. Конечно, мы с ним одной группы крови. Мы с ним часто во время съемок ложились на бугорочке и лежали, болтали, трепались про все, про жизнь.
К. Л. А вы его учили чему-нибудь?
Л. Д. Нет, нет. Вообще я не понимаю, что такое учить. Это только соседство с хорошим добрым человеком может научить. А вот так быть назидательным и кому-то что-то объяснять – не умею. Я никогда этого не делал.
К. Л. Но он для вас был авторитетом безусловным?
Л. Д. Как ни странно, я был для него авторитетом…
К. Л. Ой, простите, вы для него. Конечно. Я оговорилась.
Л. Д. Нет, не оговорились. И он был для меня авторитетом. Он это тоже ощущал. Но он долго не мог сказать мне "ты". Я говорю: Миша, ну кончай, ну перестань. – "Деда, тихо, тихо. Все, никаких разговоров". И как-то случайно, когда мы уже снимались во второй картине, когда мы уже были друзьями, самыми близкими, он неожиданно сказал "ты". Я думаю, ага, все нормально. Все хорошо.
К. Л. А его привычка, что называется, правду-матку рубить? Он в этом смысле не стеснялся. Если его что не устраивало, он мог сразу сказать.
Л. Д. Когда один коллега при мне стал рассказывать, как он его любил и как он ему помог, Миша неожиданно оборвал: "Кончай, кончай, я тебе сказал. Ты был абсолютно равнодушен к моим просьбам. И когда я попросил у тебя руку помощи, ты просто нагло отвернулся". Тот скукожился немножко, и Миша не мог сразу выйти из этого состояния. Он еще посидел, а потом спустя некоторое время, мы разговорились, и он про этого же человека сказал: "Нет, артист замечательный, конечно, очень хороший". Он умел различать и прощать и в то же время, я так понимал, у него шрамы оставались. Они оставались, если что-то по отношению к нему было несправедливо, грубо, некрасиво, нехорошо. А там была именно такая ситуация, как я понял.
К. Л. Он часто повторял в интервью: "я мужик". По любому поводу. "А что, я мужик". С разными интонациями. На ваш взгляд, что он вкладывал в это понятие? Это же не только сила физическая. Наверное, что-то еще?
Л. Д. Тут он немножко кокетничал.
К. Л. Ему очень нравилось в это играть?
Л. Д. Конечно. Он любил рассказывать про своего отца замечательные масенькие заметочки. Отец у него кузнец. Говорит, стоит у наковальни, кует, я подхожу и говорю: отец, у тебя трех рублей нет? Он без паузы говорит: "Отгадал". Приходит сосед и говорит: "Сережа, у меня у вил отломался зуб, ты не прикуешь?" Отец посмотрел так долго-долго сказал: "Ну чего, Коль, ювелирная работа". Тот говорит: "Да я понимаю". – "Ну, три рубля". Тот говорит: "Конечно, конечно". Вынимает три рубля. Уходит. Отец говорит: "Ну, послезавтра зайдешь". Потом – Мишке: "Беги в сельпо, купи этому дураку вилы. Нам вилы, и в запас третьи положишь. Они рубль стоят".
К. Л. А вы бывали там, в его краях?
Л. Д. Я в тех местах бывал. До него никак мы не могли доехать, потому что там масса всяких друзей. Я на Шукшинские чтения ездил, мы там с ним встречались. Он регулярно там бывал и очень сердился на людей, которые приезжали просто с праздными намерениями. Когда он говорил: "Ну да, приехали и сразу отправились водку пить – как следует вспомнить, отметить. Нет, они сразу за стол". И это его сильно расстраивало. Он называл фамилии очень известных писателей, к которым из-за этого у него было сильное неприятие.
К. Л. Вообще, конечно, он сумел себя сохранить. Потому что, вспоминая его путь, хотя это вообще все ужасно, потому что ему пятидесяти лет даже нет. Жуть какая-то.
Л. Д. Неполных сорок восемь.