- С чем? - переспросила его счастливая невеста другого. - С оленьими рогами!
Это было ревнивое, по-женски жестокое слово, но оно показывает, как внимательно следило московское и петербургское общество за Пушкиным…
Последние колебания в выборе невесты теперь отброшены. Оленина и Ушакова отошли, остается она, Наташа.
Пушкин посещает Гончаровых, чувство его растет.
И в то же время Пушкин, продолжает готовиться к отъезду в Грузию - он уже списался с главнокомандующим Кавказской армией генералом Паскевичем, он уже получил от него пропуск в действующую армию. Он готовит себе отступление…
И время подошло - решение созрело. Первого мая 1829 года по его просьбе и от его имени граф Ф. И. Толстой делает предложение Наталье Николаевне Гончаровой.
В первом этом сватовстве Пушкин получил отказ, однако отказ не окончательный, отказ, мотивированный молодостью невесты, отказ, оставляющий поэту надежду ожиданий. В тот же день, первого мая, Пушкин взволнованно пишет будущей своей теще Наталье Ивановне Гончаровой:
"На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ: вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! - Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье. Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного вам жизнью".
В ту же ночь Пушкин выезжает из Москвы в Грузию…
Путь его лежит на Калугу, Белев и Орел.
Скача этим путем, Пушкин дает двести верст крюку - он должен заехать в Орел, чтобы, не теряя удобного случая, познакомиться с генералом А. П. Ермоловым.
Отставной генерал Ермолов после Кавказского фронта появился на балах Москвы весной 1827 года в сиянии своей военной славы, в обаянии своей могучей личности, овеянной трагедией несправедливой опалы. Громадного роста, атлетического сложения, с энергичным, волевым лицом, с седыми волосами, словно постоянным ветром вздыбленными на крупной голове, с небольшими серыми, пристально смотрящими глазами - Алексей Петрович являлся всегда в обществе в черном фраке с одним белым Георгием 4-й степени в петлице; но этот единственный Георгий был пожалован ему, тогда еще юному офицеру, из собственных рук самим Суворовым за штурм Праги - Варшавского предместья в 1794 году.
Биография Ермолова - живая легенда того времени. Человек славной военной карьеры, сопровождаемой общеизвестными успехами на поприщах военно-педагогическом и дипломатическом, начатой блистательно при Екатерине в 1796 году, успешно выполнил дипломатическое поручение в Персии… С воцарением Павла над Ермоловым собралась гроза: едва ли император Павел не спутал Алексея Петровича с его младшим братом Александром Петровичем, короткое время мелькнувшим в фаворе у Екатерины. Ермолов, сосланный царем в глухую Кострому, не теряет там времени даром: у соборного протопопа изучает латинский язык и настолько, что читает в подлиннике Юлия Цезаря и писателя и историка Рима Тита Ливия.
При Александре Первом в 1801 году Ермолов получает наконец в командование роту конной артиллерии со стоянкой в Вильне.
- Мне 25 лет, - тоскует вслух молодой офицер, - мне нужна война!
Подходит 1805 год. Ермолов бьется с французами, где со своей конной батареей, обскакав в атаке полк мариупольских гусар, огнем в упор сбивает маневр французов. В бою под Гейльсбронном Ермолов хладнокровно выжидает несущуюся на него в атаку французскую кавалерию. Находившийся тогда при Ермолове великий князь Константин Павлович кричит:
- Что же вы? Почему не стреляете? И вся армия знала, что ответил Ермолов:
- Вот как смогу различить, кто из французов русый, а кто чернявый - тогда скомандую!..
Независимый, прямой, честный, открытый в своих действиях, Ермолов получил поручение от царя писать ему о порядках в армии, что не могло не столкнуть его со всемогущим Аракчеевым; однако своею умной уступчивостью и необижающей прямотой Ермолов в прямом объяснении сумел установить лад и со страшным графом "Силой Андреевичем" - он думал только о пользе государственной, а не о личном самолюбии.
С 1816 года Ермолов - главнокомандующий войсками на Кавказе. Одновременно он получает назначение полномочным послом в Персию и успешно убеждает шаха отказаться от территориальных притязаний в Закавказье. Возвратившись на Кавказ, Ермолов решает политическую и тактическую задачу борьбы с Англией за многочисленные кавказские племена.
- Кавказ - это крепость, - говорит Ермолов. - На штурм этой крепости не хватит никаких сил. Мы должны обложить Кавказ!
И постепенно, в течение десяти лет, вырастают линии казачьих поселений по пограничным рекам: Терская линия по Сунже, а затем линия Сунженская - до Каспийского моря, по которым строились крепости, соединяемые военными дорогами.
Тактика, стратегия и политика Ермолова на Кавказе были гениальны - его недаром прозвали проконсулом Кавказа. Уважение к нему даже со стороны противников было поразительно до фантастичности. При своей колоссальной фигуре Ермолов был воплощенное бесстрашие, сама энергия, образец простоты жизни. Он поражал всех своей прозорливостью и осведомленностью о замыслах противника, приводил противника в растерянность мгновенным появлением в самых опасных местах в самое нужное время… Все горцы знали, что Ермолов тверд в слове, великодушен к доблестному врагу, но беспощаден к врагу тайному и вероломному.
Ермолов по-хозяйски заботился об армии, был врагом бессмысленной фрунтовой муштры; он увеличил в своих частях выдачу мяса и вина, выбросил из снаряжения жесткий ранец, заменив его мягким мешком. Войска его вместо шинелей в холода одеты были в полушубки. В военном хозяйстве тех лет у Ермолова царила расчетливая экономия- для частей строились удобные казармы, в Тифлисе был создан отличный военный госпиталь.
"Проконсул Кавказа" заботился и о лечебных минеральных водах, упорядочил пользование ими, проводил всюду удобные дороги. На территориях древних кавказских племен развивались его заботами промышленность и торговля.
Ермолов улучшил дипломатические отношения со среднеазиатскими народами, поднял высоко престиж русской власти. Он категорически воспротивился уступке Турции части восточного побережья Черного моря, что уже решил было сделать царь Николай.
Вся эта грандиозная историческая работа Ермолова остановилась с воцарением Николая Первого - царь считал армию Ермолова распущенной, зараженной духом вольномыслия: ведь Ермолова декабристы прочили в состав Временного правительства. Несомненно, что этой неприязни царя к полководцу способствовал и острый язык Ермолова.
И когда Персия ворвалась в русские пределы в 1828 году, в вину Ермолову была поставлена "непредусмотрительность": к Ермолову явился граф Паскевич с просьбой от царя уступить ему командование корпусом по его, Ермолова, нездоровью. Ермолов рапортом, ссылаясь на то, что он "не имел счастья заслужить доверие его величества", в марте 1827 года отозван с Кавказа и уехал в Москву.
Вся Россия повторяла острые слова Ермолова, однажды попросившего царя о "производстве его в немцы", что было бы естественно в век Витгенштейна, Нессельроде, Бенкендорфа и других близких царю вельмож.
Пушкин теперь и скакал в объезд через Орел, чтобы познакомиться там с этим могучим и отважным человеком, поговорить с ним, послушать его… Пусть Ермолов был в царской опале - это не смущало Пушкина. Поэт не боялся ехать к нему, как боялись еще недавно навестить Пушкина его многочисленные друзья…
"Ермолов принял меня с обыкновенной своей любезностию, пишет Пушкин. - …Лицо круглое, огненные, серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом. Он был в зеленом черкесском чекмене. На стенах его кабинета висели шашки и кинжалы, памятники его владычества на Кавказе".
О чем беседовали великий поэт и старый воин? Пушкин пишет в "Путешествии в Арзрум", что о "правительстве и политике не было ни слова". Должно все-таки думать, что во время своего двухчасового свидания оба собеседника были овеяны общими воспоминаниями, общими былыми переживаниями, на фоне которых их слова принимали особое, им одним понятное значение. Пушкин отмечает, что Ермолов "нетерпеливо сносит свое бездействие". Ермолов принимался говорить о генерале Паскевиче, и всегда "язвительно", - это же был его счастливый соперник. Судя по этому разговору, Пушкин заключил, что Ермолов хочет писать свои записки. Отмечает Пушкин и то, что в Ермолове кипят острые мысли: "он недоволен Историей Карамзина; он желал бы, чтобы пламеннее перо изобразило переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу". Ермолов явно очень недоволен, ибо о "Записках" князя Андрея Курбского, он говорит "с увлечением" - филиппики Курбского по адресу царя Ивана, очевидно, нравилась обоим беседующим. И наконец - "немцам досталось", - подчеркивает Пушкин.
Скача на Кавказ, Пушкин не удалялся от России, - напротив, приближался к ней, в этих горных краях прилагающей себе своё будущее. Закавказье для него теперь было ближе Михайловского. Быть на войне - для Пушкина значило быть в живом центре, где творится история.
Огромное значение поездки Пушкина на Кавказ очевидно. Смелый поэт не упустил случая повидать свой народ в условиях, требующих полного выявления сил, народ на войне.
Вполне понятно, почему ради такого интереса Пушкин смог оторваться на полгода от Москвы, хоть и был "огончарован", как он выражался…
"Был у меня Пушкин, - писал после этого свидания Ермолов знаменитому партизану Денису Васильевичу Давыдову. - Я в первый раз видел его и, как можешь себе вообразить, смотрел на него с живейшим любопытством. В первый раз не знакомятся коротко, но какая власть высокого таланта! Я нашел в себе чувство, кроме невольного уважения".
Однако были и другие толкования этой пушкинской поездки. В донесение А. Н. Мордвинова графу Бенкендорфу от 21 марта 1829 года, стало быть, за месяц до отъезда, мы читаем:
"Господин поэт так же опасен для государства, как неочиненное перо. Ни он не затеет ничего в своей ветреной голове, ни его не возьмет никто в свои затеи. Это верно! Предоставьте ему слоняться по свету, искать девиц, поэтических вдохновений и игры. Можно сильно утверждать, что это путешествие устроено игроками, у коих он в тисках. Ему, верно, обещают золотые горы на Кавказе, а когда увидят деньги или поэму, то выиграют - и конец".
Знаменательно, что даже сын друга Пушкина, князь Павел Вяземский, впоследствии поддерживал эту версию, причем сам же пишет, что так думать, как думает он, просто грешно против памяти Пушкина. Но ведь одна невеста была уже проиграна.
Тем не менее Пушкин едет на Кавказ, в эту свою великую творческую поездку. Он хочет видеть, как воюют русские.
Были, конечно, и еще другие причины, притягивающие Пушкина в Закавказье, - ведь Кавказ и Кавказская армия были "теплой Сибирью", куда были удалены Петербургом друзья поэта - декабристы, где оказались в известной степени собранными силы и мысль молодой России: в полки отдельного Кавказского корпуса было направлено до сорока декабристов и других причастных к этому движению дворян…
Из декабристов в полках Закавказья сражались и были убиты или скончались А. Бестужев, И. Бурцов, А. Берстель, В. Лихарев, А. Войнилович, А. Миклашевский, князь А. Одоевский, А. Корнилович, В. Дивов, Д. Арцыбашев, Д. Искрицкий, Н. Кожевников, А. Ринкевич, Н. Семичев… Цвет нации!
Близко было к полуночи, когда въезжал поэт в еще горячий, за день весь прокаленный солнцем Тифлис, окруженный горами. Пушкин приводит для читателя точную справку: Тифлис - по-грузински "Тбилис-калак", то есть "Жаркий город".
Пребывание Пушкина в Тифлисе было ознаменовано восторженным приемом поэта местным грузинским и русским обществом.
Пушкин в Тифлисе, остановившись - как и всюду - в трактире, с головой ушел на две недели в жизнь народа, в шумный быт улиц, базаров, площадей. Больше всего ему понравился Армянский базар; по Тифлису ходили рассказы - то видели Пушкина, как шел он в обнимку с татарином, то как нес сам целую охапку чуреков, то весело беседовал на базаре с оборванным бедным рабочим.
Подходил день отъезда поэта, и друзья устроили ему пышный праздник в одном из живописных виноградников за рекой Курой. Все лучшее было собрано тут - и музыка, и песельники - русские и грузинские, танцоры и танцовщицы. Виноградник был весь в цветных фонариках с восковыми свечками, в середине на площадке сверкал из огней вензель "А - П". Больше тридцати человек распорядителей-хозяев ожидали приезда поэта у входа.
Пушкин подъехал - загремели рукоплескания, "ура!", начались горячие объятия, речи… Западные и восточные наряды, уборы - все смешалось в один цветистый ковер, очаровательный в своей простоте…
"Как оригинально Пушкин предавался этой смеси азиатских увеселений!
Как часто он вскакивал с места, после перехода томной персидской песни в плясовую лезгинку, как это пестрое разнообразие европейского с восточным ему нравилось и как он от души предавался ребячьей веселости. Несколько раз повторялось, что общий серьезный разговор останавливался при какой-нибудь азиатской фарсе, и Пушкин, прерывая речь, бросался слушать или видеть какую-нибудь тамашу грузинскую или имеретинского импровизатора с волынкой…
Парчовая синева южного неба начала уже румяниться, и все засуетились приготовлением русского радушного хлеба-соли нашему незабвенному гостю.
Мигом закрасовался ужинной стол, уставленный серебряными вазами с цветами и фруктами и чашами с грузинскими азерпашами и кулами, и все собрались в теснейший кружок еще поближе к своему гостю, чтобы наслушаться побольше его речей, наглядеться на него и, конечно, для многих в последний раз.
Все опять заговорило, завеселилось, запело, и эту беседу можно почесть за излияние души одного человека. Так задушевное (веселие?) всего общества было стройно. Наконец, когда поднялся заздравный кубок шипучего Аи, все общество снова слилось в одно чувство, живое, пламенное, восторженное чувство. Тут, когда торжественно провозглашен тост за Пушкина, снова застонало в воздушном просторе новое "ура!" при искрах шампанского из заветных Кубков во имя виновника праздника.
Крики "ура!", все оркестры, музыка и пение, чоканье бокалов и дружеские поцелуи смешались в воздухе. Все ликовало. Когда европейский оркестр во время заздравного тоста Пушкина заиграл марш из La Dame blanche, на русского Торквато надели венок из цветов, посадили в кресло и начали его поднимать на плечах своих при беспрерывном "ура!", заглушавшем гром полного оркестра музыки.
Потом посадили его на возвышение, украшенное цветами и растениями, и всякий из нас подходил к нему с заздравным бокалом и выражал ему, кто как умел, свои чувства, свою радость видеть его среди себя и благодаря его от лица просвещенных современников и будущего потомства за бессмертные творения, которыми он украсил русскую литературу.
На все эти приветы Пушкин молчал до времени, и одни теплые слезы выказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут.
Наконец, когда умолкли несколько голоса восторженных, Пушкин в своей стройной благоуханной речи излил перед нами душу свою, благодарил всех нас за то торжество, которым мы его почтили, заключивши словами: "Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего; я вижу, как меня любят, понимают и ценят, - и как это делает меня счастливым!"
Когда он перестал говорить - от избытка чувств бросился ко всем с самыми горячими объятиями и задушевно благодарил за эти незабвенные для него приветы.
До самого утра пировали мы с Пушкиным…" - заключает автор этих строк.
Так горячо, радостно, искренне принял Пушкина грузинский народ, народ древней, высокой и тонкой культуры… "Кавказ пленила пушкинская Русь!" - тонко сказал наш современный поэт-кавказец Расул Гамзатов.
В Тифлисе Пушкин жил, все время ожидая уведомления, когда ему следует наконец выезжать в действующую армию. 9 июня он получает записку - разрешение от генерала Раевского-младшего - "спешить к Карсу"… Пушкин двинулся немедленно, влился в русский военный поток.
"Я стал подыматься на Безобдал, гору, отделяющую Грузию от древней Армении, - пишет Пушкин. - Широкая дорога, осененная деревьями, извивается около горы. На вершине Безобдала я проехал сквозь малое ущелье, называемое, кажется, Волчьими Воротами, и очутился на естественной границе Грузии. Мне представились новые горы, новый горизонт, подо мною расстилались злачные зеленые нивы… стал спускаться по отлогому склонению горы к свежим равнинам Армении".
Далее, "на высоком берегу реки увидел против себя крепость Гергеры. Три потока с шумом и пеной низвергались с высокого берега. Я переехал через реку. Два вола, впряжённые в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. "Откуда вы?" - спросил я их. "Из Тегерана" - "Что вы везете?" - "Грибоеда". - Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис".
И поэт набрасывает мгновенно образ русского человека, погибшего, не совершив того, что он мог бы.
"…Долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в "Московском телеграфе".
Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого неравного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна.
Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок! Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…" - заключает поэт эту последнюю свою встречу с другом, которого знал с 1817 года.
Едет великий поэт на коне с горных взлобий в долины, пьет воду холодных минеральных ключей, что убегут поперек дороги… Армянскому попу, едущему навстречу, он задает вопрос:
- Что нового в Эривани?
- В Эривани чума, а что слыхать об Ахалцыке?
- В Ахалцыке чума! - отвечает Пушкин.
И едет дальше…
Еще семьдесят пять верст позади, и Пушкин рысит по широкой долине, окруженной горами. "Вскоре увидел я Карс, белеющий на одной из них".
Пушкин поскакал к Карсу, где уже русские барабаны били вечернюю зорю. Пушкин переночевал в армянском доме и с утра, проехав двадцать пять верст, увидел лагерь русских войск на берегу Карочая.
"…Через несколько минут я был уже в палатке Раевского", - пишет он. Это было 13 июня. Войска выступали в тот же день, в пять часов. Пушкин пошел с Нижегородским драгунским полком.