– Дело не в тебе, а в твоей одежде. Должен сказать тебе всю правду как члену семьи. Жюли – гугенотка. За все годы, проведенные в нашем доме, она так и не приняла нашу веру.
– Но это очень серьезное дело. Гугенотка живет в нашем доме!
– А что, по-твоему, я должен был сделать, Доминго? Выдать ее инквизиции? Она вела себя очень осмотрительно – и мы все тоже. Мы никогда не ходим в часовню вместе – значит, никто не может утверждать, что она туда не ходит. Конечно, приходится вести себя осторожно.
– Ты говоришь об этом как о каком-то пустячном неудобстве. Эта женщина – еретичка! А с теми, кто укрывает под своей крышей еретиков, могут произойти ужасные вещи.
– А с теми, кто на них женится?
– Почему ты женился на этой женщине, Бласко?
– Потому что у нее не осталось ни дома, ни друзей, а на моих глазах погиб ее брат.
– Странная причина для брака.
– Не такая уж странная. Ее брат упрекал меня перед смертью. Эту сцену я никогда не забуду.
– Значит, из-за упреков иностранца на смертном одре…
– Да, именно из-за этого. Только смертным одром был пол в доме его отца, а смерть пришла от шпаг его врагов. Это произошло в канун Дня святого Варфоломея. Я понял, что должен спасти Жюли, глядя в глаза ее умирающему брату.
– Но она еретичка, Бласко.
– Я стараюсь забыть об этом.
– Стараешься забыть! Как это похоже на тебя, Бласко. Ты всегда отворачивался от того, на что было неприятно смотреть. А как же твой сын?
– О нем позаботится наша мать.
– Да, она добрая католичка. Но я не в силах понять, как наши родители могли приютить в доме еретичку.
– Теперь она их дочь и мать их внука.
– Укрывая еретичку, брат, ты взваливаешь тяжкое бремя на мою совесть.
– Ты имеешь в виду, что твой долг – выдать ее?
– Да, это долг сына Святой Церкви.
Бласко стиснул кулаки.
– Нет, Доминго! – крикнул он. – Ты не можешь так поступить!
– Иногда исполнение долга бывает мучительным, – заметил Доминго.
Бласко остановился и недоверчиво посмотрел на брата:
– Никогда не думал, что подобная мысль может прийти тебе в голову.
– Я священник и обязан исполнять свой долг.
– Ты же знаешь, Доминго, что делают с еретиками!
– Их убеждают обратиться к истинной вере.
– Убеждают! – воскликнул Бласко. – В Париже я видел избиение гугенотов в Варфоломеевскую ночь, но я знаю, что испанское убеждение еще более жестоко, чем французская бойня.
– Что с тобой стало, Бласко? Ты не тот брат, которого я знал раньше.
– Да, я изменился. Рассказать, что меня изменило? Та страшная ночь в Париже и следующий день. Иногда я думаю, что мне следовало пожертвовать жизнью, защищая еретиков – не только Жюли, а всех, дабы смыть с католиков их ужасный грех.
– Ты безумен, Бласко!
– Я говорю странные вещи. Никогда не говорил их раньше и даже не думал о них, пока не увидел тебя в твоем одеянии священника, с холодным и аскетичным лицом. Святая Дева, ну почему мы не можем жить в мире друг с другом? Почему моя мать должна враждовать с моей женой из-за нашего сына? Почему наши альгвасилы уводят по ночам еретиков… я даже не осмеливаюсь думать куда? Почему французские католики убивали на парижских улицах невинных детей? Я спрашиваю тебя: почему?
– Ты лишился рассудка, Бласко.
– Прости, брат. Не знаю, что на меня нашло. Я выдал себя. Если в этом доме есть человек, на которого ты обязан донести, так это твой брат Бласко.
– Твой долг – отвратить жену от ереси, – сурово произнес Доминго.
– Я позабочусь о ее спасении, брат, – ответил Бласко.
Доминго кивнул, по-своему расценив слова брата. Но Бласко понимал, что ему нужно быть крайне осторожным. Он давно не видел своего брата, а со временем люди меняются. "Я не позволю им забрать у меня Жюли, – думал он. – Скорее я убью ее и себя, чем она попадет им в лапы. Каждую ночь я буду рядом с ней – ибо они всегда приходят ночью – и при первых же признаках опасности собственноручно задушу ее подушкой, а потом воткну себе в сердце нож. Они ее никогда не получат!"
Бласко и Доминго направился к часовне.
– Я останусь здесь и помолюсь, – сказал Доминго. Бласко кивнул и двинулся к дому.
Он был напуган. Вместо брата домой вернулся чужой человек.
– Я должен поговорить с тобой, – сказал Бласко Жюли.
Она обернулась и посмотрела на него. Он подумал, что время было к ней жестоко. Очарование молодости исчезло, и жизнь ничего не дала ей взамен. Бедная Жюли! Она потеряла отца и брата, а теперь у нее не осталось ничего, кроме мужа, которого она не любила, ребенка, которого свекровь пыталась у нее отобрать, и верований, которые грозили ей пытками и мучительной смертью.
– Жюли, – мягко произнес Бласко, – теперь тебе придется быть особенно осторожной. Уже пошли разговоры.
– Какие разговоры?
– Сплетни среди слуг. Сегодня, как тебе известно, я ездил навестить донью Марину. Она слышала эти разговоры и предупредила меня.
– Понимаю, – сказала Жюли. – Думаешь, кто-то меня выдал?
– Пока что нет. Но ты должна быть более осмотрительной.
– Я никогда не отрекусь от моей веры. Если меня схватят, то я готова нести и этот крест.
– Тебя никогда не должны схватить, Жюли!
– Если бы такое случилось, это было бы лучше для тебя. Меня убьют, и ты, наконец, освободишься от чувства ответственности.
– Да, но если заберут тебя, опасности подвергнется вся семья.
Жюли горько усмехнулась. В душе у нее скопилось много горечи. Она не любила Бласко, но следила ревнивыми глазами за его связями с другими женщинами. "Я делаю для тебя, что могу, – пытался объяснить он, – но я не в состоянии стать другим человеком".
Впрочем, Жюли находила утешение, думая о своих страданиях.
– Ну конечно, ты думаешь не обо мне, а обо всех остальных.
– Мой отец богат, Жюли, и если нас разоблачат, у нас отберут наши земли и виноградники.
– Вот какова твоя Святая Церковь! Она погрязла во зле! Я благодарна Богу за свою веру и никогда от нее не откажусь.
– Жюли, неужели мы не можем постараться больше понять друг друга?
– Каким образом? Ты другой веры. Это непреодолимый барьер.
– Да ведь вера почти одна и та же! Разве мы оба не верим в Иисуса и разве Иисус не говорил: "Любите друг друга"?
– Ты веришь в то, что хлеб – тело Христово.
– Какое это имеет значение? Неужели недостаточно, если мы будем любить и понимать друг друга?
– Ты даже не добрый католик, – сказала Жюли. – Все время говоришь о любви. Какое отношение имеет к религии любовь? Да и что у тебя за религия, которая позволяет тебе прелюбодействовать снова и снова, а потом ходить к своему священнику и говорить: "Отец мой, я согрешил". – "Хорошо, сын мой, прочти несколько раз "Богородицу", и это смоет твой грех".
– Нет смысла это обсуждать. Я могу только умолять тебя соблюдать осторожность.
В комнату вошла донья Тереса.
– Ребенок уже в постели? – осведомилась она. – Еще рано.
– Я подумала, что ему лучше лечь пораньше… ведь в доме его дядя.
– По-твоему, дядя способен ему повредить?
– В этом доме достаточно других, которые стараются ему повредить.
Потеряв терпение, Бласко оставил их и вышел из дома.
Как это часто случалось, ноги сами привели его к часовне. Если бы он снова был молод! Если бы он мог снова выйти из-за деревьев и увидеть смуглокожую цыганку, стоящую на выступе и заглядывающую в окно! Если бы можно было вернуть прошлое!
Но об этом глупо мечтать. Бьянка теперь женщина средних лет и наверняка очень изменилась. Если бы он мог хоть раз увидеть Бьянку превратившейся в сморщенную пожилую цыганку, то ему, возможно, удалось бы изгнать из своего сердца тоску по ней. Но как он может ее увидеть?
Бласко вздрогнул, когда Доминго подошел к двери часовни. Несколько секунд Доминго не замечал брата. При виде его Бласко ощутил испуг – лицо Доминго было искажено, и он что-то бормотал себе под нос.
"Мой брат молился здесь, – подумал Бласко. – Он мучит сам себя. Святая Дева, не мог ли он повредиться в уме, терзая себя мыслями о том, вынуждает ли его долг выдать Жюли?"
– Доминго! – окликнул брата Бласко.
– Это ты, Бласко?
– Тебе, я вижу, плохо, брат.
Доминго не ответил.
– Ты молился в часовне и просил указать тебе путь. Ты часто делал это в прошлом, и не думаю, что ты так уж изменился.
– Ты прав, – промолвил Доминго. – Я все такой же. В этом моя трагедия. Я все тот же "печальный Минго". В детстве ты часто презирал меня.
– Я был бесчувственной скотиной. Говорил и действовал не подумав. Это ты должен был презирать меня.
– Нет, Бласко. Ты был прав, относясь ко мне с презрением. Конечно, ты часто бывал непочтителен, по-детски жесток, не держал своего слова, а может, иногда и воровал. Мне было легко этого не делать. У меня не возникало желания идти туда, куда мне запрещали ходить, дерзить нашим наставникам, прогуливать уроки, списывать задание у брата.
– Ну, если бы ты у меня списывал, то вряд ли получал бы хорошие отметки, – рассмеялся Бласко.
– Мне не составляло труда быть пай-мальчиком. Но я завидовал тебе, Бласко. У тебя было одно качество, за которое я отдал бы все свои: храбрость. Ты был бесстрашен, а я труслив.
– Это потому, что ты был благоразумнее. Я часто едва ли не ломал себе шею. Если бы меня удерживал страх, я не наделал бы столько глупостей.
– Нет, Бласко, я говорю не о твоем легкомыслии. Страх… он представляется мне чудовищем со многими лицами, каждое из которых наполняет меня ужасом. Я трус, Бласко. Я знаю это после стольких лет молитв, знал до того, как стал священником. Я всегда буду трусом. Нельзя спастись от самого себя.
– Ты боишься физической боли, не так ли, Доминго?
– Я боюсь жизни, – ответил он. – Конечно, я боюсь боли, пыток и смерти, но, возможно, сильнее всего я опасаюсь обнаружить свой страх. Он постоянно следует за мной. Теперь я знаю, что стал священником, потому что боялся жизни, потому что верил, будто смогу прожить до конца дней в монастыре и не видеть, что творится за его стенами.
– Тогда почему ты не стал монахом и не присоединился к какому-нибудь братству? Почему ты сделался иезуитом? Если ты боишься…
– Я избран для этого дела. Все, чему меня учили, вело меня к этому. Меня пригласили в общество Иисуса, и… мне не хватило мужества сказать о своих страхах. Будь я смелым, ответил бы: "Нет. Я стал священником, чтобы удалиться от мира с его опасностями". Но в таком случае мне не было бы нужды это говорить.
– Еще не слишком поздно, Доминго. Пойди к твоему исповеднику и скажи, что у тебя на душе.
– Мой духовник – отец де Картахена. Он считает меня избранным для этой работы, а король желает, чтобы я взялся за нее. Картахена слышал, что англичане похитили у меня невесту, поэтому меня особо готовили к такой деятельности. Я верил, что со временем найду в себе силы отправиться в опасное путешествие, но теперь знаю, что готов к этому так же мало, как и тринадцать лет назад.
– Ты собираешься в путешествие за море? Поддерживать католиков в чужой стране?
– Да. Скоро я отбываю в Англию. Я знаю, о чем ты думаешь: там может оказаться Исабелья.
– Исабелья, Бьянка и другие женщины, которых похитили эти негодяи.
– Должен признаться тебе, Бласко. Когда похитили Исабелью, ее отец хотел, чтобы я отправился в погоню вместе с ним. Это было безнадежной затеей, но так бы поступил на моем месте любой мужчина, если только он не трус. А я сбежал, говоря себе, что отправлюсь в Англию, когда буду к этому готов.
– С тех пор прошло тринадцать лет! – воскликнул Бласко.
– Теперь ты понимаешь? Я откладывал это год за годом, придумывая разные предлоги. Но наступает время, когда все оправдания бесполезны. Я должен взглянуть в лицо своему страху!
– Ты будешь ходить из дома в дом, встречать многих людей, говорить с ними. Ты помнишь имя этого пирата? Маш… или что-то в этом роде. Доминго, если ты найдешь ее…
– То найду и способ доставить ее домой. Я верю, что такова воля Божья. Я привезу домой Исабелью. Она сможет уйти в монастырь и тем самым искупить грешную жизнь, которую, несомненно, вела.
Улыбка тронула губы Бласко. – Наша Исабелья вела грешную жизнь? Не могу в это поверить.
– Разумеется, ее к этому принудили.
– Тогда в чем тут грех?
– У тебя странные мысли, Бласко. Раньше я не замечал за тобой такого.
– Я изменился сильнее, чем ты, Доминго. Существуют двое Бласко. Их разделяет мост. Один из них перешел его в ту страшную ночь в Париже, оставив второго по другую сторону. Он видел католиков, ведущих себя настолько гнусно, что проникся к ним враждой и ненавистью.
– Ты стал еретиком?
– Нет. Ибо сейчас я вижу перед собой тебя, дрожащего от страха из-за того, что может произойти с тобой в еретической стране. Нет, я не еретик. Я сам не знаю, кто я. Я хожу к исповеди и на мессу, но больше не воспринимаю то, что воспринимал прежде. Я вижу двух Бласко. Возможно, в один прекрасный день появится третий.
– Ты говоришь загадками, Бласко. Умоляю, будь осторожен.
– Как бы я хотел поехать с тобой в Англию!
– И что бы ты там делал?
– Искал Исабелью, Бьянку и остальных.
– Для меня было бы огромной поддержкой иметь тебя рядом с собой, но твоя жизнь – здесь.
– Да, – кивнул Бласко, – моя жизнь – здесь. Я ошибался в тебе, Доминго. На момент мне показалось, будто ты способен выдать Жюли. Теперь я знаю, что ты бы никогда так не поступил.
– Значит, Бласко, ты знаешь меня лучше, чем я себя.
Они повернулись и направились к дому.
– Так не может продолжаться, Бласко, – заявила донья Тереса. – Ребенок задает вопросы. Ему пять лет – в таком возрасте уже нужно давать религиозные наставления. Разве его можно воспитывать в этой стране еретиком?
– Он еще мал, подождите немного, – сказал Бласко.
– Ты всегда оставляешь на потом все неприятное. Повторяю, это не может продолжаться. Мы хранили тайну, что приютили в доме еретичку. Но дети не умеют хранить секреты. Скоро станет известно, что мы воспитываем ребенка в противоречии с законами Святой Церкви. Что тогда будет со всеми нами, Бласко?
– Умоляю, матушка, потерпите еще немного.
– Какое чудовище ты поселил среди нас, сын мой! Какую змею мы пригрели на груди нашей семьи!
– Жюли не чудовище и не змея. На некоторые вопросы у нее другие взгляды, чем у нас. Мы прожили эти годы, не обращая внимания на то, что нам не нравится друг в друге. Почему же мы не можем жить так и далее?
– Из-за ребенка.
– Вы очень любите его, матушка.
– Я всегда хотела, чтобы в доме были дети, и надеялась, что оба наших сына подарят нам внуков.
– Знаю, матушка, что мы оба вас разочаровали. Один ваш сын стал священником, а другой женился на еретичке.
– Как мог ты так поступить с нами, Бласко?
– Ты спрашивала меня об этом несколько лет назад, и я ответил тебе. В ту страшную ночь в Париже я дал обет заботиться об осиротевшей гугенотской девушке от имени всех католиков. Считай это карой за наши грехи в ту ночь.
– Она напичкала тебя своими догматами! Наши грехи! Это была ночь нашей славы! Разве наш король не поздравил королеву-мать Франции с ее успехом? Разве весь Рим не был иллюминирован в знак великой радости? Я слышала, что там повсюду пели "Те Deum", пушки замка Сант-Анджело палили вовсю, а Папа и кардиналы отправились с процессией в собор Святого Марка, призывая Бога посмотреть, как любят Его французские католики.
– Вам незачем все это рассказывать мне, матушка. Я знаю об этом.
– Тогда не должен ли ты как добрый католик радоваться вместе с вождями католического мира?
– Есть две точки зрения, матушка. В Голландии говорили, что французскую нацию ожидают великие беды из-за происшедшего в ту ночь, что избиение ни о чем не подозревающих людей не способ улаживать религиозные разногласия.
– Улаживать! Как их можно уладить? Только приведя еретиков к истине.
– Слова доброй католички! А вот лорд Берли в Англии заявил, что Варфоломеевская ночь – самое страшное злодеяние со времен распятия Христа.
– Какое же это преступление, если его одобрил святой отец? Ты пугаешь меня, Бласко. Она посеяла семена зла в твоей душе. Берегись!
– Пожалуйста, успокойтесь, матушка. Постарайтесь понять Жюли. Ведь Луис ее сын.
– Он мой внук. Я готова на все, Бласко, чтобы спасти его душу. Он стал мне дороже моих сыновей. Вы двое выросли и отдалились от меня, а в Луисе я вижу плоды всех моих надежд. Твой отец чувствует то же самое.
– Потерпите немного, матушка. Я поговорю с Жюли.
– Эта тема болезненна для нас обоих, Жюли, – сказал Бласко, – но нам ее не избежать. Наш сын достиг возраста, когда ему необходимы религиозные наставления.
– Я позабочусь об этом, – ответила Жюли.
– Ты не осмелишься.
– И ты говоришь мне такое? Ты знаешь, что я осмелюсь на многое.
– Я знаю, что у тебя есть мужество. Все эти трудные годы ты исповедовала свою веру. Тебе не следовало приезжать сюда и выходить за меня замуж.
– Наш брак был необходим – только он мог меня очистить.
– Жюли, счастливая мирная жизнь в родной стране была бы более очищающей, чем та печальная жизнь, которую мы ведем.
– Ты воспользовался моей слабостью.
– Это еще вопрос, кто из нас был слабее. Возможно, твоя слабость воспользовалась моей.
– Это глупый разговор. Что сделано, то сделано. Я испугалась, хотя мне следовало быть храброй. Теперь я понимаю, что должна была не бежать из дома на улице Бетизи, а спуститься вниз и позволить убийцам-католикам сделать со мной то, что они сделали с моими отцом и братом.
– Но ты хотела жить, Жюли. Я чувствовал это, когда мы прятались на крыше. Ты цеплялась за жизнь, как делают все перед лицом смерти. Легко говорить о смерти, когда она не рядом с тобой. Но сейчас лучше поговорим о жизни и о тех трудностях, которые она для нас создает. Что будет с нашим сыном?
– Я не позволю твоей матери воспитывать его по-своему. Его будут учить правде.
– В Испании сурово поступают с теми, кто не придерживается католической веры.
– Тебе незачем говорить мне о жестокостях, совершаемых во имя католической веры.
– Жестокости совершают обе стороны, Жюли. Католики преследуют гугенотов, а гугеноты – католиков.
– Разве мы когда-нибудь заманивали католиков в наши города, чтобы убить их? Разве мы установили где-нибудь такую жестокую систему, как в этой стране?
– Нет. Но, возможно, это потому, что мы сильнее и более уверены в своей правоте.
– Никто не может быть более уверен, чем я. Нет, Бласко, Луису придется пойти на риск. Он должен обучаться истине, чего бы это ни стоило.