СЛАВА НА ДВОИХ - Борис Дедюхин 6 стр.

Но Бурушка-это не Чалый: умудренный годами, он знает, что восставать без толку, каким бы мозглявым ни был всадник, заставит он все равно работать, только лиш­ний раз кнутом по спине пройдется.

Бурушка нутряно вздохнул, то ли от жалости к ерзав­шему на нем человеку, то ли от сострадания к самому себе, и переставил ноги с такой неохотой и натугой, что со стороны сразу можно было понять: не просто идет живот­ное-тяжкий и постылый крест несет.

Лысый стал мало-помалу осваиваться, а когда проез­жал мимо кузницы, где стояли-покуривали и толковали про жизнь колхозные мужики, совсем уж зарвался, рыкнул:

- Но-о-о! Я те-е посачкую-ю!

Бурушка не оскорбился: охота человеку погарцевать - нате! Не сразу, понятно, в карьер, сначала положено разог­наться. Но разогнаться не пришлось: почувствовав, как заколыхалась под ним спина лошади, ездок заканючил вполголоса, чтобы не услышали люди у кузницы, запри­читал:

- Тпру-уу, Бурушка, тпру-у!

Тпру так тпру! Бурушка остановился очень послушно, и всадник сполз вниз тем самым мешком, про какой гово­рил Федя. Украдкой покосившись на кузницу, заорал:

- Стой, тебе говорят!

Ехать верхом, он, видно, раздумал и повел лошадь в поводу.

На лугу их встретили недовольно:

- Сколько ждать можно?

- Что это за клячу тебе подсунули?

Вместо того чтобы признаться по честному, как было дело, бритоголовый все на Бурушку свалил: что вроде бы и бегать не умеет он и что капризный, непослушный конь. А потом стал срывать досаду на боках ни в чем не повин­ной лошади.

Работать было трудно. Слежавшиеся под дождем и ветром копешки сена будто приросли к земле. Бурушка изо всех сил тужился, так упирался, что по голень, а то прямо до брюха проваливался в ржавую трясину маристого луга. Лысый сначала погонял вожжами, потом стал лупцевать ремнем с пряжкой. Когда пряжка попадала по ребрам, было особенно больно.

Бурушка работал что есть мочи-хомут врезался в ключицы, а лысый погоняла был недоволен. Мало ему по­казалось ремня, он выхватил подколенник-здоровенный дрын. Ударил им и раз, и два, и три... И за что? Ведь Бу­рушка и так делает невозможное-ни одна лошадь из колхозного табуна не смогла бы сдвинуть такую копну, даже трактор застрял бы здесь.

Бурушку не раз уж обижали в жизни. Восемь лет на­зад люди впервые запрягли его. Стоять туго стянутым в оглоблях не хотелось. Бурушка пятился назад, бил по передку повозки ногами. Люди уговаривали его, кормили клевером, потом несильно хлестнули кнутом. Он понял, что от него хотят, и пошел. Это оказалось совсем не трудным и не унизительным Он шел, а ребятишки кричали:

- Ну и молодчик!

- Вот так хватик! Надо же-с первого раза подался!

Потом его больно били, когда навешивали подковы. Резали, пилили чем-то копыта, забивали острые гвозди. Бурушка стал вырываться из станка. Люди привязали его намертво к бревнам, но он порвал веревки-сила у него была невиданная. Только люди есть люди, свое они взяли, навалились здоровенные мужики сам-друг: один мундшту­ком губу рвал, другие скрутили ремнем нос жеребенка. Боль стала невыносимой. Наконец он услышал людские голоса и конское ржание, потом увидел, как выпрямились ветлы у ручья. Кто-то умело разгладил спекшуюся в склад­ках губу и вывел его из станка. Ноги нехорошо и странно отяжелели, и Бурушка ковырял ими землю с яростью, ду­мая избавиться от непонятно зачем навешенных желе­зяк.

Только через несколько дней, когда шел он по раскис­шей от дождя дороге, понял, что ему же легче: подковы помогали ступать тверже, не срываться на подъемах и спу­сках. И когда потом его еще много раз ковали, он не пре­пятствовал: понимал - надобно.

Да, когда необходимо, можно и стерпеть, нозачем сейчас-то поднимать на него подколенник? Он дюжий и терпеливый, но ведь не трехжильный!

А человек ударил его в четвертый раз. И согнулся Бу­рушка под ударом, рухнул в трясину.

Неумный и жестокий человек, опьянев от собственной власти, поднял дрын снова. И ударил бы, но его оста­новил чей-то голос:

- Утопнет скотина-отвечать будешь!

И перетрусил бритоголовый, обежал вокруг, готов целовать Бурушку в покрытые пеной бешенства и бес­силия губы:

- Бурушка, вставай! Но-о, милый, но-о, родной! Бурушка встал, конечно, но потом еще несколько раз падал, и лежать в зыбкой, пахнущей гнилью трясине было ему приятно. Поднимаясь, успевал украдкой щипнуть клок травы и хоть чем-то скрасить сегодняшнее ужас­ное житье.

А когда кончились работы, Бурушка подождал, пока с него снимут хомут, и, боясь преследования, стремглав помчался к деревне. Если бы люди, от которых он убегал, что-нибудь смыслили в лошадях, они бы восхитились стройностью и легкостью, с какой летел, стелясь над землей, только что забитый и униженный, а сейчас вновь ощутивший первозданную радость воли и удали Бурушка! Но они не могли восхититься, они смогли только под­нять панику:

- Удрал!.. А вдруг что не так?

- В погоню!

Шофер нажал на стартер, "газик" фыркнул и запылил вслед за Бурушкой.

Побег лошади представлялся им бедствием, но на­прасно-Федя только слегка упрекнул бритоголово­го, сказав:

- Всякая лошадь дорогу домой знает. А Бурушка подавно. В другой раз подвязывайте повод, чтобы не болтался.

Бритоголовый, довольный, что так все здорово обо­шлось, соврал:

- Я подвязывал, да видно, неважнецки... Видно, отвязался он.

Бурушка стоял в стороне, задумчиво смотрел на фыр­чащую машину, на лысоголового обидчика, и не было в его глазах ни упрека, ни муки, а было лишь равнодушие, с каким воспринимал он неустроенность своей жизни: предстоящие радости ночного, когда Федя оседлает его и погонит со всем табуном к речке, так же мало вол­новали его, как и перенесенные днем страдания.

И наутро, когда позвали его на работу, погнали на тот же постылый луг, он шел по-прежнему безропотно, готовый, как и вчера, как и третьего дня, что есть сил тянуть лямку.

Бритоголовый говорил о Бурушке всяческие гадости и не захотел работать с ним, Бурушка попал в руки но­вого погонщика-паренька застенчивого и совсем не­умелого. Напуганный рассказами бритоголового брехуна, паренек решил подкупить Бурушку: ни единого ра­за не ударил его, ни разу голоса не повысил, а за каждую ездку поощрял куском хлеба. Бритоголовый осу­дил:

- Есть такая поговорка: "Запряг - гони, распряг - корми".

Паренек, однако, продолжал стравливать Бурушке хлеб, несколько раз бегал на стан, где готовился обед, за новыми батонами и ржаными кусками, набивал ими карманы штанов и пазуху.

Бурушка скоро привык к тому, что как только он допрет копешку до того места, где ставится стог, то получит горбушку. А паренек ликовал:

- С самой норовистой лошадью надо уметь обра­щаться! Видите, как ходит! Таскает, будь здоров.

Бурушка, склонив голову, слушал бахвальство без осуждения. Нынче ему, конечно, крупно повезло: не бьют, не погоняют, хлебом кормят, грунт под ногами поплотнее и посуше вчерашнего, а копешки поменьше и по­легче. Правда, коновод подвернулся еще дурее, чем вчера. Из-за его бестолковости веревка, которой цепляют вороха сена, запутывалась у лошади в ногах. Паренек растерянно охал, начинал зачем-то развязывать супонь и никак не мог сообразить, что нужно просто подать коня назад. Бурушке приходилось самому догадываться об этом, и он, потянув время, снисходительно пересту­пал через веревку.

Вечером пришел бригадир, и выяснилось, что Бурушка под руководством бестолкового транжирщика хлеба вы­вез очень мало сена, даже на один трехтонный стог не хватало. Бритоголовый, который был у шефов за глав­ного, сказал, что завтра он прихватит одного слесаря, родившегося в деревне и умеющего обращаться с ло­шадьми на "ты".

Так оно и произошло. Слесарь, который "родился в деревне" и которого все называли запросто Колюхой, сра­зу же по-хозяйски взнуздал Бурушку, потрепал по про­пыленной гриве, обнял мускулистую упругую шею, не думая совсем, что тот может куснуть его или наступить копытом на ногу, - правда, что на "ты".

А когда на луг пришли-власть и сила были в каж­дом его оклике. У такого хозяина нельзя было симули­ровать усталость и ложиться в тину, нельзя было рас­считывать на поблажку. Колюха без роздыха работал сам и из Бурушки выжимал все, что можно, хотя и не бил его, не мучил, даже давал временами передохнуть, по­щипать травы.

У Бурушки началась опять жизнь привычная, без впечатлений. Изо дня в день делал он бездумно одно и то же, напрягался, всхрапывая от усталости. Когда идти было совсем невмоготу, он просительно скашивал глаза на парня, и тот сразу - понимал, верил и говорил со­ чувственно:

- Постой, Бурушка, отдохнем.

А чуть погодя Колюха опять жестко брал лошадь под уздцы, и Бурушка сам, без понукания шел вперед. Он исправно выполнял все приказания, но делал это не за страх, а потому, что верил: если сказано "назад!"-зна­чит, пятиться необходимо, если подернули вожжами, нужно шагать, копна заарканена надежно, не вырвется, как случалось в прежние дни.

Бурушке нравилось, когда Колюха подходил к нему, с пучком травы или затем, чтобы поправить сбрую, со­гнать веткой оводов и слепней. Сладко пахло дегтем от его кирзовых с загнутыми голенищами сапог, голос его, даже когда он повелительно кричал, был не грубым, не раздраженным, а сильные цепкие руки никогда не при­чиняли боли, даже если они делали самое гадкое-взнуз­дывали, совали в пасть гремящую железку.

Колюха каждое утро приезжал вместе со всеми на грузовике, а вечером на том же грузовике уезжал в го­род. Однажды он изменил этому порядку- не поехал домой: остался в колхозе, чтобы побывать с сельскими мальчишками в ночном, "тряхнуть стариной", как он сказал.

Трава в пойме густая и высокая-по брюхо лошадям. Стреноженные кони довольны жизнью, лишь изредка пе­реступают ногами, откусывают верхушки трав не спеша, вдумчиво и со вкусом.

Колюха чиркнул спичкой, поджег лучинки. Огонь охватил дрова, искры с треском полетели к небу.

Все расселись у костра, Колюха сказал:

- Лошади у вас клевые, но Бурушка законнее всех. Неизмеримо. Бурушка - это человек!

Потом Колюха рассказал, что детство он провел в кол­хозном селе, все время за лошадьми ходил и очень по­любил их. Когда призвали в армию, то попросился в конный обоз, тогда как другие ребята норовили либо в летчики, либо в ракетчики, либо в моряки. За годы службы в армии еще больше навострился в верховой ез­де. Рассказ свой Колюха закончил такими словами:

- На Бурушке я смогу пройти галопом всю эту Лысую гору.

Склон горы был пологим, но длинным. Ребятишки с недоверием посмотрели на Колюху: возможно ли такое?

-Да чтобы у меня вожжа лопнула!

Но хоть и заверил он так, кто-то из старших маль­чиков все же усомнился, сказал, что нет, не сможет даже и Бурушка взять галопом Лысую гору. Колюху, видать, задело:

- Пари?.. Утром я засвидетельствую!

Когда забрезжил рассвет и ветер долизывал с Лы­сой горы остатки ночного тумана, Колюха взял узду и пошел за Бурушкой.

Почему Колюха так верил в Бурушку? Очевидно, его наметанный глаз кавалериста угадал в нем кровную ло­шадь: беспородная всегда понура и скучна-идет, но­гами заплетаясь, а Бурушка, даже и очень устав от ра­боты, был в движениях весел, шагал охотно, словно удовольствие от этого получал.

- Сделал я, старик, на тебя ставку, уж ты оправдай! Бурушка, не привыкший, чтобы его забирали в такую рань, и подумавший, что Колюха просто так болтает, в ответ сыто зевнул.

- Знаешь, как в городе на ипподроме ставки на скакунов делают?

Бурушка не знал. Он не знал и того, что ставки на ипподроме на него не делаются лишь по досадной слу­чайности. Ставка, которую сделал на него Колюха,- первая в его жизни и, наверное, последняя...

Колюха накинул седло с высокой лукой и широкими кожаными крыльями, ловко, не глядя, вдел ноги в стремена.

- Бурушка - это человек!

Резко и властно натянул поводья, пришпорил босыми пятками:

- Аллюр-два креста!

Конь был хорош, а ездок на нем и того лучше. Они играючи брали гору скорой метью, и чем выше поднима­лись, тем ярче освещало их солнце, еще невидимое на дне поймы.

- Как в кино! - прошептал один из мальчишек.

- Выспорил, - без восхищения сказал другой. Каких-то два десятка метров оставалось до плоской верхушки, как вдруг Бурушка заскользил на мокрой тра­ве-отчаянно, панически заскользил, и сразу стало ясно, что уж ничто не поможет ему. Он забил ногами часто-часто, думал удержаться, устоять, но земля, всегда та­кая надежная, сейчас изменила ему, стала зыбкой, уплывающей, и он рухнул грудью-тяжело и обреченно. Колюху ветром сдуло с седла, он задергал повод не­разумно, ни за чем, из недоброго предчувствия.

- Вставай, Бурушка, встань, пожалуйста, братец!

Но Бурушка не вставал. Он прерывисто дышал и странно замер взглядом-он будто обдумывал свое по­ложение и на что-то решался.

Колюха знал одно верное средство, чтобы заставить лошадь встать: когда уж ни понукания, ни побои, ни просьбы не помогают, надо заткнуть ей обе ноздри клоч­ками травы -задержка дыхания сразу поднимает ее на ноги. Это и сделал Колюха, одновременно взъерошил Бурушке гриву, погладил по мокрой потной шее. Бурушка мотнул головой, взглянул на небо и стал выпрастывать передние ноги. Понял, что силенки на это есть, и поднял себя враз, одним рывком, Колюха тут же выдернул из его ноздрей клочки травы.

На луг в этот день Бурушку не послали-не мог он работать: по ногам струилась дрожь, бока обвисли.

И в следующие дни он сиротливо слонялся за изго­родью, был невесел, ничего не ел,-занемог Бурушка, сильно занемог.

Приходил ветеринар, хотел помочь бедняге, но махнул рукой:

- Запалился конь.

- Был, да изъездился,-добавил бритоголовый, а добряк-парень, который ублажал хлебом, изрек:

- Не в коня корм.

А Колюха ничего не говорил, молчал. Ему дали другую лошадь, Чалого.

Федя обнимал Бурушку и плакал, словно бы не лоша­ди, а ему было больно. Только Бурушку не трогали его сле­зы, а когда Колюха проводил мимо него Чалого, отвора­чивал от Феди морду и смотрел вслед Колюхе долгим про­сящим взглядом, словно хотел он сказать: "Поставь, Колюха, на меня еще разок, уж я постараюсь, не подведу..." А Колюха уходил прочь, не оглянувшись, словно чужой.

Мало-помалу Бурушка выправился, но от прежней ста­ти не осталось и следа. Его начали гонять лишь на такие работы, когда грузной поклажи нет и когда торопиться никуда не надо: Федина сестренка возила на нем комби­корм на птицеферму и пустые молочные бидоны.

Если бы на этом история Бурушки закончилась, ее мож­но было бы и не вспоминать, но в том-то и дело, что вскоре после того случая в ночном выяснились удивительные под­робности. Однажды в страдную пору, когда все колхозные лошади были заняты на уборочных работах, бригадиру по­надобилось срочно съездить в расположенный по соседству конезавод "Восход". Он велел Феде запрячь в тарантас Бурушку. Приехав на место, бригадир привязал лошадь к балясине крыльца и отбыл куда-то по делам. Мимо прохо­дил начкон и по профессиональной привычке посмотрел на понурую клячу-не просто как зевака, а изучающе. Что-то его заинтересовало. Подошел, огладил лошади круп и бедро-стоп: клеймо! Вгляделся-знакомая отметина... Стал кликать:

- Кто хозяин?

И выяснилось, что никакой это не Бурушка, а чисто­кровный скакун Огранок, полубрат знаменитого рекорд­смена Гранита Второго, погибшего в войну, и к тому же двоюродный дядя знаменитому Будынку, который перед войной был три года подряд лучшей лошадью страны.

Конезавод дважды за свою историю был разорен дотла. Сначала в гражданскую войну, которая разметала по стра­не всех лошадей (потом их собирали долго и трудно: ко­былу Этуаль-Филант поймали вместе с матерью ее и ба­бушкой в горах Черкесии, несколько жеребцов обнаружили у извозчиков Краснодара, а на самом заводе остались лишь две кобылы Миньон и Таногра). В Отечественную войну немцы сожгли всю усадьбу конезавода, угнали в Герма­нию первоклассный племенной состав "Восхода", а уце­лели лишь очень старые лошади да немногие жеребята.

Один из таких жеребят Огранок после немалых, видно, мытарств попал в колхозный табун и превратился в Бу­рушку. В том, что он, чистокровный скакун, и на самой тя­желой работе показывал себя с лучшей стороны, нет ниче­го удивительного. Ведь известно, например, что русская борзая собака, хрупкая на вид, изогнутая "крючком", без труда может совладать в единоборстве с матерым волком или с массивным, богатырским на вид догом. Как и рус­ская борзая собака, чистокровная английская лошадь обладает не только резвостью и выносливостью, но и не­дюжинной физической силой. Но ведь надо же: сколько людей видело Бурушку, и никому в голову не приходило, что он аристократ по крови, вот оно: "Порядок бьет класс!"

Вполне могло бы статься, что и бабку Анилина по ма­тери - Гюрзу, родившуюся перед войной, постигла бы та­кая же участь. У нее начали болеть глаза от едких испарений в конюшне, потому что навоз вывозили только тогда, когда требовалось утучнить поля удобрениями. Питалась она так скудно, что черная, сопрелая солома с крыш разби­тых бомбами и снарядами деревенских изб сходила за лакомство, не упускала и случая "почитать газеты". И ее, как Огранка, могли бы принять за безродную клячу, стала бы она тоже комбикорм да пустые бидоны возить...

К счастью великому, этого не произошло.

Конечно, Анилин не до такой степени был "в беспоряд­ке", как Огранок-Бурушка или Гюрза, однако начкон Ва­лерий Пантелеевич, увидев его после возвращения с гаст­ролей, чуть не заплакал.

Николай не зря тревожился тогда на Московском ип­подроме после выигрыша приза имени М. И. Калинина. Он один так остро чувствовал опасность, которая подстерега­ла Анилина "в других руках": его главное достоинство - отдатливость-могло стать его бедой, оно и стало ей. Но­вые тренер и жокей подходили к Анилину с общей меркой и заставляли работать, как и прочих скакунов, не зная, что Анилин выкладывался весь. Потому-то ко времени ответственных стартов в Берлине и Будапеште он и ока­зался "перетянутым". Был он так плох, что в Будапеште никто из жокеев и садиться на него не хотел-скакал на нем малоопытный ездок Лунев.

Но понятие порядка - временное, и нет такой лошади, которая бы не спотыкалась. Николай в январе 1964 года поставил Анилина под первым номером (вторым шел Мур­манск) в записке на приз Европы. Но многие специалисты и на заводе, и в Министерстве сельского хозяйства поторо­пились напрочь сбросить Анилина со счетов - его не хоте­ли больше пускать не только за границу, но даже и на Московский ипподром.

Как же должен был верить в особую, исключительную одаренность лошади Николай, чтобы снова, как и год на­зад, вести неравную тяжбу! Он опять не дал своего любим­ца в обиду, и Анилин отблагодарил его сторицей.