И вот настал Судный день. Переводчики в рубашках с галстуками ждали комиссию по своим комнатам, непринужденно листая конспекты по марксистско-ленинской подготовке и слушая магнитофонные записи советской эстрады (в нашей комнате, например, гоняли две песни: "В траве сидел кузнечик" и "До чего же хорошо кругом" в исполнении пионерского хора). Несмотря на беспрецедентный уровень подготовки к встрече, комиссия все же выявила у нас массу недостатков. Последняя комната в переводческой галерее, которую должна была посетить комиссия во главе аж с целым полковником, принадлежала Рыжему. Он, кстати, единственный из переводяг-холостяков жил один. Когда комиссия приблизилась к его двери, замполит наш явственно побледнел, потому что из комнаты доносилась какая-то песня на вражеском английском языке. После требовательного стука в дверь Быстрицкий появился на пороге. Все так и ахнули! Он встретил проверяющих в одних шортах. Главный полковник из Москвы радостно засипел, почуяв добычу. Когда он шагнул в комнату, сипение переросло в победный клекот, потому что все стены жилища Рыжего были увешаны картинками с не то чтобы не очень одетыми дамами, а, скажем честно, с дамами попросту без одежды. Полковник побагровел и рявкнул, тыча бестию пальцем в грудь:
– Фамилия?
– Капитан Быстрицкий, – спокойно представился Рыжий.
Полковник открыл было рот, чтобы начать разнос, но тут у него в голове, видимо, что-то щелкнуло, потому что с непостижимой быстротой гримаса искреннего гнева вдруг преобразовалась в приветливую и доброжелательную улыбку.
– Э-э, не Сергей ли Игнатьича сынок будете?
– Так точно, – спокойно ответил Рыжий.
– Как же, как же, – защебетал соловьем полковник, – знаю вашего батюшку, знаю. Как служба проходит?
– Нормально, – пожал плечами капитан.
– Ну что ж, я передам, передам.
Попав в глупое положение, начальник комиссии не знал, как из него выйти. Вдруг он наклонился к одному из плакатов с голой дамой и, непонятно как углядев на нем внизу короткую мелкую строчку на английском языке, в восхищении выдохнул:
– А вы, стало быть, еще и по-английски читаете?
– Стараюсь практиковаться, – с достоинством ответил Рыжий.
– Ну что ж, – заулыбался полковник, – передам Сергею Игнатьевичу, что из его сына толковый и достойный офицер получился.
Говорят, наш замполит при этом диалоге имел вид полного придурка.
Одним словом, Рыжий наш был самым что ни на есть блатным. И тем не менее он пользовался авторитетом среди военных переводяг и был желанным гостем в любой компании. Дело в том, что Толя обладал от природы уникальным даром: он был замечательным парикмахером, притом что никогда этому специально не учился. И именно он стриг на протяжении всей командировки переводчиков-холостяков. А еще Толя любил и умел рассказывать байки из жизни военных переводяг и каждый раз клялся, что это абсолютная и полная правда. Слушать его рассказы было очень интересно. Собственно говоря, именно Быстрицкий и привил мне любовь к устному творчеству военных переводчиков. Некоторые из его рассказов, по моему мнению, могут смело претендовать на звание шедевров жанра..
Однажды мы сидели с Рыжим у него в комнате и выпивали. А попутно он наставлял меня "по жизни":
– Запомни, Андрюха, – говорил Рыжий, разливая водку по рюмкам, – настоящий переводяга должен быть внимательным и обладать хорошим зрением, то есть не быть близоруким как в прямом, так и в переносном смысле, иначе это грозит конфузом вроде того, что случился однажды с Маратом Сайфулиным, переводчиком из мгимошников...
* * *
Я тогда в Сирию курсантом попал, как раз война с евреями шла. Ну меня, как положено, – в бригаду и на фронт. Советник попался – полный мудак, полковник Милосердов. Он почему-то вбил себе в башку, что лучшая смерть для военного – это героическая гибель на поле боя, так и лез под пули, и ладно бы сам, так и меня, сука, с собой тянул. Слава Богу, война быстро закончилась, и нас в Дамаск отозвали. Тамошний Аппарат в так называемом Белом доме располагался, куда старшие офицеры периодически на дежурство заступали. И надо же такому случиться, что мой пенек дежурил, как раз когда Хафиз Асад <Хафиз Асад – президент Сирии> надумал по итогам кампании речь к народу двинуть. Причем надумал к ночи; всех свободных переводяг сразу в Белый дом дернули через приемник речугу слушать и переводить с ходу – каждый предложение по очереди выхватывает и толмачит, а потом все это вместе сводится на бумаге – и Главному, чтобы в курсе был.
А тогда в Дамаске все в истерике были – почему-то израильского десанта ждали, поэтому и мы прибыли в Аппарат с автоматами и в касках. Расселись вокруг стола, на котором приемник стоит, автоматы на пол положили. Ждем. Тут Асад начинает говорить: мы, мол, чуть было не взяли такие-то и такие высоты и населенные пункты противника... А конструкцию такую выбрал для этого предложения, что по-арабски это звучало так: мы взяли такие-то и такие-то высоты и населенные пункты противника, а "чуть было не" выносилось в самый конец предложения после длинного перечисления названий всех высот и населенных пунктов, которые так и остались у израильтян. Так вот, когда Асад начал перечислять все эти названия, население ничего не поняло – сирийцы решили, что свершилось чудо и что все это на самом деле взято. И начали салютовать выстрелами вверх из автоматов и пистолетов. Так резво салютовали, что впечатление было – по всему Дамаску начался ожесточенный бой...
Мой Милосердов всю эту канонаду услышал и как заорет: "Израильский десант!" И ничего умнее не придумал, как послать на крышу нашего Белого дома Марата Сайфулина, переводчика из мгимошников, которого по зрению на фронт не отправили – у него очки были со стеклами сантиметровой толщины. Ну и папа – крупный политический обозреватель, "Международную панораму" вел... Маратик, естественно, хватает автомат – и на крышу. Мы сидим спокойно – какой, в жопу, десант, все ведь уже закончилось. Но тут вдруг слышим – с крыши длинными автоматными очередями лупить начали... Тут даже мы растерялись – если нет десанта, то в кого же тогда наш мгимошник лупит ? А Милосердов, которому не удалось героически погибнуть на поле брани, весь аж расцвел – хватает телефонную трубку и кому-то докладывает, что Белый дом,мол, окружен израильским десантом, ведем бой и т.д. А среди прочего вдруг заявляет: "Принимаю решение на подготовку к ликвидации". Вот тут мы все по-настоящему перепугались, потому что ходили слухи, что, дескать, весь Белый дом нашпигован взрывчаткой и если что – достаточно нажать какую-то кнопочку, и общий привет... Бог его знает, была эта кнопка или нет, но я-то знал, что, если она есть, – мой псих ее обязательно нажмет. Очень уж ему хотелось героем стать.
А Маратик наверху между тем не унимается – лупит себе и лупит из автомата, он ведь, гад, на крышу с подсумком полез – как-никак четыре рожка... Мы друг на друга смотрим – и у всех на рожах одна мысль читается: про эту кнопку. Милосердов по всем советским учреждениям в Дамаске названивает – израильским десантом пугает. Мы пошептались, пошептались и, чтоб, не дай Бог, этот мудак до кнопки не дополз, решили электричество вырубить. Думали, что кнопка-то – она тоже электрическая... Это потом уже нам объяснили, что если такая кнопочка и была, то с автономным питанием... Короче, когда свет погас, Милосердов совсем обезумел, заорал: "Провода перерезали, суки!" – и куда-то понесся, завывая на ходу. Видать, кто-то в темноте, решив, что полковник к кнопочке бежит, ему ногу подставил – и вошел мой хабир <Хабир – специалист> своим лбом аккуратно в дверной косяк. И вырубился. А мы на крышу полезли за Маратиком, помню, радовались еще, что этот ухарь гранат с собой не захватил...
Там ведь что оказалось... Когда Маратик из кондиционированного помещения вылез, у него очки сразу запотели – ночь-то была душная, он их решил было протереть, но от волнения так руки тряслись, что уронил их с крыши-то. А без очков он не видел ни хрена. Только размытые какие-то очертания. Напротив Белого дома стояло здание корейского торгового представительства, мирный дом, где на крыше простыни сушились, как на Востоке принято. Маратик с перепугу и сослепу эти простыни за парашюты десантников принял и открыл беспощадный огонь... Слава Богу, не убил никого: корейцы – люди дисциплинированные: как только стрельба по дому пошла – попадали все на пол, так и лежали всю ночь... Единственной жертвой "отражения еврейского десанта" стал один бедолага прапорщик: он приперся в наше торгпредство водки шлепнуть, когда Милосердов туда позвонил и сказал, что сброшен на город десант. Прапора выкинули в сад и заперли двери: мол, ты военный, вот и охраняй нас. И этот прапор с пистолетом Макарова всю ночь в саду находился, от ужаса поседел полностью и малость головой двинулся...
* * *
К концу рассказа Рыжего я уже даже смеяться не мог, а он оставался абсолютно серьезным и даже ни разу не улыбнулся. Выпив рюмку водки, Быстрицкий закурил, долго молчал, а потом сказал вещие слова:
– Близорукость глаз – ничто по сравнению с близорукостью мозгов. Это должен четко помнить всегда и везде любой военный переводчик. Я вот в свое время не знал и в результате чуть было из нашего Краснознаменного института не вылетел.
А дело было так. Курсом младше меня училась в нашем колледже дочка заместителя командующего сухопутными войсками товарища генерала-лейтенанта Шишкарева. Не скажу, что девушка была страшна аки зверь библейский, но и на Софи Лорен не тянула. А мы тогда еще в казарме сидели, сам знаешь, тоска смертная, все развлекаются как умеют. И была у нас мода на разные разности в карты играть. Вот однажды я и проиграл Катеньку Шишкареву (или выиграл, это, понимаешь ли, как посмотреть). Короче, должен я был генеральскую дочку лишить невинности. Карточный долг – долг чести, начал я ее клеить, а у самого – мурашки по спине, потому что понимаю, что играю с огнем. Она-то рада была, ежу понятно, с ней же никто связываться не хотел при таком-то папе. Это все равно что под танк с гранатой кидаться, заранее зная, что Героя не дадут даже посмертно. Кстати говоря, и мой батяня еще не генералом был, а всего-навсего полковником, но это так, к слову.
Так вот, собрал я все же волю в кулак и как-то уболтал Катерину. Она меня к себе домой пригласила, ее родители должны были быть на даче. То да се, начал я потихоньку Катьку к дивану подтаскивать, а она боится, упирается, происходит возня, кувыркание. Ну сам знаешь... А мы еще сдуру пинкфлойдовскую "Стену" включили на полную мощность. В общем, только-только я Катьку раздел, только с себя все лишнее скинул и на нее полез, вдруг мне на жопу что-то холодное и металлическое падает. Я, стоя голым, раком над Катькой, обернулся и чуть не обосрался – в дверях Герой Советского Союза генерал-лейтенант Шишкарев собственной персоной. Мы из-за музыки не услышали, как он замок открывал. А генерал в квартиру зашел, слышит, у дочки в комнате магнитофон надрывается. Дай, думает, загляну к Катеньке, чего это она. Заглядывает, а Катенька голая на диване, а на нее какая-то волосатая жопа лезет. Генерал-то боевой, не растерялся, взял и бросил связку ключей, которую в руке держал... В общем, немая сцена. Голый курсант завис над голой курсисткой, а в дверях – генерал-лейтенант в полной форме, со звездой Героя на кителе. У Катьки истерика случилась, она давай ржать как сумасшедшая. Генерал насупился и в гостиную ушел. Я одежду свою схватил и начал одеваться лихорадочно. Потом, как обосравшийся пудель, захожу в гостиную, отдаю, как положено, честь и пытаюсь что-то вякнуть. А Шишкарев мне:
– Товарищ курсант, вы свободны. Своих внуков я воспитаю без вашей помощи.
Хотел я ему сказать, мол, какие тут внуки, но постеснялся, ушел из генеральской квартиры молча. Как мне жилось потом, лучше не вспоминать. Целый месяц отчисления ждал, но генерал молодцом оказался: из-за дочки с курсантом связываться не стал, – она, кстати, потом достаточно быстро замуж выскочила за паренька с моего же курса. Он, в отличие от меня, уже два года майором ходит. А у меня потом долго еще с бабами не очень хорошо все складывалось. Я как на кого-нибудь залезу, все время страх, что на задницу опять ключи упадут. Еле-еле от этого комплекса избавился. Врачи потом говорили (есть у меня пара знакомых), что от такого шока вполне могла развиться неизлечимая импотенция...
* * *
Таких вот историй Рыжий знал множество, и непонятно было, где он врал, а где действительно рассказывал случаи из своей жизни. Получив майора, он через месяц свалил обратно в Москву, и больше мы с ним никогда не виделись. Но для меня он остался фигурой знаковой, потому что именно его рассказы помогли мне, недоучившемуся студенту, стать настоящим военным переводчиком...
МИЛИЦЕЙСКИЕ БАЙКИ ОТ ЖЕНИ КОНДРАШОВА
В романе "Журналист" действовал такой персонаж – опер специальной службы уголовного розыска Евгений Кондрашов, который погиб во второй книге. У этого персонажа есть реальный прототип, судьба которого сложилась несколько иначе, чем у литературного героя, хотя в его настоящей жизни хватало с избытком страшных и черных страниц... Может быть, поэтому он, рассказывая истории из своей оперской практики, и не захотел, чтобы его называли настоящим именем...
Но байки от этого менее интересными и поучительными не стали. А мы решили по старой памяти называть рассказчика по-прежнему – Евгением Кондрашовым. Очень многие в Петербурге знают, кого мы имеем в виду, употребляя этот псевдоним.
Грузинская рапсодия
Эта история началась октябрьской ночью недалеко от гостиницы "Ленинград", в тоннеле под Литейным мостом, а закончилась в гостеприимной солнечной Грузии. У меня от этого гостеприимства до сих пор мороз по коже...
Ну, в общем, дело было так. Ночью под Литейным мостом бомбанули американцев. Они ехали в такси, их подрезали, зажали двумя машинами, обобрали. Баксы, кредитные карты, часы золотые... Один, кстати, права качать начал, так ему рукояткой нагана по белозубой американской улыбке без лишних разговоров – бац! Очень неприятная история – разбой, да еще и вооруженный, да еще и иностранцы. Тогда, в конце восьмидесятых, оружие еще редкостью было. Нож, кастет, дубинка...– это пожалуйста, а "ствол" – редко. Это теперь все подряд крутые, с одного боку "беретта", с другого "смит-вессон".
Поднялся шум. Американское консульство протест пишет, наши тоже забегали. У нас же тогда со штатниками любовь была бескрайняя. Мы им в рот заглядывали, обмирая от восторга... но и они могли при случае по плечу нас похлопать: "Перестройка – ка-карашо!" И – снисходительная улыбочка на тупой морде оклахомской, веснушчатой... Те студенты, кстати, и были из Оклахомы. Один из них чуть не звездой стал – во всех американских журналах его мурло со шрамом замелькало. Но впечатление на них тот налет произвел неизгладимое: ночь, темень, дождь с мокрым снегом, тоннель этот, скрип тормозов, оружие... Такое вот было начало. Веселенькое. Под аккомпанемент стенаний консульства и обкома партии.
Но мы тут сработали хорошо. Четко сработали – и уже через два дня всю команду повязали. С оружием, с награбленным, с признательными показаниями. И это было очень важно, потому что сами-то пострадавшие никого опознать не могли: темнота, внезапность, стресс... При таком раскладе доказывать что-либо без вещдоков, мягко говоря, затруднительно. Дело может даже и до суда не дойти. Но у нас все есть: два "ствола", кредитные карты и золотые часы с гравировочкой: "Дорогому Джорджу от любящей тети Моники". Богатая, видать, эта тетка Моника, они же там все жлобы, подарки дарят за три доллара. Да и здесь с таксистами могут торговаться из-за двадцати центов.
Да, ну ладно... был у нас там еще один неприятный момент. Скрылся один из наших разбойничков – Рома Амирян. Армянин, судимый ранее. Пятеро красавцев сидят, а Рома сорвался. Где – неизвестно. Розыск результата не дает. И только спустя где-то полгода приходит агентурная информация: Амирян в Грузии. В городе Болниси. Надо лететь в командировку, брать орелика... Вот здесь-то и начинаются настоящие приключения. Оклахома – это что? Это семечки. Оклахома, она и есть Оклахома! А вот Джорджия, то есть Грузия... О, это нечто! Это память на всю жизнь. Кергуду скумбамбрия... Куда там Гайдаю!
Поехали мы втроем: я, Гена Поляничко и Саня Карцев. Саня сейчас полковник, преподает в школе милиции. В дороге мои напарники ничего – держались. Кроме пива – ничего. Но потом... потом мы приехали в Тбилиси. И – началось. Сначала мы пили в кафе каком-то. Потом в кабинете уголовного розыска, потом в гостинице. Я с ходу отобрал у своих орлов пистолеты и удостоверения. Так оно спокойней, хоть не потеряют.
Мы пили весь день, вечер и часть ночи. О, великое грузинское гостеприимство... о, моя наивность! Мы пили день, вечер и часть ночи. Я думал, что на этом все и закончится. Но все только начиналось! Дорогая тетя Моника, забери меня в Оклахому. Дорогой Джордж, я больше никогда не буду иронизировать над американской манерой угощать гостей глоточком виски и горсточкой орехов. У-у, гостеприимная Джорджия! Мы пили весь следующий день и третий тоже. Моих невменяемых напарников перетаскивали из кабинета в кабинет, из ресторана в ресторан. У меня в карманах лежали три пистолета Макарова, три удостоверения и документы на задержание Амиряна. До Ромы было рукой подать – всего-то сорок километров, но он продолжал оставаться столь же недостижимым, как если бы мы находились в Питере.
Мы пили, мы произносили тосты за славный ленинградский уголовный розыск. И за грузинский, лучший в мире, розыск. И за каждого опера в отдельности – и за Гиви, и за Резо, и за Эдика. За три дня мы переловили всех воров в законе, всех бандитов, мошенников, щипачей и майданщиков. Мы все вообще были такие дерзкие ребята, что они цепенели под нашими твердыми взглядами и сами протягивали руки для наручников. Мы разгромили Коза Ностра, Каморру, гонконгские триады и японскую Якудзу. Они все несли нам взятки: тысячи долларов, десятки тысяч долларов. Миллионы. Чемоданы. Но нас не купишь! Хрен!
Хвастовство и ложь безумная, по-детски наивная, неудержимая. Все это было очень стыдно, противно, но никто, кажется, этого не замечал. На третий день я сказал: все! Едем брать Рому.
– А как же, – ответил Гиви. (Или Резо? Или Эдик?) – Завтра, клянусь честью, мы едем брать этого бандита, убийцу, рецидивиста, этого плохого Рому. Мы его задержим. Мы его арестуем, повяжем, закуем в наручники и расстреляем на краю пропасти, да? Мы исполним свой долг мужественно и до конца. До последней капли крови мы будем биться, я клянусь честью, да?