Только дело это вполне поправимое: как начал Насибов устраивать ему утром и вечером резвые галопы, мигом пятьдесят килограммов веса как не бывало. Правда, однажды на проводке вечером у Анилина пошла из ноздрей кровь. Ну, понятное дело, паника, ветеринары тут как тут:
- Ага, а мы что говорили?
- У меня тоже иногда от жары да усталости такое бывает,- ответил Николай.
Конечно, ничего особенного не было в том, что какой-то сосудик лопнул от напряжения, но зловещий шепоток пополз: болен крэк, не сможет выступать. А Насибова больше всего раздражала эта фраза: "Ага, а мы что говорили?" Напоминала она ему об одном пакостном человеке, жившем с ним в городке конезавода "Восход".
Они тогда вместе получили квартиры в одном доме, даже в одном подъезде. Насибов привез издалека маленькую елочку и посадил возле дома среди березок. А новый его сосед, живший на втором этаже пенсионер буркнул:
- Зря, не приживется, потому как недугов много, а здоровье одно. Не климат ей тут.
А елочка прижилась и так полюбилась всем, что за ней ухаживал весь подъезд, вернее, почти весь-пятнадцать квартир. Только старикан со второго этажа не ухаживал, говорил:
- Мартышкин труд это. Все одно летом мальчишки поломают.
Мальчишки летом гоняли мяч, случалось, мазали и вместо ворот зафутболивали в окна, но елочку не трогали. И дожила она, милая да стройненькая, до зимы.
- Ну теперь-то ей крышка!-проскрипел пенсионер, встретив на лестничной площадке Насибова.
- Почему?
- Новый год. На базаре елочка рубль с полтиной стоит.
- Никто не посмеет!
Старикан осуждающе замотал головой, поучил Николая уму-разуму:
- Нет, милок, рыбку за хвост не удержишь. Насибов на своем стоял:
- Плохо вы о людях думаете, нет такого подлеца!
Но оказалось, что такой подлец есть. Утром тридцать первого декабря елочка еще стояла. И днем Николай видел ее через окно, а вечером вышел на улицу-нету: снег примят, маленький пенечек стоит, а вокруг чернеют, как стреляные гильзы, щепки, хвойные ветки.
Насибов отошел в сторонку, посмотрел на свой дом. Все окна были освещены, во всех квартирах стояли наряженные елки, во всех квартирах была радость. В одной из них получили эту радость, сэкономив рубль с полтиной. А вскоре и старикан на улицу вышел, подошел к пенечку, ухмыльнулся:
- А я что говорил?!
И была в этой ухмылке радость. Ведь радость бывает разной... У каждого своя радость.
Сейчас Николай гнал прочь воспоминания о той елочке и пенсионере, но слова ветеринаров-"Ага, а мы что говорили?"-угнетали его схожестью звучания, скрытым торжеством. И он снова, как несколько лет назад, когда надо было отстаивать Анилина, доказывать его исключительность и возражать против продажи иностранцам, думал в отчаянии: "Неужели у этой благородной, великодушной и феноменально одаренной лошади могут быть враги?" Увы, как нашелся враг у той невинной елочки, были и у Анилина недоброжелатели-люди, которым собственная амбиция была, дороже истины. К счастью, их было ничтожно мало, Насибов крепко верил в это, спокойно продолжал свое дело.
Однако в один из сумрачных дней вызывают его вдруг в народный контроль. Пришел он в кабинет директора Московского ипподрома Долматова, а там его два строгих человека ждут. Задают вопрос в лоб:
- Товарищ Насибов, зачем вы хотите угробить такую дорогую лошадь?
Николай вздрогнул и тут же отметил про себя, что напрасно вздрогнул,-теперь эти двое подумают, что он боится и, значит, виноват. Переставил ноги и, расправив плечи, посмотрел в окно. Потом снова повернул черное, просмоленное ветром и солнцем лицо к контролерам. Желая окончательно отмести подозрения в испуге, долго не мигая смотрел на них, прежде чем спросил:
- А откуда вам так точно известны мои намерения?
- Работать лошадь вопреки врачебному заключению - значит иметь намерение угробить ее.
- Анилин несет нагрузки без малейшего ущерба для здоровья.
- Ладно, мы сами посмотрим.
Сели втроем в легковую автомашину, поехали на конюшню. Николай расстроился, контролеры говорили еще что-то, но он слушал их вполуха, сидел присутулясь: он уж мысленно прощался с Анилином. Но напрасно: эти двое из народного контроля оказались старыми буденновцами, людьми знающими-они просто обязаны были проверить поступившие к ним "сигналы" и, если потребуется, "воздействовать" на жокея.
Вывели Анилина из денника, а он-как мраморный!
- Ого! - выдохнул один буденовец, а второй ни звука не издал, только руки в изумлении развел.
По тому, как смотрел Анилин, как поигрывал мускулами и выгибал шею, старые конники поняли сразу, что у этой "больной" лошади отлично натренированный, до совершенства доведенный организм ипподромного бойца: его сердце было не только мощным, безупречным мотором - в нем жила жажда схватки и победы.
- Действуй, Насибов!-сказал один.
- Без призов не возвращайся!-добавил второй.
- Спасибо!-ответил Николай, а Анилин, как Сивка-Бурка, о землю копытом постучал: соскучился он по скачкам.
В Москве не выступал уж больше, время было упущено. Начал сразу с заграничных ристалищ.
В Берлине на Хоппегартенском ипподроме международную скачку на приз Будапешта выиграл до неприличия легко: на десять корпусов впереди всей компании.
Прогулкой была и скачка на приз Мира: Анилин с первых метров повел скачку и сразу же прикончил всех своих соперников.
В "скверном" Париже, как уж известно, выступил неважно, и тогда снова поднялась вокруг него мышиная возня - снова разговоры о болезнях и всяческих могущих быть последствиях. Перестраховщики, для которых дороже всего собственный покой, опасаются брать на себя ответственность и на всякий случай ведут разговорчики, что-де лучше бы не рисковать и больше не заставлять Анилина выступать, у него и так много побед и т.д.
Насибов решительно отбросил все сомнения и из Парижа приехал в Кёльн-для участия в скачке на Большой приз Европы.
...Был послеобеденный "мертвый час", Николай отдыхал в гостиничном номере, когда раздался требовательный стук в дверь.
Открыл-на пороге Долматов.
- Здравствуй, Евгений Николаевич!
- Привет, Насибов! Я только что с аэродрома. Чего же не сообщил, что в отеле "Пост" остановился? Пришлось искать, а ведь я прилетел из Москвы специально к тебе.
- Это зачем же?-спросил фарисейски Николаи, хотя уж все прекрасно понял.
- Мне приказано снять Анилина, я не дам тебе больше позорить его.
- Лошадь в таком порядке, что сейчас способна обыграть любого крэка в мире, а в Париже была репетиция: я проверил его, не гнал, раз все талдычат-больной, больной... Выяснил, что он способен скакать в полную мощь на любую дистанцию. А приз Европы-сто семьдесят пять тысяч рублей в пересчете на советские деньги. На дороге они не валяются.
- Это известно, что на дороге не валяются, но дабудет тебе известно, что чистокровная верховая, как плодовое дерево, цветет лишь раз в году. Вон-и французы пишут, что ни одна лошадь не способна сделать два рывка подряд.
- А Анилин способен... Понимаете, с чем дело... Оба раза мы проиграли в Париже из-за того, что не были готовы. Анилин не имел возможности раскрыть себя-выступал в слабых компаниях, и скачки для него были прогулками. Вот почему для него Триумфальная арка-не главное соревнование, а подготовка к Большому призу Европы. Со мной согласны и Ремезов, и Парышев, и Саламов, который сейчас здесь в качестве зоотехника лошади, спросите у него,-убеждал Николай, стараясь во что бы то ни стало сохранить добрые отношения с Долматовым, но тот отрезал:
- Хватит, наслушались тебя! Можно подумать, что без тебя вода не освятится.
Ну, после таких слов, обидных и неправых, Николай готов был всяких дерзостей наговорить, но сдержался: он уважал этого пожилого человека, кадрового кавалериста-бывшего бойца Первой Конной, опытного зоотехника, почетного члена Американского рысистого общества (в это общество принимаются только американцы, и лишь для двух иностранцев было сделано исключение-для наездника из Ирландии Чарлза Мильса и вот для директора Московского ипподрома). И Николай сказал только, как мог, спокойно:
- Конь принадлежит тому, кто на нем сидит.
- Вот и слезай,-гнул свое Долматов.
- Слезу, но ногу из стремени не выну - только если мне министр позвонит, только в этом случае. Три года назад Евгений Евгеньевич Готлиб ни в какую не хотел пускать Анилина за границу, считал, что он опозорит страну, а теперь полагает, что я опозорю Анилина? Я не согласен был с ним тогда, не послушаюсь и сейчас.
Такое неотступное заявление, видно, смутило Долматова, он молчал, обдумывая ситуацию. С одной стороны, трудно сомневаться в искренности слов Николая Насибова - есть ли на свете человек, которому бы Анилин был дороже? Иные жокеи бывают профессионально равнодушны к скакунам, которые проходят под их седлами, для них лошадь-что мотоцикл, а разве можно полюбить какой-то один мотоцикл? Насибов привязался сердцем к Анилину, который стал для него подлинным и большим другом-не для красного словца это говорится. Но это-с одной стороны, а с другой... С другой стороны, Долматов понимал и причины недоверия начальника главка Е. Е. Готлиба. Помнится, был на международных соревнованиях в Москве в 1955 году такой случай. Насибов скакал на Эбере, второй наш жокей Иванов-на Гриме. Оба они сразу же отделились от всей компании, причем Насибов долго шел вторым, но сумел выжать из лошади все, на что она была способна, а может быть, и больше, и победил.
Обе лошади принадлежали конезаводу "Восход" и, естественно, Е. Е. Готлиб был рассержен:
- Зачем ты прикончил Эбера, ведь мог бы быть хорошим вторым, все равно же приз наш? А тебе личная слава дороже!
- Я сажусь в седло, чтобы выигрывать, а не выгадывать,- ответил тогда Насибов.
Что ж, слов нет, это заявление мужчины, но и Готлиб был вправе сделать вывод, что Насибов - жокей жестокий, могущий не посчитаться с лошадью, если будет возможность прийти первым. А сейчас Готлиб опасается за Анилина - в кои-то веки заимели столь выдающегося скакуна! Да, но разве Николай Насибов не понимает, что за лошадь Анилин, любимый его Алик!
Насибов видел, что Долматов колеблется, стал убеждать еще запальчивее:
- Евгений Николаевич, поверьте мне, я не враг ни себе, ни лошади, ведь я чувствую, да-чувствую! Может быть, один только я верно чувствую состояние Анилина: я слышу работу его сердца, когда сижу верхом-сердце его бьется так же точно, как и раньше билось.
Долматов поверил. У чистокровной верховой сердце вообще очень большое - бывает весом до шести килограммов, тогда как у тяжеловозов, больших по массе в три-четыре раза, оно всего до четырех килограммов, а у Анилина сердце и легкие феноменальные-потому-то у него грудная клетка вперед выдается, как форштевень у крейсера. Да это так, все это Долматов хорошо знал, но он имел задание и полномочия снять Анилина со скачек и потому постарался быть сдержанным в словах:
- Не понимаю,-сказал он, хотя, конечно, все отлично понимал,- не понимаю, зачем тебе рисковать... А раз так воинственно настроен, валяй: сломаешь Анилину ноги, себе - голову.
Так и договорились.
Нельзя сказать, что Николай чувствовал себя спокойно и беспечно, приняв всю ответственность за Анилина. Нет, он не сомневался в своей правоте-досадных случайностей боялся.
Прежде чем задать корм, тщательно осматривал его, даже на зуб пробовал, воду из ведра сначала сам отпивал. Ночами заходил в конюшню, и каждый раз его встречал бодрый голос Кулика:
- Здесь я, здесь, не сплю!
- Хорошо. Глаз не спускай,-наказывал Николай, но это было излишне: Кулик находился возле денника Анилина всю ночь бездремно. Долматов также постоянно крутился на конюшне, только дважды отлучался-говорил по международному телефону. Сначала с Москвой говорил, с Семеном Михайловичем Буденным, потом с Голландией: сообщили оттуда, что наш мастер-наездник А. Крейдин на русском рысаке Османе выиграл приз Голландско-Советской дружбы в городе Утрехте. Отлично выступил другой московский наездник В. Ратомский в Англии. Долматов принес лондонские газеты, прочитал: "Россия была и осталась не знающей удержу тройкой", "Русские умеют выигрывать не только в космосе".
Не без намека, надо думать, притащил иностранные газеты Долматов-понимал Насибов, что от них с Анилином ждут на Родине только победу.
Большой приз Европы за все годы его розыгрыша еще ни одна лошадь, кроме Анилина, не брала дважды, а советский крэк, судя по всему, прицелился на третью победу. Кому это могло понравиться? Ясное дело, что никому, а уж тем более коннозаводчикам ФРГ, так как приз-то учрежден Кёльнским ипподромом. Хозяева выставили пять лучших своих лошадей.
Парад участников открывал по традиции прошлогодний победитель Анилин. Ему, конечно, хлопали, приветствовали тепло и уважительно, но буря восторга поднялась, когда вышел на круг темно-гнедой немецкий скакун английского происхождения Люциано. В этом году он выиграл шесть скачек подряд, в том числе Дерби, Аран Бокал, большой приз Дортмунда. Очень верили в него зрители, а их собралось на ипподроме из разных городов ФРГ, ни много ни мало, двадцать тысяч человек. Скачка транслировалась по телевидению на ФРГ, Францию, Англию и другие страны Европы.
В паддоке Николай и Кулик массировали Анилина с двух сторон. Делали они это на совесть-Анилин иногда даже приседал под их ладонями-прессами.
- Как настроение, Алик?-спросил Николай и ждал ответа.
Он понимал Анилина с полуслова, если считать за слова те движения, которыми лошадь говорит о своих чувствах. Анилин не пытался как-то особенно доказывать, что в этот день он, допустим, скакать не может,-он просто прижимал уши, и Николаю становилось ясно; а если он рвался в бой, то уши его ходили взад-вперед, как концы ножниц, и в глазах светилось торжество: "Ох и проскачу я нынче!" Не было случая, чтобы Николай неправильно понял своего скакуна.
22 октября 1967 года Анилин был боеспособен и порывист, как никогда, каждое его движение было точно и поразительно целесообразно. Скачка! В ней и только в ней вся радость и смысл жизни. Полевые цветы в неволе-в кувшине или вазе-не живут, а если и теплится в них какое-то время жизнь, то в голубом колокольчике не увидишь уж летнего неба; тускла и скучна, не золотится без солнца ромашка; не полыхнет без ветра костровым огнем иван-чай; простенькие розочки таволги не дадут в бездыханной комнате медового настоя. Полевые цветы - только в поле цветы, только в просторе живут. Анилин всегда болел в дороге, толстел и терял спортивную форму от домашнего безделья, выходил из порядка, если был большой перерыв между стартами, но он был всегда горяч и весел в период скачек.
Насибов пошел взвешиваться. Один килограмм - одежда вместе с мягкими хромовыми сапожками, еще один -седло с привязанными к нему стременами и подпругой. И плюс три килограмма свинца-это за то, что в прошлом году был победителем.
Анилин спокойно и с интересом наблюдал за предстартовой суетой. Видел и то, что рядом с ним крутились молодые воробышки, с надеждой и ожиданием поглядывавшие на него. Но Анилин ничем не мог их угостить, и они, потомившись и разуверившись, перемахнули к другой лошади.
Не раздражали Анилина боксы старт-машины, которые вслед за Францией и США завели западногерманцы: понимающе и без нетерпения наблюдал, как с шипением разворачивались задние пневматические колеса, как устанавливались на шарикоподшипниках передние, выпускающие ворота, как разворачивался уродливый тягач. Ничто уж не могло сейчас повлиять на его настроение-всякие диковины повидал он на свете и научился ничему не удивляться.
Когда Анилин пошел к старту сильным махом, с трудом сдерживаемый Насибовым, то по тишине, настоявшейся на огромных трибунах, можно было угадать, сколь серьезный и важный момент наступил.
Немецкие жокеи, очевидно, решили совместными усилиями одолеть Анилина: нарядный караковый жеребец Иликс, у которого шансов на победу почти не было, взял на себя роль лидера, повел себя так, словно бы на него возлагалась главная надежда немецких конюшен, - вышел вперед якобы с намерением так первым и остаться, а на самом деле лишь для того, чтобы вовлечь в изнурительную борьбу Анилина. В это время другие, и в первую очередь Люциано, должны были отсидеться сзади и сберечь силы для победного финиша.
Но Анилин был настолько подавляюще, сильнее всех, что Иликсу не удалось даже и фальшивым-то, временным лидером побыть. С первых же метров Анилин занял бровку и уж не уступал ее никому. И можно было, собственно, опускать занавес-это поняли немецкие зрители: никаких подбадривающих и патриотических выкриков-погребальная тишина.
Николай испытал истинное наслаждение от скачки. Вот Анилин пошел с ускорением, с каждым прыжком наливаются усталостью мускулы, он тяжело дышит, но кожа его лишь запылилась-тусклая, не блестящая. Сейчас проступит пот, организм лошади перестроится на новый ритм работы, включится "второе дыхание", и тогда он сможет выложить все свои силы, притом сделает это охотно, со страстью истинного спортсмена.
Последняя прямая. Николай поднял хлыст, и Анилин ответил на посыл так, словно бы запас сил был у него неисчерпаем. К финишному столбу он мчался с сознанием своей силы и непобедимости, хронометры отметили новый рекорд ипподрома.
Люциано был почетным вторым, но в четырех корпусах. Притом пересек линию таким запаленным, в такой испарине, что был как паровоз, весь в клубах пара-тяжело далась ему погоня за советским крэком.
Николай целует Анилина, молодой ездок Кулик плачет от восторга.
Вдруг сильно поредели трибуны: тысячи людей бросились к паддоку, чтобы поближе рассмотреть чудо-лошадь.
Организаторы скачек подносят Анилину корзину конфет, Насибову вручают памятный подарок-часы, показывающие время в любой точке земного шара. Поздравляет Николая присутствующий на ипподроме посол СССР в ФРГ.
Суетятся вокруг фотографы. Привычный к этой процедуре Анилин знает, что от него требуется,-встал как статуя.
Все это может показаться чересчур красивым. Но так было на самом деле. А если и выглядит красиво, то виноваты в этом лишь Анилин с Насибовым.
Трижды венчали Анилина и в Москве, но до него уж были лошади Будынок и Грог, которые брали все основные призы для скакунов двух, трех и четырех лет-имени М. И. Калинина, Большой Всесоюзный (Дерби) и имени СССР. Но эти жеребцы не выигрывали призов за рубежом и не знали таких компаний, в которых скакал Анилин. Сейчас он стал дважды Трижды Венчанным-так окрестила его мировая пресса после того выступления на дорожке ипподрома. Крэка, который смог бы трижды выиграть международный приз Европы, на свете больше не было.