- Очень рад, господин Пушкин! - отозвался генерал приятным голосом. - Милости просим - добро пожаловать…
Генерал протянул было руку за синим пакетом с пятью печатями, но белый голубь, туго вспорхнув из-под самых его ног, чуть было не выбил пакета быстрым сильным крылом своим, да скособочился, выправился и быстрыми взмахами крыльев со свистом ушел в воздух…
- Ах ты! - от неожиданности даже качнулся генерал… - Извините, господин Пушкин. Это мое удовольствие. Птицы - мои друзья! Прошу вас в хату!
Генерал двинулся в дом. Ступеньки крыльца, потрескивая, гнулись под ним, таким ладным, таким мирным, что Пушкин ощутил сразу расположение к спокойному старику. А сказывали в Петербурге, Инзов будто сын покойного императора Павла, ну, с левой стороны. Видать, не в батюшку пошел. Тих!
В кабинете, простом, неприбранном, но с треугольным золоченым зерцалом на столе, где в назидание потомкам выставлены были три грозных указа царя Петра, на красном сукне мирно пропитывались пылью образцы разных хлебов: пшеницы, ржи, ячменя, овса. В клетке над середним окном весело высвистывали канарейки.
Генерал большими ножницами вскрывал пакет.
Просиял:
- Добрые вести, господин Пушкин, добрые ваши вести мне! - сказал он и потянулся вдруг к поэту. - Спасибо, милый! Дайка я тебя, дорогой, обниму.
Обнял, похлопал по плечу, продолжал:
- Ты-то не засидишься в такой глуши… Ехать нам с тобой в Кишинев. Там будем жить, там, а пока устраивайся здесь на время. Как-нибудь…
Никита, верный Никита, все он, рачительный, хозяйственный, заботливый, вскоре подыскал барину еврейскую хатку в Мандрыковке, в цветущем садике над синим Днепром, перетащил туда чемоданы и баулы. Пушкин, сбежав с обрыва горы на берег синего Днепра, купался уже в его студеных водах… Ловкий, мускулистый, ровно и быстро отмахивая саженками, он уже заворачивал к берегу, когда его внимание привлек крик и шум. По берегу побежали мурашами люди, засуетились, закричали…
- Поплыли, плывут! Плыву-ут! - слышалось со всех сторон. - Ай, батюшки… Убегут!
Пушкин выскочил на берег, наскоро одеваясь, смотрел из-под руки. Повыше по течению чернели, рядом две головы, плыли к острову.
- А ведь уйдут, ей-богу, уйдут! - одобрительно проговорил чей-то веселый голос. - Вот ребята! Из тюрьмы! Из Мандрыковки!
Пушкин обернулся.
Вытянув любопытно шею, за ним стоял коренастый великоросс со стеклянным большим кувшином в руках; в кувшине в ярко-желтой воде со льдом плавали ломтики лимона. Торговец был подпоясан широким поясом с десятком стаканов.
- Попробуй лимонаду, баринок! - сказал он дружелюбно. - Оно хорошо, искупамшись!
- Чего они кричат? - спросил Пушкин, все еще вытягивая шею.
- Колодники сбежали. На берегу работали, - объяснил торговец. - Эх и ухари!
Грянул выстрел.
Пушкин оглянулся на собеседника…
- Ништо! - сказал тот, подхватив взгляд поэта. - Плывут, родимые! Уйдут, дал бы бог!
Пушкин смотрел - головы подплывали к острову, двое выскочили, вместе ринулись стремительно по огненному песку в кусты.
- Да они скованы, видишь? - снова разъяснил продавец лимонада: он разбирался в деле лучше поэта.
- Слава те господи… Эх, ну и ребята…
И он повернул к поэту румяное, белое лицо в русой бороде…
- Так кушай, барин! Хорошо… За ихнее здоровье! Вольный народ.
- Откуда ты сам-то, друг?
- Я-то? Московской.
"Земляк!" - с удовольствием подумал Пушкин и выговорил значительно:
- И я московский!
Было почему-то приятно почувствовать себя близким с этим смелым, остроглазым человеком. Пушкин выпил стакан ледяного лимонада.
А в следующие дни он метался в жару в своей хатке, а рядом хлопотал тот же Никита.
Вечером алые пятна заката ползли по беленой стенке, в церкви неподалеку все звонили, звонили досадительно… Поэт дремал, просыпался, снова заводил глаза, и тогда по стенке струились речные волны, в них все плыли головы, и было страшно, что они не доплывут до берега…
Гремел выстрел… Поэт метался, просыпался, но веки не открывались. И опять плыли в волнах две бритых головы, пробиваясь к берегу…
Гремел выстрел…
Вдруг бред оборвался. В тишине такой знакомый молодой голос спрашивал тихо и тревожно:
- Пушкин! Вы спите, Пушкин?
- Раевский! - слабым голосом воскликнул поэт, пытаясь оторвать голову от подушки. - Я..
- Что с вами, Пушкин? - волновался младший Раевский. - Мы вас насилу разыскали… Вы же больны! Какая ужасная хата!
- Пустое… Лихорадка!
- Чего спрашивать, Николай! Беги сейчас за нашим доктором… За Рудыковским… - заговорил властно другой голос - голос самого генерала Раевского. - Чего же Инзов смотрит?
- Папа, но ведь его же мы не можем так оставить? - зазвенел девичий голосок.
Пушкин вздрогнул:
- Катя?
Нет, то была Машенька.
- Катя с мама теперь уже в Крыму.
- Ясно! Поговорю с Инзовым! Заберем, пусть едет с нами. Здесь же невозможно… Положительно невозможно! Ну, Пушкин! Едем с нами? На Минеральных Водах поправитесь…
Генерал Инзов не мог отказать в такой просьбе генералу Раевскому, прославленному герою Бородина. Все удалось как нельзя лучше, и скоро Раевские с Пушкиным в нескольких экипажах выехали из Екатеринослава на Кавказ через Мариуполь - Таганрог - Ростов - Новочеркасск…
Чудная погода, весеннее, еще нежаркое солнце. Степи цвели; мягок и покоен был бег рессорной коляски по ровному шляху. Пушкин быстро поправлялся.
6 июня все общество прибыло в Пятигорск и только в августе покинуло чудесный Кавказ. 18 августа Раевские с Пушкиным на предоставленном генералу военном бриге "Мингрелия" отплыли из Феодосии в Гурзуф, где их уже ждала на даче, супруга генерала с двумя старшими дочерьми.
Неутомимо шагал Пушкин по палубе корабля всю ночь, упиваясь впервые близостью моря. "Мингрелия", покачиваясь, неслась на запад. Поэт был один, но он не был одинок. В эту чудесную ночь внизу в каюте крепко спали его покровители, его друзья, сам генерал Раевский с двумя сыновьями, Александром и Николаем. Спали у себя в каютах и две его юные дочери, тоненькие девочки-подростки Мария и Софья с их гувернанткой мисс Маттен, спали, потеплее укрывшись от утренней прохлады, отдававшей от белоснежных подушек! Спала крепко и их компаньонка Анна Ивановна, татарка.
Пушкин начинал зябнуть. Завтра утром наконец он увидит ее, Катю! Пунцовый рассвет вставал за кормой, заходил с левого борта, солнце полыхнуло над морем, розовым светом окрасило чайку.
Подымалось солнце, все ярче горели краски Крыма - неистово синим было небо, на горах тона сепии отдавали золотом, лазурны были тени по земле от исковерканных морскими ветрами ширококронных деревьев, ослепительно белы домики, рассыпанные по глубоким излучинам берега. Вот бронзовый татарский конь под розовым всадником в туче брызг ринулся с берега в воду… Девушка-купальщица, смугло-розовая, затаилась меж теплых камней.
- Александр Сергеич! Вы бы, батюшка, прилегли бы! Утро-с!
Пушкин обернулся:
- Никита, ты что?
- Как же можно не спамши, господи? Вы же еще нездоровый… И матросики палубу убирают… Мешаете. Уходите, сударь!
Невидящим взглядом посмотрел на него Пушкин:
- Ладно!
И убежал с палубы.
Как же все волшебно изменилось! Как древний "Арго", корабль Раевских уносил его в будущее, вдаль, где, оживая, манила к себе надежда, неясная, могучая как расцветающая красота той девушки, которую Пушкин весной видел в Киеве.
Сбежав по трапу вниз, Пушкин ключом открыл дверь в каюту:
- Никита, бумаги и перо!
Матросы наверху по-флотски драили палубу, слышался ожесточенный хруст дресвы и песка, круговой шорох швабр, плеск воды, и под их мерный шум складывалось видение поэта:
Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду,
На утренней заре я видел нереиду.
Сокрытый меж дерев, едва я смел дохнуть;
Над ясной влагою полубогиня грудь
Младую, белую, как лебедь, воздымала
И пену из власов струею выжимала.
Эллада, вечная Эллада, воочию оживала перед Пушкиным в волшебном этом Крыму… Классика! Как свободно было здесь, вдали от болотного Петербурга!
Неповторимым сияющим свежим утром корабль бросил якорь против Гурзуфа, матросы, убирая паруса, бежали по снастям. Пушкин был уже на палубе. Гурзуф - небольшая татарская деревня на высоком холме, обрывающемся к морю. Справа - огромный Аю-Даг, Медведь-гора.
Горы лезли в небо цветными уступами, глубокие Долины открыты были настежь на юг, залиты солнцем, летучие облака волокли по ним легкие тени. Среди гранитного хаоса - стройность пирамидальных тополей, темных кипарисов. Зеленели лавры, круглились шары шелковиц, железными лозами своими кудрявились наливающиеся виноградники. Солнце зажигало повсюду искры зноя, осыпало ими силу камня и зелень, блестками играло на широком море с косыми парусами турецких фелюг.
Древняя земля эта была еще никем не обжита, пусть император Юстиниан, строитель Софии Константинопольской, построил здесь когда-то византийскую крепость Гурзувитос. Земля эта была доселе молода, сильна и, как молодая девушка, самой своей красотой грезила о плодоношении.
У подножия холма, у самого синего моря, до сих пор белеет большая вилла, строенная герцогом Ришелье, французским эмигрантом, предоставленная тогда властями на лето семье Раевских. Темные кипарисы обступили ее, ветры обдували ее, мерно качалось индигово-синее море, бился о скалы вечный белый прибой, прядал на берег и бежал и бежал вдоль него снова и снова.
Загремела команда.
Матросы весело затопали по палубе, побежали по вантам; одни паруса падали вниз, другие подбирались кверху; заревела якорная цепь, якорь с плеском бухнулся в море, бриг остановился. От берега, в сплошном блеске воды и солнца, одна за другой неслись к нему, брызгая вecлами, шлюпки. Под мраморной виллой на берегу белыми птицами приветственно трепетали платки. У правого борта, жадно смотря на берег, подпрыгивали от нетерпения, хлопали в ладоши две тоненькие девочки в широких шляпках, стянутых лентами, с пышными бантами у левого уха; бриз сдувал их белые легкие платья. К ним подходил генерал, с ним оба сына - старший в штатском, опираясь на трость, младший - блестящий драгун. Звенел смех барышень, раскатывались генеральский баритон и английские наставления мисс Мартен, шелестели озабоченные вопросы горничных о багаже. Синее небо, чистейший воздух, ласковое море, белозубые, дочерна загоревшие матросы, лет белых чаек - все полно было радости и счастья.
Подошел Пушкин в черном сюртуке, в высокой шляпе с полями. Маша Раевская за руку потащила его к борту:
- Смотрите! Видите, кто? - Это же мама! Мама, мама! - кричала она звонко. - Ах, Пушкин, какая у нас мама! А рядом с ней - Катя!
Маша, смуглая, черноглазая, с прядкой черных волос, липнувших к широкому лбу, с росинками пота на носике, самозабвенно толкала поэта в плечо: - Вы видите, Пушкин? Катя! Катя!
Генерал отнял от глаз подзорную трубу, передал ее Пушкину.
- Неугодно ли? И Аленушка там же, - сказал он. - Ау, Мэри, - воскликнула мисс Маттен, появляясь около Машеньки.
Несмотря на то, что на мисс Маттен был желтый, в клетку, длинный редингот и плоская шляпа от ветра прочно привязана к голове лиловым шарфом, даже со всей ее британской чопорностью англичанка не в силах была нарушить прелесть крымского утра.
Нет ничего радостнее на свете, как возвращение в свой дом… Однако, в этом "доме" все оказалось не так, как виделось с корабля. Вилла эта бела как сахар, по колоннам веранды змеились черный плющ и мелкие розы, из-под капителей свешивались пурпуровые гроздья винограда. На круглом столе - ампирный самовар на львиных ножках, и вся семья сидела за столом, крепкая, единая, дружная. Строгая…
У самовара восседала генеральша - стареющая черноглазая красавица с еще стройной, гибкой, как стебель цветка, шеей, черные локоны свешивались, виясь по обе стороны высокой с сединой прически. Визави - сам хозяин, с острым взглядом небольших глаз, крупным носом, седеющими бачками, герой Бородина, генерал-аншеф, "его высокопревосходительство", уверенный в себе, властный, храбрый и добрый. Четыре дочери рядом выглядели, словно белые цветы, - прелестные юные девушки, с сияющими счастьем глазами, восхищенные семейной встречей, все обожающие своих папа и мама… Все такие разные - и блондинки, и брюнетки, и черноглазые, и голубоглазые, и все слитые в гордом сознании - "они Раевские"…
Со временем младшая из них, Софья, напишет в одном своем письме: "Я Раевская сердцем и умом, наш семейный круг состоял из людей самого высокого умственного развития, и ежедневное общение с ним не прошло для меня бесследно". И оба брата дополняли семью своей мужественностью, каждый по-своему: Александр - острым язвительным умом, Николай - внутренней и внешней силой и непритязательной добротой.
Многочисленная прислуга сновала вокруг стола - официанты, девушки, казачки, солдаты корпуса Раевского. Разговор шел деревенский: о главном, о земле. Говорили, что старосты из поместий пишут, что хлеба нынче уродили хорошо, убрали вовремя, посуху, в самую пору.
- В аккурат и свое и господское все, все на гумне, матушка Софья Алексеевна, - вмешалась в разговор тучная ключница Аксинья, присматривавшая за самоваром. - Все, все, как есть, мужички очень довольны! Генерал слышал это очень хорошо, но хотел услышать приятное еще раз.
- А? - переспросил генерал, - Как ты говоришь? Довольны мужики?
Пушкин ухватил краем уха этот диалог. "Как у нас батюшка с матушкой!.." - мелькнуло у него.
- Ага! Довольны, ваше высокопревосходительство! - с поклоном ответила ключница, - Хлебушко-то в закромах!
И разговор покатился дальше. Софья Алексеевна заявила было о необходимости побывать в воронежских деревнях, посмотреть, что и как…
- А ты, матушка Софья Алексеевна, не слыхала, как дела в Каменке? У матушки? - вступил в разговор генерал.
- То, что ты писал с Горячих Вод?! Больше ничего не знаю!
- Я писал? - удивился генерал. - Разве?
- Опять забыл! Ты же писал, что в Каменке все по-прежнему, - "и хуже быть не может, просто мерзость"… И самое удивительное, мой друг, кому ты это писал - Катеньке! Ребенку, можно сказать! Ну - к чему? - согласись, мой друг!
- Василь-то Давыдов, знаю, опять в Петербург поскакал! - уклонился генерал и пыхнул чубуком… - Я прав!
- Зачем? - гордо вздернула старуха седеющую голову. - Удивляюсь… Все эти… Конспирасьон? Ах, не будет проку! Не будет!
- Может быть… Вернее, впрочем, поехал, чтобы Своих' мужиков заложить. - маменькины именины осенью! "Неловко, пожалуй, что я слышу эти разговоры", - подумал Пушкин. Сделал движение встать, но eго удержал лорнет старухи, снова зорко упершийся в него: все матери всего мира оберегают своих взрослых дочерей… "В сущности, какое простодушие! - думал Пушкин. - Я словно прохожий в деревенской избе: попросился ночевать и залез на печь! У них все просто, как в деревне…"
- Разрешите, мэм, - сказала по-английски мисс Маттен, - младшим выйти из-за стола!
Англичанка уловила движение Пушкина и сама встала решительным, как судьба, движением…
- О, плиз! - кивнула головой Софья Алексеевна… - Дети, можете встать и идти… Покажите мосье Пушкину наш парк…
- Пушкин, после зайдешь ко мне! - одобряюще сказал Николай и, предвкушая отдых, приветственно махнул крепкой рукою.
Мраморная терраса выходила углом на восток и на юг, четыре черных кипариса перед ней рассекали неохватную синеву моря с парусами и облаками. На скале рос широкий, исковерканный ветрами дуб, такой при своей могучести одинокий, что было грустно.
Звенел смех, разноцветная галька на дорожке трещала под туфельками девушек, сзади шествовала мисс Маттен в великолепном своем британском одиночестве.
Пушкин шел с Екатериной Николаевной впереди, сбоку засматриваясь на девичий профиль, на греческую смуглость щек и шеи. Молчал, потому что смущался. И она тоже смущалась, так много она слышала о Пушкине, о смелых стихах его, о его таланте, - ей ведь рассказывал много генерал Орлов, он ухаживал за Катей. Весной в Киеве Пушкин обедал у Раевских при таинственно спешном проезде своем из Петербурга в Екатеринослав, и тогда девушка лукаво подметила это смущение поэта… Или это знак ее силы?
Катя порылась в своем мешке, достала пурпуровую кисть винограда, протянула ее Пушкину.
- Неугодно ли? - спросила улыбаясь.
Вынимая виноград, уронила на гальку золотообрезный томик в сафьяне, Пушкин подхватил книжку. Курчавый, толстогубый, голубоглазый, ослепительно улыбающийся, он держал томик в одной руке, а в другой, жестом Диониса, - чудесную кисть.
- Ваша книга? - спросил он, и смущения как не бывало.
- Moй "Vade mecum!" - "Всегда со мной!", - пояснила Катя. - Байрон! О, Байрон… Любите ли вы Байрона, мосье Пушкин? Хотите посмотреть?
- По-английски! - горестно смеялся поэт, и рот его был в красном соку винограда. - Не по зубам…
- О-у! - протянула Катя, она уже почувствовала себя наставницей. - Я вам помогу! Здесь "Чайльд Гарольд".
- Мне ваш братец Александр читал эту поэму! - говорил, поэт, оживляясь. - Но почему такое заглавие "Пилигримэдж"? "Паломничество Чайльд Гарольда" - так переводил ваш брат… Нет, - разгорался Пушкин, - по-русски надо бы сказать "Хождение отрока, или - если вам угодно - недоросля Гарольда по святым местам"! Вот этак будет точно!
И Пушкин захохотал, потирая руки от удовольствия. - Отрок Гарольд едет по миру поклониться святым местам человечества. Есть ведь такие места, правда? А Катя уже раскрывала красный томик… Схватившись за руки, три младшие сестры хороводом кружились, приплясывая по тугому песку, застланному кружевами морской пены, что-то пели, борясь с ветром, с гулом прибоя. Пушкин, скрестив руки на груди, смотрел в прекрасное, смуглого мрамора лицо, в огромные глаза, слушал ритмы поэмы в лад ритму волн, ударяющих в берег.
Другим доступны упоенья,
Те, что отвергла жизнь моя!
О, пусть их длится сновиденье.
Пусть не пробудятся, как я!
Блуждать я должен - и блуждаю
С проклятьем к прошлому в груди…
Одна утеха мне: - Я знаю,
Что ад - остался позади…
Катя перебросила несколько страничек и снова читала, Пушкин слушал застыв - он почти не знал английского, однако улавливал смысл через французские отдельные слова… Но грохот барабана, слышимый в слове "тамбурджи", его потряс… Поэт улавливает другого поэта в ритме, в пляске слогов, в качании рифм.
Сердце, дыхание поэта билось вместе с барабаном, пляшущим в стихах, прекрасное лицо Кати, словно месяц сквозь тучи, летело в вызванных, ею образах. Гремел водопад поэзии, рука поэта рвалась к руке девушки.
- Кэт! - негромко позвала мисс Маттен - она, как Дафна из лавра, отделилась от ствола кипариса, рыжая в своем лиловом шарфе, неисповедимая, как судьба. - Ветрено! Не лучше ли пойти домой?
И под чинным британским водительством четыре сестры исчезли в направлений виллы.
Пушкин остался наедине с морем. Он стоял на камне, в ветре, и бесконечная сеть золотых искр переливалась перед ним по невидимой шири.