Кроме самого Пушкина, здесь присутствовали братья Хомяковы, братья Веневитиновы, братья Киреевские, братья Полевые, Баратынский, Шевырев, Погодин, Титов, Мальцев, Рожалин, князь Одоевский, Мицкевич. Добавим сюда другие дома с их публикой, где выступал Пушкин, а именно: дом М. И. Римской-Корсаковой, княгини 3. А. Волконской, князя П. А. Вяземского, И. И. Дмитриева - словом, вся эта московская осень 1826 года является нам как утро восхода Пушкина на небе русской новой культуры. И все же в шуме своих побед, на волне своих успехов среди той осенней Москвы Пушкин остается одинок. Связи с родителями, с семьей у него нет. В ту осень Сергей Львович Пушкин, его отец, так жалуется на сына своему брату Василию Львовичу:
"Не забудь, что в течение двух лет он питает свою ненависть, которую ни мое молчание, ни то, что я предпринимал для смягчения его участи изгнания, не могли уменьшить. Он совершенно убежден в том, что просить прощения должен я у него, но он прибавляет, что если бы я решил это сделать, то он скорее выпрыгнул бы в окно, чем дал бы это прощение…"
Возможно также, что поэт просто отвык от жизни в столице, грустит по сельской тишине.
И в этом отношении примечательны письма Пушкина к Прасковье Александровне Осиповой. Только что покинув Михайловское, Пушкин, как мы видели, пишет из Пскова Прасковье Александровне.
Прибыв в Москву 8 сентября, будучи увлечен своим триумфом, своими деловыми организационными встречами, новыми знакомствами, мыслями и делами, Пушкин снова пишет в Тригорское 16 сентября: "Вот уже 8 дней, что я в Москве, и не имел еще времени написать вам, это доказывает вам, сударыня, насколько я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и занята празднествами до такой степени, что я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, т. е. по Тригорскому; я рассчитываю выехать отсюда самое позднее через две недели…
15 сент. у нас большой народный праздник; версты на три расставлено столов на Девичьем Поле; пироги заготовлены саженями, как дрова; так как пироги эти испечены уже несколько недель назад, то будет трудно их съесть и переварить их, но у почтенной публики будут фонтаны вина, чтобы их смочить; вот - злоба дня… Примите, сударыня, уверение в моем глубоком уважении и неизменной привязанности, которые я буду питать к вам всю жизнь". Описываемый народный праздник и угощение в Москве состоялись, причем не обошлись при этом без беспорядка, как бывало почти что при каждой коронации.
"Приехал Царь, - записывает в дневнике Погодин. - Бросились. Славное движение! Сцены на горах. Скифы бросились обдирать холст, ломать галереи. Каковы!.."
И Пушкин едет в Тригорское - Михайловское пусть и с опозданием на целый месяц - второго ноября. Сентябрь и октябрь были заняты у него визитами, знакомствами, выступлениями, а главное - сватовством…
Пушкин уже вплотную думает о своем гнезде, он устал от скитаний.
А Москва - "ярмарка невест", и перед Пушкиным проходят одна за другой невесты. Первую свою невесту, дальнюю свою родственницу Софью Федоровну Пушкину - стройную, высокую, черноглазую барышню, Пушкин встречал два раза - раз в ложе театра, другой раз на балу.
И влюбился.
Нет, не черкешенка она;
Но в долы Грузии от века
Такая дева не сошла
С высот угрюмого Казбека.
Нет, не агат в глазах у ней,
Но все сокровища Востока
Не стоят сладостных лучей
Ее полуденного ока.
Хоть Софья Федоровна больших надежд Пушкину и не подавала, однако, прощаясь с ним, сказала:
- Возвращайтесь к первому декабря!
9 ноября Пушкин уже из Михайловского пишет Вяземскому;
"Вот я в деревне. Доехал благополучно без всяких замечательных пассажей… Деревня мне пришла как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму".
О приезде Пушкина в Михайловское в Тригорском все были извещены, его ждали.
И он приехал туда в ту позднюю осень как счастливый герой, как победитель, чтобы быть встреченным восторженными, но сдержанными объятиями, крепкими рукопожатиями, материнскими поцелуями в лоб, растроганными влажными взглядами. Ведь его так любили все женщины Тригорского, начиная с маленькой Катеньки, играя с которой он самоотверженно залезал под диван, и до самой Прасковьи Александровны. Два года он был светом, солнцем, радостью, Аполлоном, вокруг которого вращался хоровод этих тригорских деревенских муз, и он возвращался теперь как оправдавший все их надежды…
Тихо у него в Михайловском, осень - любимое время работы поэта… Дом уже наполовину забит на зиму, обнажены деревья, ветер, короткий день с холодным блеском солнца, жарко натопленная лежанка…
Тригорское. Пушкин сидит за знакомым столом в столовой с простыми стульями, кругом - милые, звонкоголосые хозяйки. Большие английские часы хрипят в углу, отщёлкивая время. На стене та же потемневшая картинка, где св. Антоний искушается разными демонами… За окнами над лиловыми снегами - оранжевый зимний закат сквозь черные узоры голых деревьев, быть завтра ветру…
И Пушкин таким зимним "деревенским вечером" рассказывал интересные московские подробности: как его, Александра Сергеевича, в Большом театре изо всех ярусов лорнировала вся Москва, как в хоромах князей Белосельских-Белозерских великолепно импровизировал по-французски Мицкевич, а великолепная Зина Волконская могучим контральто пела его, пушкинские, крымские стихи "Погасло дневное светило". Тихий голос поэта звучал проникновенно, и на глазах милых слушательниц нет-нет да и навертывалась счастливая слеза… Сбывались все сердечные, добрые пожелания счастья поэту, исполнялись все молитвы тригорских дам, слава лавровым венком венчала его смуглое чело под курчавыми волосами. Тригорские женщины уже не только верили в него, они слышали приближающийся шелест ветра бессмертия…
Прасковья Александровна молчала, плотно запахнувшись в мягкий пух оренбургской шали, неотрывно смотря на поэта. Она старше других, опытнее других. Всем своим существом она знала, какой огонь пылает в этом живом, таком еще молодом человеке, знала это и умом, а главное - тайным, безошибочным чутьем женщины. Она чуяла это уже тогда, когда он, измученный скачкой в пустых полях, в бесконечной сумятице мыслей, приходил, прикованный к ней повелением грозного, гневного царя. Она ревновала его к своим дочерям, к падчерице, к племянницами даже к поповне-воспитаннице. Ревновала и боялась обнаружить это - боялась его бешеной ярости… О, умная, она тогда отлично понимала, что это ее огромное, но последнее вдовье счастье так бедно, так непрочно! И теперь, понимала она, он, шагнувший на такую блистательною новую дорогу, теперь-то он уйдет от нее. Да как же может быть иначе? Непременно разрушено будет ее хрупкое, короткое, стыдное счастье, и надо быть готовой, чтобы встречать приближающуюся старость.
Не может же он оставаться здесь, он, вернувшийся и все-таки невозвращенный Пушкин! Есть уже московская красавица, невеста Александра, он много говорит о ней. Одиночество, одиночество подходило к ней, и в этот зимний вечер она сама пошла ему навстречу, сама спросила с печальной улыбкой:
- Когда же, Alexandre, вы должны ехать? Вы еще погостите у нас?
Поэт вспыхнул:
- Нет, не могу, дорогая Прасковья Александровна, - очень надо, и скоро… Мы же начинаем журнал! Надо торопиться! Да и сейчас вот надо ехать домой писать письма.
Ужин прошел весело, с шампанским, с шутками, смеялись барышни, смеялась, прикрываясь рукавами, дворня, смеялась и хозяйка, но женская тонкая скорбь витала над столом неясной дымкой в освещении канделябров:
- Пушкин скоро уедет… Пушкин свободен…
Было холодно, темно, половинка медной луны опускалась за рощу, мерцали звезды в черном небе, стучали шаги по мерзлой дороге - Пушкин шел к себе в Михайловское, он не остался в Тригорском. И перед ним стояли грустные черные, глаза хозяйки дома…
- Что ж! Время! Довольно сидеть у чужого огня… Пора вить свое гнездо! Надо будет сейчас писать письмо Петру Андреевичу… Вяземский стоит за то, чтобы объединяться с Полевым…
"…К тому же журнал… Я ничего не говорил тебе б твоем решительном намерении соединиться с Полевым, а ей-богу - грустно. Итак, никогда порядочные литераторы вместе у нас ничего не произведут! всё в одиночку. Полевой, Погодин, Сушков, Завальевский, кто бы ни издавал журнал, всё равно".
Так писал Пушкин, сидя у себя в комнате за сальной свечкой, а няня возилась за его спиной, стлала ему постель у натопленной печки, серый кот Василий ходил за ней, взволнованно мурлыча свои рассказы, и, не отставая, терся об ее валенки.
Пушкин бросил перо на стол, потянулся нерешительно написал:
"Долго здесь не останусь, в Петербург не поеду; буду у вас к 1-му… - и улыбнулся, многозначительно дописывая; - она велела!"
"Но когда же все-таки ехать?" - думал он, засыпая. Было в конце концов решено, что Пушкину ехать после Введеньева дня, и все успокоились. Дни в Михайловском мелькали один за другим, словно листья с берез.
Около трех часов пополудни подавали оседланную лошадь, Пушкин ехал на прогулку и потом в Тригорское. Тригорские души и сердца тоже примирились с мыслью, что дорогому гостю необходимо во что бы то ни стало быть в Москве к первому декабря, и вечера проходили легко.
В эти последние дни Пушкин заканчивал шестую главу "Онегина". Работа спорилась…
И в лирическом отвлечении отразился в этой главе перелом в жизни самого поэта. Новое, невиданное на двигалось на него…
Так, полдень мой настал, и нужно
Мне в том сознаться, вижу я.
Но так и быть: простимся дружно,
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
Михайловские холмы, сосновые боры, луга с черными остожьями, даже вершины деревьев плавали в густом тумане, когда Пушкин садился в сани, окруженный кланяющейся, плачущей, растроганной своей дворней. Доморощенная тройка бежала по дороге, невидимая в сыром облаке. Брякал необычно звонко колокол в Святогорском монастыре, и вслед ему тоненько звенел колокольчик под дугой…
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней.
Глава 16. Проигранная невеста
Так оно и вышло: погода сдала, потеплело, мокрый снег, дождь, дорога раскисла. Лошади еле волокли тяжелый экипаж по мокрому песку, смешанному со снегом. К вечеру на алой полоске заката встали черные силуэты креста, купола и башни псковского Детинца.
Загремели древние булыжники мостовых Пскова. "Куда ехать? К губернатору? - Неудобно, поздно!"
- Езжай в трактир, в "Старый двор"! - крикнул ямщику из-под кожаного верха Пушкин.
Из приотворившейся двери трактира высунулась навстречу голова, заботливо оглядывавшая небо.
Увидев подъезжавшую тройку, малый весь выдвинулся из двери в черном своем засаленном сюртуке, в зеленом фартуке, с метелкой в руке, выжидал: - Кого бог дал? Увидев Пушкина, кинулся к бричке:
- Барин! Александр Сергеич! Пожалуйте! Милости просим!
- Здравствуй, братец! Номер найдется?
- Помилуйте-с! Кому-кому, а вам - завсегда… Пожалуйте-с.
Малый уже открывал номер, висевшая на двери красного штофа портьера крепко пахла пылью, дремали красного дерева ампирные кресла и стулья в пятнах от зари. Малый зажег одну свечку в канделябре на пузатом бюро, стали видны занавесь над огромной кроватью, круглый стол перед диваном. На стене гравюра изображала вступление союзных войск в Париж в 1814 году: Триумфальная арка, гусарские султаны, манерно горячащиеся кони, император впереди войск, француженки с высокими талиями коленопреклоненно под зонтиками…
- Отлично! - говорил Пушкин, сбрасывая шинель малому на руки - Промерз как собака…
- Извольте приказать травничку! - умильно выговорил малый, склонив раскудрявленную голову.
- Отлично! - повторил Пушкин. - Тащи!
Пушкин выпил настойки, прошел к печке, приложил руки, сам прижался боком к теплым изразцам. Тикали мерно большие часы с гирями.
Дверь распахнулась, колыхнулась портьера, за порогом, в освещенном коридоре - высокая фигура в расстегнутом военном сюртуке…
- Ба! Pouchkine! Дружище! А я-то слышу: "Пушкин приехал"… Рад тебя обнять… Ха-ха-ха!
Пушкин вытянул шею, присматриваясь против света.
- Иван Ермолаич! - воскликнул он. Штабс-капитан Великопольский шагнул в номер, обнял
поэта со всем жаром налетевших воспоминаний молодости. и Пушкин учуял букет водки, табаку, пыльного сюртука, приправленный опопанаксом на мягких усах.
- Дай, Пушкин, на тебя полюбоваться, - отодвинулся от него, любуясь им, Иван Ермолаевич, - каков ты?.. То-то я слышу - проскочил, сказывали, с фельдъегерем в Москву… И губернатор тоже, говорят, доволен - свободен Пушкин, хлопот ему, губернатору, нету!.. Поздравляю! Тебе повезло…
- А ты как? - отнесся к нему Пушкин.
Великопольский, гвардионец, рубаха-парень, богач и застольный поэт, служил в лейб-гвардии Семеновском полку, дрался в Европе, а после бунта семеновцев был смещен в армейский полк в чине штабс-капитана… Докука-с! Полк квартировал по деревням, только и радости было вырваться в Псков, в трактир…
- А мы все еще ждем милости! - смеялся Великопольский. - Рад видеть тебя. Надеюсь, вспомним старину? Сразимся! Эй, малый! - крикнул он, высунувшись в дверь. - Карты!
- Да дай хоть пообедать… Не ел весь день…
- Это делу не мешает - кушай на доброе здоровье, а я уже закусил.
Малый принес карты, зажег канделябр, поставил на стол, побежал за обедом.
Великопольский с шиком нажал тугую колоду, обертка лопнула под крепкими пальцами с выпуклыми ногтями, карты веером полетели на стол.
- Так, только для препровождения времени…Заложу сто…
- Прошу! - сказал холодно Пушкин.
И штосс пошел ходом железной своей судьбы. У банкомета карта легла налево - взяла, карта легла направо - бита, проста наука!.. Карты понта лежали, хмуро ожидая своей участи, пестрые, с подписанной над ними мелком на сукне стола цифирью ставок. Пушкин открыл карту:
- Ваша бита! - ласково сказал он и взял золотой.
Половой в белых рубахе и штанах, в красной опояске принес обед, уставил блюда и судки на бюро и, вытянув шею, туповато заглянул на игру.
Карта шла поэту, удача! Он вовремя будет в Москве - милая Софи! Свобода!
И от всего этого Пушкин играл уверенно, бил противника и на банке и на понте - ветер дул в его паруса! Уже ковер на полу был закидан изодранными картами, от табачного дыма воздух в номере стал сизым, свечи горели тускло, усатое лицо Ивана Ермолаича покраснело, блестело в поту… В дверь постучали.
- Прошу?! - крикнул вопросительно Пушкин.
Портьера колыхнулась, из-за нее неслышной тенью выдвинулся высокий бледный офицер, вытянулся, щелкнул каблуками и стал, картинно сронив голову на грудь.
- Поручик Чиж! - представился он. - Прикажете присоединиться?
- Рекомендую… Из наших! - пробасил Великопольский, поправляя усы.
Поручик Чиж присел осторожно на стул и стал понтировать тоже осторожно.
Пушкин бил наверняка - выиграл всю наличность Ивана Ермолаича. Сыграли даже на Французскую Энциклопедию в тридцати пяти томах, и Пушкин выиграл тридцать пять томов. Иван Ермолаич поставил женины бриллианты - бабушкино колье, Пушкин взял и колье. - Ну, разреши на мелок, Александр Сергеич, - сказал Великопольский. - Идет пятьсот! Может, отыграюсь…
Поэт играл без выдержки, Иван Ермолаич проигрывал бешено, словно валился в пропасть. Чиж все время, не проронил слова, только бледнел, его голова с выцветшими глазами, с белокурыми, наперед зачесанными височками висела в дыму между свеч, словно луна в облаках… Ставил осторожно, по золотому.
Велокопольский проиграл и на мелок… - Встал! - сказал Иван Ермолаич. - С тобой сегодня хоть не садись. Проигрыш за мной, не знаю, как и выберусь, - говорил он неохотно и неясно. - Н-да! Я поехал!
Пушкин вернулся, проводив гостя. От золотой удачи он был весел, пьян, как от вина. Поручик Чиж ожидал его, не садясь, стоя у стола, как часовой.
- Продолжим? - спросил Пушкин, - Ежели вы не устали?
В свете оплывающих калетовых свечей бледнело белое лицо с большими бесцветными глазами.
- Охотно! - глухо ответил Чиж и объявил: - У банка сто…
И расстегнул сюртук…
Это прозвучало как предупреждение. Чиж понтировал осторожно, но банки закладывал все крупнее, захмелевший удачей Пушкин шел охотно ва-банк.
Чиж оставался невозмутимым, только голова клонилась к столу все ниже, и при свете канделябра все светлее становились его глаза и зачесанные наперед височки.
…И когда ноябрьский рассвет пробился меж гардинами, Пушкину ставить было больше нечего.
- Ваша ставка? - спросил Чиж.
- Атанде! - сказал поэт. - На мелок не играю.
И встал с огорченным облегчением, налил стакан вина, выпил.
Чиж методически, медленно и долго собирал со стола выигрыш, рассовывал, изгибаясь и хмурясь, по карманам. Поручик ушел, словно растаяв в утренней мгле. Пушкин отодвинул на окне гардину - шел крупный снег, благовестили колокола к ранней обедне.
- Белокурый человек! - подумал Пушкин. - Но вот главное - как же ехать в Москву? Деньги проиграны! Впрочем, Великопольский же ему должен.
И Пушкин засмеялся - что подумали бы Дидро и Д'Аламбер, если бы узнали, что их Энциклопедия была на удивление ловко срезана в штосе русским поэтом?.. Ну, книги, женины бриллианты - это одно, когда что будет, а вот пятьсот рублей - последняя ставка отчаянья - дело верное… Утром напишу ему письмо, потороплю… А каков Чиж!
Он лег, спал, проснулся перед вечером и написал письмо Ивану Ермолаичу.
Деньги были получены, но три дня с отъездом были потеряны. Пушкин не находил себе места. Надо было быть в Москве первого декабря! И в рассеянности, как-то невзначай, подсел к игре в соседнем номере, где остановился помещик Куприянов, сосед по имению, продавший урожай. Игра шла сутки, и деньги приходили и снова ушли…
Пушкин, проснувшись утром уставшим, несвежим, мрачным, подошел в одной длинной рубашке к окну. Снега не было. Мимо, как видение, тянулся извозчик на белой лошади.
- Тьфу! Тогда - белый Чиж. Тут белая лошадь… Ну, как же теперь уехать?
"Небо покровительствует путнику", - гласит восточная мудрость. Мрачным прошло утро, а после полудня явился все тот же малый в сюртуке и доложил Пушкину: - Александр Сергеич, к вам из деревни… Вас спрашивают!
- Кто еще? - оторвался поэт от окна - созерцание падающего медленно снега успокаивало. - Где он?
- Пустить прикажете?
- Давай сюда!
Из красной портьеры, путаясь в ней, вылезал мужик в дубленом полушубке - Арсений из Тригорского.