"В наше время, - пишет он в рецензии без подписи на историческую книгу "Словарь о святых, прославленных в российской церкви", - главный недостаток, отзывающийся во всех почти ученых произведениях, есть отсутствие труда. Редко случаетея критике указывать на плоды других изучений и терпеливых разысканий. Что же из того происходит? Наши так называемые ученые принуждены заменять существенные достоинства изворотами более или менее удачными: порицанием предшественников, новизною взглядов, приноровлением модных понятий к старым давно известные предметам и пр. Таковые средства (которые, в некотором смысле, можно назвать шарлатанством) не подвигают науки ни на шаг, поселяют жалкий дух сомнения и отрицания в умах незрелых и слабых и печалят людей истинно ученых и здравомыслящих".
Пушкин очень много работал над "Современником" - исследователями подсчитано, что целая треть текста "Современника" за 1836 год напитана самим Пушкиным.
Даже 26 января, то есть накануне дня дуэли, Пушкин на балу у графини Разумовской встречает П. А. Вяземского и просит его написать князю Козловскому - напомнить тому, что он обещал ему, Пушкину, дать в журнал статью по новой теории паровых машин… Великий поэт интересуется уже техникой. |
Вполне приятно, что работа в "Современнике" поглощала Пушкина; надо было добиваться успеха, и не только морального, но и материального: нужны были деньги, а деньги, по выражению Ф. М. Достоевского, - это "отчеканенная свобода", и Пушкин упорно ведет свое собственное издательское предприятие как заправский деловой человек.
Но Пушкин не мог быть только издателем, и потом груз его забот и работ возрастал безмерно к концу 1836-го, последнего полного года его жизни. Все волновало, все отзывалось эхом в душе поэта, и мы имеем в его творчестве свидетельство его широкой души.
19 октября 1836 года исполнялось 25-летие Лицея. Пушкин среди всех забот и работ пишет свое последнее послание. Оно начинается светлым воспоминанием:
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался…
Теперь не то…
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается,
И чаще мы вздыхаем и молчим.
Это послание так и читано было - неоконченным:
И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их…
Грозила миру война. И в душе Пушкина бушевал тоже ураган.
В этот день, 19 октября, он много работал - писал знаменитое письмо к Чаадаеву в ответ на то самое "Философическое письмо", за публикацию которого был закрыт надеждинский "Телескоп" в Москве, а автор П. Я. Чаадаев был объявлен сумасшедшим.
Пушкин был потрясен сомнениями Чаадаева, но он выдерживает натиск этого урагана мыслей и находит достойный ответ. Пушкин в ответе обращается к нашей истории.
- У нас есть история! - восклицает он сквозь чаадаевский ураган мыслей. - История - наш защитник!
"А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!.. и (положа руку на сердце) разве не находите вы… чего-то такого, что поразит будущего историка?.. я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора - меня раздражают, как человек с предрассудками- я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, как нам бог ее дал".
Щедрый во всем - в энергии, в творчестве, в мысли. он особенно богат - щедр в искренности. Какая смелость честной и доброй мысли!
Занятый беспредельно издательством, Пушкин не оставляет творчества. Чтобы издавать журнал, надо иметь то, что в нем печатать. И мы знаем, что "в портфеле" Пушкина в это время есть "кое-что". 1 ноября Пушкин читает у князя Вяземского "Капитанскую дочку".
Какая смелость! Какая искренность! Какая правда! В мороз николаевщины воспеть Пугачева! Повесть, прошедшая, идущая и имеющая ходить и читаться в публике при всех русских исторических режимах, нестареющий, увлекательный исторический рассказ!
Это было торжество Пушкина, его подлинный вековой успех.
Но тенью неотступно крадется за сиянием Пушкина его роковая судьба, следит и бьет из-за угла.
4 ноября 1836 года поэт получает одновременно три анонимных письма, одинаковое содержание которых известно полтораста лет всей России, подлое письмо, карающее его честь как мужа, как главы семьи, как дворянина.
Работа, творчество, хлопоты нарушены, семейная жизнь злобно опоганена, предстоит бой, схватка в темноте с невидимым врагом не только одного поэта, а и всего русского народа.
Но есть для поэта ведь и "упоение в бою… и в разъяренном океане…". И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог!"
И в это самое время, еще более наращивая накал душевных переживаний поэта, в Петербурге происходит событие, для поэта чрезвычайно важное.
27 ноября в Большом театре подымает занавес первое представление оперы М. И. Глинки "Иван Сусанин", как эта опера называется в наше время. Тогда она по приказанию самого царя получила наименование "Жизнь за царя".
Спектакль был пышный, и опера Глинки была взошедшей ранней музыкальной зарей, предвещавшей Пушкину его мировую славу.
"Я был вчера на открытии театра, - пишет Александр Иванович Тургенев своему брату Николаю Ивановичу в Лондон, - ставили новую русскую оперу "Семейство Сусаниных" композитора Глинки, и все было превосходно: постановка, костюмы, публика, музыка, балеты. Двор присутствовал в полном составе. Ложи были украшены нарядными женщинами. Я нашел Жуковского в добром здоровье, Вяземский менее грустен…"
Спектакль, можно сказать, явился музыкальным утверждением патриотической народной концепции Пушкина: опера "Семейство Сусаниных" полностью поддержала положение Пушкина о народном мнении как основе движения национальной истории России.
Эта опера, задуманная Глинкой под влиянием Пушкина, в тесном сотрудничестве с Жуковским, явившаяся выражением утопической тогда идеи русской народной государственности, стала в мировом репертуаре предтечей европейского большого композитора Р. Вагнера, его опер с циклом "Кольцо Нибелунгов" в центре, воспевающим немецкую героику (оперы "Золото Рейна", "Валькирии", "Зигфрид", "Гибель богов").
Опера "Семейство Сусаниных" тематически связана с "Борисом Годуновым" как торжество народного завершения конфликта между преступлением Годунова и народом.
"Мне отмщение и аз воздам", - как бы повторяет тут Глинка толстовский грозный эпиграф к "Анне Карениной". Личные замыслы Бориса Годунова, названного Димитрия, польской авантюрной интервенции падают пред скромными народными вождями - Дм. Пожарским и К. Мининым - "нижегородским мещанином", вся же страна наша является как бы одним "Семейством Сусаниных", костромских крестьян, великолепными хорами и колоколами утвержденной народной власти.
Торжество Глинки в музыке оперы было вместе и торжеством Пушкина в национальной мысли.
Ни для Глинки, ни для Пушкина никакой разделяющей "бездны" не существовало: оба наши гения музыки и поэзии обладали в высшей степени даром проникновения в культуры других народов, оба прежде всего несли с собой мир, который тогда Европа получила после погрома Москвы "Наполеоном-буяном", в кампаниях с 12 народами Запада.
Премьера эта оперы Глинки стала, по существу, признанием взглядов поэта, в чем отказано было, как мы видели, "Борису Годунову". И тот же А. Тургенев сообщает брату Николаю, заканчивая свое письмо, что на блестящей премьере Пушкин был очень "озабочен одним семейным делом", и читатель, конечно, догадывается, что это за дело.
Мучительно все переживая, Пушкин безмолвствовал. И только по одному признаку можно судить о том, какая буря "кипела в его груди", о том, как ясно понимал Пушкин, какую трудную борьбу он вел в тот последний в его жизни ноябрь, слушая восторженное ликование народа в финале "Ивана Сусанина".
А 13 декабря старый друг молодости Пушкина А. В. Всеволожский - как водилось тогда - дает веселый дружеский обед в честь успеха М. И. Глинки и его оперы. За обедом хором друзей был исполнен экспромтом шуточный "Канон в честь М. И. Глинки", четыре куплета которого были сочинены четырьмя авторами:
Пой в восторге, русский хор,
Вышла новая новинка.
Веселися, Русь! наш Глинка -
Уж не Глинка, а фарфор!
Первый куплет сочинил М. Ю. Виельгорский, композитор.
Второй куплет - князь П. А. Вяземский.
За прекрасную новинку
Славить будет глас молвы
Нашего Орфея Глинку
От Неглинной до Невы.
В. А. Жуковский выступил так:
В честь толь славные новинки
Грянь, труба и барабан,
Выпьем за здоровье Глинки
Мы глинтвейну стакан.
Последний же куплет пера самого А. С. Пушкина обращает сразу на себя наше внимание мрачностью своего содержания:
Слушая сию новинку,
Зависть, злобой омрачась,
Пусть скрежещет, но уж Глинку
Затоптать не может в грязь.
Знамя победы народной здесь горит на грозовом фронте той великой борьбы, которую темная зависть ведет против светлых гениев, борьбы, запечатленной Пушкиным в "маленькой трагедии" о Моцарте и Сальери, этой схватки за гармонию между светлым гением и скупой алгеброй.
Так через музыку введенный другом Глинкой Пушкин вошел в первый Пантеон национальных искусств.
И великий композитор, признательный М. И. Глинка, отметил это событие спустя шесть лет.
В 1842 году на сцене Большого театра ставится вторая и последняя опера Глинки - "Руслан и Людмила", эта музыкальная драма обобщенной мировой борьбы Добра против Зла. Пушкин уже лёг в Святогорской обители, но память о нем, о его деле витает на сценах всего мира. Седобородый славный певец Баян под звоны гуслей в первом действии поет свою вторую песню - печальный гимн памяти уже ушедшего Пушкина:
Есть пустынный край,
Безотрадный брег.
Там - на полночи далеко.
Солнце летнее
На долины там
Сквозь туман глядит
Без лучей!
Но века пройдут,
И на бедный край
Доля дивная
Низойдет.
Там младой певец
В славу родины
На златых струнах
Воспоет.
И Людмилу нам
С ее витязем
От забвения сохранит.
Но не долог срок
На земле певцу…
Все бессмертные - в небесах.
В сотнях изданий, в миллионных тиражах, на многих языках музыкальные издания идут в народ - пушкинские песни и романсы, десятки опер на пушкинские темы, в роскошно оформленных театрах и многочисленных клубах, при чудесных хорах и оркестрах, при участии чудесных певцов и певиц, в бесконечных радиопередачах - уже целых полтора века Пушкин идет и идет в народ.
Какие образы, какие мотивы, какие декорации, какая душевная реакция в массах! Мы всюду видим и слышим пушкинские мотивы и настроения: в "Иване Сусанине", в "Руслане и Людмиле", в "Борисе Годунове", в "Русалке", "Князе Игоре", в "Сказке о царе Салтане", "Золотом петушке", в "Евгении Онегине", в "Мазепе", в "Пиковой даме", "Дубровском", в "Алеко".
Пушкин и Глинка озвучили историю и быт русского народа, и Мусоргский, и "Могучая кучка", и Чайковский вошли в великий хор, славящий дело Пушкина.
Глава 23. "Жизнь кончена!"
С утра 27 января 1837 года в большой одиннадцатикомнатной квартире семьи Пушкиных на Мойке у Певческого моста, в бельэтаже старинного дома княгини Волконской, все шло как обычно.
Александр Сергеевич проснулся в восемь, встал с красного своего дивана, накинул старенький, в клетку халат, выпил чаю, сел за свой письменный стол - простой, очень большой. Занимал стол середину узкой светлой комнаты, был завален бумагами, перед столом - кресло. Слева два окна, справа - полки, заставленные книгами до самого потолка. Очень скромна была вся эта обстановка.
Занимался Пушкин за столом часов до одиннадцати, затем оделся, ему подали сани, и он уехал. Вскоре же вернулся в хорошем расположении духа, что-то напевал, прохаживался по кабинету. Увидев в окно, что к нему идет полковник Данзас, его товарищ по Лицею, встретил его в прихожей, и оба прошли в кабинет.
Данзас скоро уехал. Ударила пушка за Невой с верхов крепости.
Полдень 27 января.
В кабинет Пушкина вошел с поклоном Цветаев Федор Фролыч, главный приказчик, правая рука издатели А. Ф. Смирдина. Был он человеком угрюмым, малообщительным, как и его хозяин. Пушкин очень любил Цветаева.
Суровый книжник этот страстно любил литературу, был живым её каталогом и, не задумываясь, мог дать справку о любой русской книге, от Ломоносова до вышедшей в свет вчера, знал и о них все отзывы.
Пушкин очень весело встретил Федора Фролыча - ведь тот приехал к нему от своего хозяина Смирдина договориться о новом издании сочинений поэта.
Смирдин боялся пушкинского "Современника" как возможного опасного Конкурента своему ходкому журналу "Библиотека для чтения", и настолько, что даже предлагал поэту пятнадцать тысяч рублей отступного - лишь бы Пушкин не открывал "Современника". Деловые отношения между обоими издателями были очень тесными.
Цветаев уехал.
Пушкин сел за стол и снова работал. Написал деловое письмо Ишимовой, автору книги "История России в рассказах для детей", - Ишимова сотрудничала в журнале.
Пробило час.
Детей еще с утра отвезли в гости к княгине Ек. Н. Мещерской, дочери Н. М. Карамзина, - и в доме наступила тишина. Пушкин встал из-за стола, принял ванну, надел чистое белье. Вышел было в бекеше, но вернулся с улицы - мороз! Велел подать большую шубу и пешком пошел до извозчика.
Около двух пополудни подали лошадей Наталье Николаевне - она поехала за детьми: время им домой! На Дворцовой набережной ее выезд встретился с извозчичьими санями, в которых ехал Пушкин с Данзасом. Она их не заметила и спокойно вернулась домой около четырех. В комнатах зазвенели детские голоса, началась беготня.
Январские ранние сумерки заливали комнаты, в окнах гасли розовые снега. Стемнело. Пробило шесть. Прислуга, как обычно, замелькала в столовой, в буфетной, зазвенела посуда- накрывали стол к обеду: Пушкины обедали поздно, на английский манер, после семи.
Наталья Николаевна в своей комнате сумерничала со средней сестрой Азинькой - о Коко говорили сестры взволнованно, о старшей, как-то она теперь со своим мужем Жоржем Дантесом? Молодые! И что напишет им об этом маменька Наталья Ивановна? Она молчит. Долго нет писем:
Наталья Николаевна позвонила: "Дайте свечи!" Горничная Груня внесла в полутёмную комнату две горящие свечи с перламутровыми щитками на подсвечниках. Пора было обедать, ждали только Александра Сергеича…
К парадному подъезду медленно подъехала карета, внизу гулко хлопнула дверь, послышались голоса, потом шаги - кто-то быстро шел через буфетную, через столовую, шел прямо, без доклада. Зашевелилась гардина, показалась высокая фигура К. К. Данзаса, как всегда, с рукой на перевязи - полковник был ранен еще в Турецкую кампанию.
Сестры переглянулись, разом вскочили с дивана, Наталья Николаевна прижала руки к груди.
- Не волнуйтесь! - хрипло с морозу выговорил Данзас. - Александр Сергеевич только что стрелялся… С Дантесом… Легко ранен… Нет, нет - не опасно! - вытянул он руку на испуганное движение Натальи Николаевны.
- Где, где он? Господи…
- Его несут!
Наталья Николаевна ринулась птицей через столовую в прихожую. Морозом тянуло с мраморной, с колоннами, парадной лестницы, со всего дома сбегались люди, слышалось аханье, шепот, на полированных мраморах скользили отблески свечей. Высокий дядька Никита Тимофеич нес легко вверх по ступеням Пушкина. Поэт курчавой своей головой припал к его плечу, левая рука висела бессильно.
Наталья Николаевна вскрикнула, в обмороке опустилась на ковер. В кабинете две женщины уже хлопотали, стелили постель на диване. На письменном столе зажгли свечи под зеленым абажуром.
Кабинет поэта, убежище сосредоточенных раздумий, медлительных и озабоченных изысканий; вдохновенных прозрений, кладовая драгоценных всенародных мыслей, превращался в госпиталь.
Врача на поединке не было, домашние растерялись, распоряжался сам Пушкин - сам приказал подать чистое белье… Его уложили на диван.
За врачом наконец кинулся Данзас. Сперва поскакал он к придворному лейб-медику Арендту - нет дома.
К Саломону - нет дома.
К Пирсону - нет дома.
В Воспитательный дом - там нашел доктора Шольца.
- Но я же акушер! - сказал Шольц. - Я вам бесполезен… Я привезу сейчас врача.
Шольц привез наконец доктора Задлера, который наложил на рану компресс.
Приехал доктор Спасский, домашний врач Пушкиных, приехал и доктор Арендт. Доктор Арендт, осмотрев рану, в ответ на твердые настойчивые вопросы Пушкина, продиктованные необходимостью привести в порядок дела, объявил, что возможен худший исход. Доктор Спасский предложил Пушкину послать за священником. Пушкин согласился.
Шла среда, 27 января.
Доктор Арендт уехал от Пушкиных во дворец - доложить о дуэли императору, обещал вернуться к одиннадцати. Тем временем разыскали священника о. Петра из церкви Спаса Конюшенного, в кабинете зажгли свечи, запахло ладаном. Отец Петр исповедал и причастил поэта, как исповедовались и причащались его деды и прадеды.
Весть о дуэли разлетелась по Петербургу мгновенно. К Пушкину приехали встревоженные Жуковский, князь Вяземский с женой, А. И. Тургенев, граф Виельгорский, князь Мещерский, Валуев, бывшая фрейлина старуха Загряжская - тетка сестер Гончаровых. И эти, и многие другие, то уезжая, то вновь приезжая, не покидали раненого до самого смертного его часа.
Наступила ночь на четверг 28 января.
Доктор Арендт вернулся после полуночи - царь был в театре, доктор его не застал, оставил письмо. Вернувшись из театра, царь вызвал Арендта, вручил ему писанную карандашом записку, поручил поехать к Пушкину и прочесть ему написанное.
Доктор Арендт торжественно и, конечно, с немецким выговором прочитал Пушкину следующее:
"Есть ли бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими мое прощение и совет умереть по христиански, - наставлял его царь, - и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на свое попечение".
Доктору Арендту было приказано немедленно вернуться, письма не оставлять и доложить об исполненном поручении: "Я жду, не буду ложиться!" - сказал царь.
Арендт уехал.
Тянулась долгая зимняя ночь. Мучительная ночь. Пушкин остался наедине с Данзасом и диктовал ему последние деловые распоряжения, в частности, перечислил все свои долги, не оформленные документами. В соседней комнате, отделенная от больного только одною дверью, всю ночь мучилась его жена. Время от времени она беззвучно, как привидение, прокрадывалась в кабинет - стояла затаившись. Пушкин не мог ее видеть со своего дивана, однако каждый раз чувствовал, как она входила, и требовал - отведите ее! Он очень страдал и не хотел, чтобы она видела его муки.