Расталкивая толпу дворовых, в залу, тяжко ступая, вплыла няня Арина Родионовна в черном повойнике, с штатом на плечах, поклонилась поэту большим обычаем> залилась слезами:
- Сашенька, Сашенька ты мой! Ой, какой же ты стал… Некормленый! Худо-ой! Да че-ерной!
Причитая, приговаривая, то отодвигаясь, чтоб лучше рассмотреть, то опять прижимая к груди своего выкормыша, выговаривала она хозяевам гневно, что-де ряду они не знают, порядка не ведут, что ж это такое, сын из царской опалы вернулся домой, нужно Кузьку враз спосыловать за попом со причтом, отпеть молебен о благополучном возвращении.
- А! - отозвался батюшка Сергей Львович, иронически подымая брови, и отнесся по-французски к матушке - О, эта. старая! Постоянная традиция! Постоянная традиция! Что ж, неплохо… Послать этого Кузьму, если…
Он приостановился, поднял брови и сострил:
- Если это возвращение не есть возвращение блудного сына! А?
Через час Кузька в тарантасе примчал из монастыря священноинока отца Ларивона, рыжего, приземистого, очень делового… Псаломщик пошептался с няней, добыл в поварне горящих угольков, запахло ладаном, отпели молебен перед родовой иконой Ганнибалов - Всех Скорбящих Радости.
Волны обычая неприметно охватывали поэта, загребали его мягкими, мохнатыми, как корни дерев, лапами пенатов, озер, холмов, рощ, студенеющего воздуха. Уж не сном ли были и Кишинев, и Земфира, и дача Ришелье, и Рено, и вольное море?
Пушкин с братом побежали купаться, плавали в Сороти, колыхались на волнах зеленые блюдца кувшинок и их белые цветы с золотыми пупочками.
Обедали парадно, всей семьей, шумно разговаривали, но упорно молчали, однако, о главном:
- Как же это так случилось, что Саша вернулся! Как снег на голову! Не предупредив. Что же это значит? Из ссылки он? Или опять в ссылку?
Побаивались родители и молчали, а все-таки были рады - свой же приехал… Наследник! Да чем же он виноват-то? - Стихи пишет? Так и Василий Львович пишет, дядюшка, и батюшка Сергей Львович - тоже пишет. Кто из дворян не пишет стихов? Все просвещенны, любят изящество, грацию. Девять Камен им всем близки!
И все же в конце концов спросили:
- А ты, Александр, не сделал на проезде визита к губернатору? Можно предполагать, он в ожидании, он, возможно, предупрежден? - говорил батюшка по-французски, чтоб челядь не понимала - не их это совсем дело.
Александр отшутился:
- Вот сперва в баню схожу, а потом уж к губернатору… Без бани бурлак пропал! Тогда съезжу к его превосходительству! Побываю…
Явный вызов! Баня! При чем баня? Неужели Александр не понимает - это же тень на нас. На Пушкиных… Но отец смолчал.
Под наблюдением няни баню вытопили к вечеру. Никита наподдавал пару мятным квасом, парил барина знатно, горела сальная свечка, в окошке стоял желтый закат.
- Вот так! - приговаривал Никита, орудуя веником по литому телу своего барина. - Вот так! Телу на здравие, душе на спасение!
И ядовито заканчивал:
- Это тебе не одесская ванная!
Пушкин лежал молча, отдаваясь впечатлениям неизъяснимым. Сейчас только он чувствовал себя самим собою, русским барином, накрепко связанным с деревней, с баней, со своим родом. Он был свой этим темным бревнам, подслеповатому окну с зацветшим стеклом, этим, окружавшим его будто бы чьей-то волей, принадлежавшим ему тихим, покорным, однако упрямым и властным людям. Он чувствовал, что они его здесь любят и, любя, вместе с тем требуют, чтобы он был бы с ними заодно и вместе, был тоже вровень этому темному лесу, деревенской тишине, исконному укладу отрадных трудов и радостных праздников, чтобы из них не выделялся, им покорствовал. Он понимал как-то краем сознания, что это есть живая власть Земли, питающей и его, и всех этих пушкинских людей, великое единство, простоты, и что эта материнская Земля не отпустит его от себя, да и раньше никогда не отпускала далеко, следила за ним ревниво и потаенно.
Но время вышло… Подали утром к крыльцу экипаж в тройку доморощенных коней, и Пушкин поскакал в Псков. В Пскове обходительно принял его губернатор, голубоглазый блондин немец с бачками на манер царя. Сообщил ему многозначительно, что он должен жить в Михайловском безвыездно. Конечно, конечно - Пушкин свободен. Однако губернатор мог по секрету, как дворянину, доверительно сообщить ему, что он поручил было помещику, тоже дворянину, коллежскому советнику Рокотову держать над ним, над Пушкиным, надзор, как дворянин за дворянином, но тот отказался, и что он, губернатор Борис Антонович фон Адеркас, в большом затруднении.
И действительно, было трудным делом - как же организовать этот надзор? На юге - в Одессе, в Кишиневе на этот случай была налаженная администрация, наконец, полиция. А здесь, в родовых поместьях? Почему, с какой стати, действительно, Рокотов, такой же помещик, как и Пушкин, мог наблюдать и вразумлять помещика Пушкина? Ведь эдак и Пушкин мог сам наблюдать за Рокотовым? Это был бы срам и для самого дворянства! И главное, как еще примут это положение родители Пушкина?
Губернатор, впрочем, успокоил Пушкина, что он дело наладит, попросит наблюдать за ним предводителя дворянства Опочецкого уезда Пещурова. Пушкин откланялся.
Визит был неприятный, разговор щекотливый. Даже возмутительный, но Пушкина больше визита интересовал сам Псков. И поэт пошел бродить по городу в этот свежий ветровый августовский день.
Псков властно захватил его - многоглазая тайна накопленного времени смотрела и здесь на Пушкина с высоты тридцати семи древних башен, со стены Пскова, обведенной вокруг его Детинца и Довмонтова города, выглядывала изо всех их сырых, темных ворот.
Псковский кремль - Детинец высился на острове, на слиянии рек Великой и Псковы, - великий хранитель, свидетель многих веков жизни, трудов и борьбы вольного Господина Великого Пскова. Сама история медом сочилась из его гордо ветшавших стен… Какие древние места вокруг! Город Воронич, крепость на холме неподалеку от Михайловского. Погост Любути, в двенадцати верстах от Пскова вверх по реке Великой, где родилась княгиня святая Ольга. Много таких мест в древней свободной Псковщине, и недаром гордая надпись гремит литым своим текстом, как труба, на стене старого собора:
"А о граде Пскове от летописания не обретается вспомянуто, от кого бысть и которыми людьми. От начала Рус-ские земли сей убо град Псков никоим князем владом не бе, но по своей воле живяху в нем будие люди".
И поэт, бродя по неровным камням мостовой древнего города, слышал внятно голоса прошлого: оно плакало, кричало, взывало, требуя у его гения помощи, слов для славы, для памяти, для себя, вольной Псковщины, да и для него самого, Пушкина! Словно он, поэт, был свободен, он, волей начальства перебрасываемый, как бильярдный шар, с севера на юг, с юга на север.
Пушкин постоял на въезде в город от реки Великой, полюбовался, как над зубцами Детинца сияли белые стены, золотые купола и кресты Троицкого собора… Вся река Великая заставлена судами, суденышками, лодками, баржами, торчат, словно безлистная роща, их мачты у берега. Останки великого вольного торга, память живого общения. народов…" Здесь тысячелетие кипел своими делами вольный люд - мужики в цветных рубахах, войлочных шляпах, бабы да девки в становых сарафанах с белыми рукавами. И сейчас с реки густо, сладко пахнет душистыми яблоками - осень!..
Опираясь на трость - давала себя знать правая нога - аневризм! - поэт двинулся по въезду между створами тяжелых ворот под Водяной башней, рубленных из плах, с гвоздями с медными шляпками в блюдце величиной.
На холме - древний собор. Оттуда - широкий вид и на Завеличье и на Запсковье.
Чудесный вид! Бабье лето, воздух прозрачен, блестит вдали Чудское озеро, пылает осеннее чернолесье. На лугах, как богатыри, расселись стога.
Ширь, мощь. Внизу, на берегу реки, - сказочные паруса, копошится народ, подплывают, уплывают посуды, гремят телеги, ржут кони, шумит люд…
Время застыло здесь, прошлое окаменело, скипелось в могучем Детинце, в пряслах его каменных стен и высоких башен.
Был Псков когда-то вольным городом, торговал с соседними народами, заключал самостоятельные договоры и с великими князьями Москвы. Он был членом торговой Ганзы на Северном море.
Любили вольные граждане Пскова - псковичи - свой город. Пусть царь Иван в татарском всевластии своем пытался вытрясти псковское вече из памяти народа - напрасно! Память народа неистребима! Впереди молчащего народа встречал в Пскове Грозного полунагой, босой, в железном колпаке юродивый Никола Салос, скача верхом на палочке и восклицая:
- Иванушко, Иванушко, возьми поешь хлеба-соли, а не пей христианской кровушки!
Не смели псковичи для-ради единства Русской земли противиться власти православного московского государя.
Когда осадил Псков польский король - кровный враг и соперник Грозного Стефан Баторий, когда привел он своих поляков, венгров, немцев под стены Пскова, псковичи под московским князем Шуйским Иваном Петровичем да с князем Скопиным-Шуйским Василием Федоровичем в пятидесяти дневных жестоких боях отстояли родной город. Тысячи псковичей бились на стенах, да немецкие розмыслы-инженеры подвели подкоп, подняли взрывом на воздух и повалили прясло стены в шестьдесят девять сажен между башнями Покровской и Свинарской, и немцы и венгры ворвались уже в Псковскую башню, а поляки в Свинарскую, уже вражьи знамена взвились на тех башнях…
Сам великий воевода князь Шуйский Иван Петрович прискакал к пролому, бился в проломе пеше. Женщины, дети как один, схватив иконы, церковные хоругви, бежали к пролом - телами своими загородить подступы. И видели тогда всё псковичи, как скакали бешено сквозь бегущих к пролому там три монаха в черных манатьях сверх доспехов, на черных конях, с мечами в руках. То были Печерского монастыря келарь Арсений Хватов, да Снетогорского монастыря казначей монах Иона, да игумен Мартирий… Были же те монахи допрежь того воины из боярских детей, и был их великий клич:
- Не бойтесь, православные, будет нам помощь!
И верно: выстрелом псковской пушки, что звалась "Барсом", поставленной у церкви Похвалы Богородице, снесло верх со Свинарской башни, рухнули чужие знамена… Башня загорелась, поляки погибли в ней, а венгры и немцы из Псковской сдались… Смертью храбрых пали в бою все три монаха-богатыря…
Помнит ли это народ псковский? Безусловно, помнит! Душой помнит…
И есть один свидетель великих подвигов псковичей - это сам Баторий. Вот что пишет он в своих писаниях:
"Русские в защите своих городов не думают о жизни. Они бросаются на места убитых. Проломы и подкопы закрывают своей грудью. Они бьются день и ночь. Они умирают от голода, но не сдаются, едят только хлеб, но не изменяют государю царю. Женщины бьются вместе с мужчинами, спускают на врагов со стен бревна и камни",
Ищет ту древнюю славу Пушкин, стоя на площади Детинца, видит ее въявь, тут она…
Возвращение в село Михайловское из Пскова радости не принесло. Чиновник десятого класса в отставке, молодой помещик захудавшего древнего рода, живущий при стареющих родителях, - это само по себе было невесело. Когда же оказалось, что поэт должен был дать подписку о невыезде из Михайловского, а предводитель дворянства Пещуров по распоряжению губернатора предложил батюшке Сергею Львовичу самому присматривать за сыном в смысле политическом и даже просматривать его письма, положение стало невыносимым.
- Эдак и нас сошлют куда-нибудь! - перепугались и заахали родители, - Бесчестие! Позор!
Пытка постоянных волнений, споров, ссор, взаимных обид и упреков продолжалась три месяца…
Родители в конце концов обвинили сына в проповеди безбожья…
Батюшка закричал, даже заплакал. Пушкин вскочил на коня, ускакал в поле… Вернувшись, он узнал, что родители вызвали к себе Левушку и запретили ему знаться с братом - "с этим чудовищем, с этим выродком". Александр Сергеевич бросился к отцу, застал у него в кабинете мать, высказал родителям в открытую все, что накипело на душе. Отец выскочил из кабинета с криками, что сын замахивался на него, хотел его избить.
В довершение всего над Пушкиным учредила еще надзор и духовная власть - его стал навещать игумен Свято-горского монастыря Иона и беседовать с ним, наставляя и вразумляя.
В бешенстве Пушкин в конце концов написал письмо псковскому губернатору Адеркасу:
"Решился для его (С.Л. Пушкина. - Bс. И.) спокойствия и своего собственного просить его императорское величество, да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства".
На счастье, в дело вмешалась добрая душа - соседка по имению Прасковья Александровна Осипова. Ясно понимая, к чему могла привести такая горячность, она обратилась с письмом к В. А. Жуковскому от 26 ноября 1824 года:
"Милостивый государь Василий Андреевич.
Искреннее участие (не светское), которое я, с тех пор, как себя понимать начала, принимаю в участи Пушкина, пусть оправдывает в сию минуту перед вами меня, милостивый государь, в том, что, не имея чести быть вам знакомою, решилась начертать сии строки. Из здесь приложенного письма усмотрите вы, в каком положении находится молодой, пылкий человек, который, кажется, увлеченный сильным воображением, часто, к несчастью своему и всех тех, кто берут в нем участие, действует прежде, а обдумывает после. Вследствие некоторых недоразумений, или, лучше сказать, разных мнений по одному же однако предмету с отцом своим, вот какую просьбу послал Александр к нашему Адеркасу. Я все то сделала, что могла, чтобы предупредить следствие оной; но не знаю, удачно ли; потому что г. Адеркас, хотя человек и добрый, но был прежде полицемейстер… Не дайте погибнуть сему молодому, но право хорошему любимцу Муз. Помогите ему там, где вы, а я, пользуясь несколько его дружбою и доверенностью, постараюсь, если не угасить вулкан, по крайней мере направить путь лавы безвредно для него".
Жуковский поддержал Прасковью Александровну в этом добром и важном деле. Псковский губернатор хотя и был добр, но "был прежде полицемейстер", как тонко указала Прасковья Александровна в своем письме.
Тяжелое время!
"…Все то время, что я не в постели, - пишет Пушкин своему другу княгине В. Ф. Вяземской, которая еще оставалась в Одессе, - я провожу верхом в полях. Все, что напоминает мне море, наводит на меня грусть - журчанье ручья причиняет мне боль в буквальном смысле слова - думаю, что голубое небо заставило бы меня плакать от бешенства; но слава богу небо у нас сивое, а луна точная репка… Что касается соседей… они мне не докучают - я слыву среди них Онегиным, - и вот я - пророк в своем отечестве. Да будет так. В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой - я слушаю ее патриархальные разговоры. Ее дочери, довольно непривлекательные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал. Я нахожусь в наилучших условиях, чтобы закончить мой роман в стихах, но скука - холодная муза, и поэма моя не двигается вперед…"
Разлад в семье рос, отношения, между Пушкиным и его родителями ухудшались, и наконец отец Сергей Львович, боясь за себя, отказался от надзора за сыном, семья собралась и покинула усадьбу. Отец, мать и сестра Ольга уехали в Петербург, младший брат Лев был уже в Петербурге, он уехал раньше.
Пушкин остался в Михайловском один, наедине со своими думами, в наступившем благословенном покое творчества,
Глава 13. Сень уединенья
Осень к тому ноябрю взяла полную силу. Низкие тучи волокутся над пустыми полями, над потемневшими остожьями на лугах, от туч то темнеют, то светлеют огромное озеро Кучане, река, озеро Маленец. Из туч косо свисают черные космы дождей. За водяной завесой скрываются и снова появляются три горы, на двух из них церкви, на третьей горе - усадьба Тригорское. С древнего высокого кургана Воронича необъятен печальный, затуманенный кругозор с многими деревнями, где дождь сбивает, гнет книзу дым из труб… Леса стали прозрачны, желтый лист устилает мокрую дорогу…
"Скучно, вот и все"… "умираю, скучно", - записал Пушкин в эти дни. Скучно в усадьбе Михайловского, в комнате поэта - маленькой, в два окна с мутными стеклами, - где стоит деревянная кровать с двумя подушками- кожаной да пуховой, на кровати всегда валяется халат. У окошка ободранный ломберный стол, на нем банка из-под помады - чернильница, из которой пишет поэт, сидя на единственном желтом стуле.
Шкаф с книгами дополняет обстановку.
Родителей нет, хозяйничает Арина Родионовна, няня… Холодно, сыро; чтоб не топить большого дома, няня приказала закрыть барские апартаменты, а сама живет в комнате рядом. Даже Никиту батюшка отобрал у Пушкина и угнал в Петербург, приказал ходить за молодым Львом Сергеевичем.
Пушкин любил осень - осень не обольщает, не увлекает человека, осень сосредоточенна, полна глубокой тоски, тихого замирания жизни. На вызов слабеющей жизни поэт отвечает нарастающим творчеством, бешено состязаясь с тоской и скукой и находя силу и упор в самом себе.
С роскошного юга в Михайловское поэтом привезены две начатые рукописи: "Цыганы" - поэма и "Евгений Онегин" - роман в стихах,
Тема "Цыган" - вечный конфликт, бесконечно решаемый в стихах, в романах, в семьях и, однако, не решенный и доселе. Вечно живой природе в этой поэме противопоставлен построенный людьми город, создавший свою особую жизнь силой и оружием, между тем как герои поэмы- живые люди, живущие так, как создала их природа.
Из Лицея вынес Пушкин, старую формулу "самый воздух городов делает людей свободными".
Но с тех пор сам город вырос, окреп, его законы уже не освобождают, а гнетут, мучат, калечат людей, лишенных благ природы:
Там люди…
Главы пред идолами клонят
И просят денег да цепей.
Недолго, однако, упивался Алеко цыганской свободой, свободой общей, равной для всего рода. Он убивает свою любимую из ревности: она ведь осмелилась не признать над собой прав Алеко и полюбить другого.
Над Алеко от лица рода произнесен приговор стариком цыганом, приговор потрясающей справедливости и силы при всей его простоте.
Приговор звучит торжественно и свободно, как голос самой беззлобной и могучей природы:
"Оставь нас, гордый человек!
Мы дики, нет у нас законов,
Мы не терзаем, не казним,
Не нужно крови нам и стонов,
Но жить с убийцей не хотим…
Мы робки и добры душою,
Ты зол и смел; - оставь же нас,
Прости! Да будет мир с тобою".
Поэма "Цыганы" в целом запечатлена, говоря словами Пушкина, той "высшей смелостью" поэтического творчества, при которой ее образы не являются лишь констатацией единичной действительности, пусть и оформленной художественно, но указывают, предрешают вообще исторический ход событий. "…Такова смелость Шекспира, Dante, Milton'a, Гёте в "Фаусте", Молиера в "Тартюфе".