– Так сама придумай куда. Делов-то. Это вообще уже детали. Главное, надо вовремя смыться.
– Да… Да, пожалуй, это выход… Фу, завралась, как противно… Прямо сама себя ненавижу!
– А ты как хотела, милая моя? Добрые дела всегда бывают наказуемы! За свои душевные порывы надо платить, хотя бы и чувством ненависти к себе. Все в этом мире взаимосвязано…
– Поль, мне сейчас не до философии!
– А чего ты на меня-то злишься? Тебе сейчас не злиться надо, а домой бежать да котомку в дорогу собирать! Давай доедай свою отбивную и вали!
– Да не могу я есть…
– Так давай я съем, в чем проблема?
Поль ловко протянула через стол руку, цапнула на вилку ее отбивную, с удовольствием плюхнула к себе на тарелку, усмехнулась плотоядно:
– Как говорится, кому война, а кому мать родна… Не переживай, Сань, все обойдется! Сейчас я поем, и к тебе двинем. Мне же тоже свои вещички собрать надо, коли ты уезжаешь.
– Да куда? Куда мне ехать-то?
– Ничего, по ходу придумается.
– Может, в Кочкино? Я там до семи лет жила, у бабушки Анны…
– А кто она, бабушка Анна?
– Мамина мама. Она умерла десять лет назад, мы с тех пор ни разу там не были. Мама не любит даже вспоминать про свою родную деревню. Да и ее уже там никто не помнит…
– А что, это вариант, между прочим. Наверняка и родственники какие-нибудь найдутся, которые тебя приютят. Скажешь, что на каникулы приехала, деревенским воздухом подышать. Врачи, мол, присоветовали. Остались там родственники?
– Не знаю… Может, бабушкина двоюродная сестра, баба Сима… Если она жива, конечно… Она помоложе бабушки Анны была.
– Ну вот и отлично! И отдохнешь, и родственные связи наладишь! А через две недели вернешься, будешь маме про Биг-Бен и Трафальгарскую площадь сладко в уши заливать!
– Фу, противно…
– Зато это выход из положения. Успокаивай себя тем, что доброе дело сделала. Кстати, как там дела у этого мальчишки, которого в Швейцарию повезли?
– Да все вроде нормально. Папа говорил, уже день операции назначили. И денег им вроде бы хватило…
– Вот видишь! Значит, не зря будешь перед мамой совестью мучиться! Только ты это… Какие-нибудь книжки про Лондон возьми, полистай их на досуге в своем Тучкино…
– Кочкино.
– Ладно, пусть будет Кочкино. Ну что, зовем официанта, пусть нас рассчитает? Вернее, тебя рассчитает…
Дома она первым делом бросилась к антресолям – искать дорожную сумку. И тут же в изнеможении опустила руки – а нету сумки-то, хоть заищись! В Швейцарии сейчас ее сумка, с Катиными да Тимошиными вещичками!
– Замыслил я побег, называется… – проговорила тихо себе под нос.
– Чего ты там бормочешь так жалостливо, Сань? – высунулась из кухни Поль, держа в руке надкусанное яблоко.
– Да сумку хотела найти, а ее нет, оказывается…
– Так чемодан возьми! Чемодан у тебя есть?
– Да что я буду как дура с чемоданом по деревне гулять!
– Ну, гуляй как умная, в чем проблема?
– Ладно, придется с чемоданом…
Так, пока они с Поль собирались, в голове и вертелась эта литературно-художественная фразочка – замыслил я побег… Куда – побег? От кого – побег? От собственной трусливой сущности, что ли? Эх, наворотила сама себе проблем, теперь надо расхлебывать…
– А ты чего, прямо сегодня хочешь свалить? – осторожно спросила Поль, прислонив к дивану свой объемистый пластиковый пакет с вещичками. – Дело-то к вечеру идет… Пока доберешься до своего Кочкино, уж ночь будет… Сколько туда ехать?
– Четыре часа на электричке.
– У-у-у… Далековато будет. Глушь несусветная. Поди еще и дорога от станции темным лесом.
– Ага, точно. Там еще километра два надо лесом идти.
– Представляю, как ты там… С чемоданом…
– А что ты предлагаешь? До утра на станции сидеть?
– Я предлагаю выехать утром пораньше. А ночь все-таки в родном доме провести. Все равно ж у тебя отъезд в Англию как бы на завтра назначен.
– Да, пожалуй… И мама сегодня вроде не должна появиться, у нее на работе проблемы…
– Ну вот и ладненько! А я тебя утром на вокзал провожу, все чин-чинарем! Я бы, знаешь, даже с тобой поехала, да как-то неохота… Ладно бы в приличное место, а то в деревню! А может, у тебя еще где-нибудь родственники есть?
– Нет… Больше никого и нигде…
– Слушай, а твоя мать в это Кочкино не заявится, случаем?
– Да нет, что ты! Говорю же, она и вспоминать о нем не хочет! И знакомым всегда рассказывает, что в городе родилась…
– Отреклась, значит?
– Ну да. Выходит, что так. Грустно, правда?
– Да прям, грустно! Ничего я в этом грустного не нахожу. Сейчас многие себе городскую биографию придумывают, хотя бы мою мать для примера взять… Ведь на роже написано, что деревенская, а никогда не признается!
– А вот интересно – почему, Поль? Чем плоха деревенская жизнь? Я до семи лет у бабушки в Кочкино жила, и воспоминания такие остались, знаешь… Светлые какие-то. Чистый воздух, парное молоко, в поле трава высокая… Ты знаешь, мне даже сон такой часто снится…
Она совсем было собралась рассказать про тот самый сон, где она траву косит, да вдруг передумала. Оборвалось желание на полувдохе, будто кто невидимый знак подал – не надо сейчас об этом! Оно только твое, внутреннее, сокровенное!
– Да ты, Сань, просто перепутала сладкую дачную жизнь с грубой деревенской! – не заметив ее смятения, вынесла свой вердикт Поль. – Дачник – это одно, а коренной деревенский житель – это уже совсем другое. Непрестижно нынче крестьянином быть, и никогда престижно не было.
– А надо, чтоб обязательно престижно было?
– А чего ты вдруг спрашиваешь – с такой подковыркой в голосе?
– Разве?
– Да ладно, ты меня за дурочку-то не держи… Знаешь, вот терпеть не могу ханжества с претензиями на высокую духовность! Вроде того – зачем о новой юбке мечтать, если телеса можно трухлявым рубищем прикрыть, или зачем шампанское пить да устрицами заедать, если можно водичкой с черным хлебушком насытиться… И про городскую жизнь – то же самое! Да, в городе жить престижнее, это и козе понятно! А если еще и хорошо жить… Вот как ты, например… Так что не зли меня этими разговорами, Сань, прошу тебя!
– Ладно, не буду.
– Вот опять ты! Сказала, как отмахнулась. Вроде того, мне твоей тонкой душевной организации не понять. Посмотрела бы я на твою душевную организацию, если бы тебе пришлось ходить в юбке, перешитой из штанов! Чувствуешь себя как… лохушка последняя. А не хочется, ой как не хочется в жизненном осадке плавать! Кажется, наизнанку бы вывернулась, чтобы всплыть наверх да в сливках искупаться!
– Господи, Поль… Да не предусмотрено природой для нормального человека ни осадка, ни сливок…
– А что предусмотрено?
– Да просто – жизнь… У каждого своя. Жизнь в равновесии, не зависящем от вкусовых качеств.
– Это у тебя, что ль, равновесие?
– Нет. У меня – нет. К сожалению. А хотелось бы.
– Да уж… Правильно про тебя Кирюша сказал, что ты мутная какая-то… Есть, есть в тебе другое нутро, я иногда его до раздражения чувствую!
– Да брось… Я такая же, как все, Поль.
– Ладно, не буду я с тобой спорить… – вдруг вяло махнула рукой Поль, тяжко вздохнув. – Действительно, чего я вдруг на тебя наехала… Наверное, просто домой возвращаться не хочется. Хорошо у тебя тут время провела, сытно… А дома – что?
Дома все одно и то же, вечные разговоры о нехватке денег… Тоже, можно сказать, жизнь в равновесии. И тоже не зависящем от вкусовых качеств. Потому что там вкусы как таковые напрочь отсутствуют. Ладно, проехали… Прости, подруга, несправедлива я к тебе. Ты меня, выходит, пригрела, юбку вон подарила, а я тебя же и кусаю… Не обижайся, что я тебя, как Кирюха, мутной обозвала, ладно?
– Я не обижаюсь, Поль.
– А кстати, о Кирюхе… Может, позырим напоследок на нашего красавца? Давай включай телевизор, там началось уже…
Включенный телевизор вспыхнул аккурат Кирюшиным экранным лицом, на конце произнесенной им фразы: "– …Честное слово, я стараюсь…"
Камера тут же отъехала назад, выдав панораму то ли беседки, то ли небольшой веранды у дома, где Кирюша сидел на скамеечке, грустно уставившись в лицо девушки-ведущей. Вздохнув, она ласково тронула его за плечо и, видимо, в продолжение диалога, проговорила сочувствующе:
"– Понимаешь, Кирилл, ты себя здесь никак не проявляешь… Давай взбодрись, где твой потенциал, в конце концов? Ты же так хорошо заявил о себе на кастинге!"
– Ха! Потенциал! Захотела найти черную кошку в темной комнате! – злорадно прокомментировала Поль, устраиваясь с ногами на диване. – У глупых и красивых мужиков никакого потенциала вообще природой не заложено! Не то что у нас – умных и страшненьких девочек…
"– Ты делай хоть что-то, чтоб тебя на голосовании не выгнали! – между тем тихо и проникновенно наставляла Кирюшу ведущая. – Проявляй себя как-то! Я понимаю, что с Таней Колывановой у тебя ничего не получилось, но ведь на ней свет клином не сошелся! Здесь и другие девушки есть! Тебе нравится здесь еще кто-нибудь?
– Я… Я не знаю… Я подумаю, конечно… – торопливо закивал ей в ответ Кирюша.
– Вот и подумай! А то у меня уже сложилось впечатление, что ты вообще не умеешь по-мужски ухаживать… Ты что, никогда не добивался расположения девушки?"
– Ну да, будет он добиваться, как же… – снова зашипела Поль, подтягивая коленки к подбородку. – Он у нас молодец только среди овец!
– Э, осторожнее на поворотах! – не выдержав обидного комментария, пихнула она подругу локтем в бок. – Это я, что ли, овца? – И, глянув в опрокинутое страданием лицо Кирюши, проговорила насмешливо: – Ну да, точно, овца и есть…
Поль повернула к ней лицо, встретились глазами… И расхохотались обе, звонко хлопнув протянутыми друг к другу ладонями. Хотя и не сказать, чтоб очень уж весело расхохотались. Скорее грустно. И в следующий уже момент отвернулись друг от друга, нарочито внимательно уставившись в экран телевизора.
Экран опять безжалостно выставил их взорам несчастное лицо Кирилла. Парень мычал что-то невнятное, исходя потугами перед направленной на него камерой. Явно вдруг бросилось в глаза, как жалко и некрасиво дергается уголок его рта.
– У него нервный тик, что ли? – показала пальцем в экран Поль.
– Не знаю… Вроде раньше не было…
– Ай-ай… Видишь, до чего строительство любви мужиков доводит! – насмешливо хлопнула себя по коленке Поль. Не услышав в ответ от нее ничего такого, тоже насмешливого, проговорила вдруг очень грустно: – Надо же, придумали себе выраженьице – любовь строить… Как такое могло вообще в голову прийти!
– Хм… А давеча ты вроде песни хвалебные умному продюсеру пела…
– А что, не умный, что ли? Вон, пол-страны облапошил! Чего только не придумают, чтобы денег побольше захапать, и в самое святое залезут… Ладно, выключай, спать пойдем! Завтра вставать рано.
– Что, даже досматривать не будем?
– Да пошли они к лешему, надоели. И Кирюша твой надоел, и так с ним все уже ясно… И с тобой тоже все ясно как божий день. Приедешь из своей Мордоплюевки, а он уж тут будет сидеть, тебя поджидать. Из Англии…
– Ой, не надо, Поль, прошу тебя! Про Англию не надо! И так на душе от вранья хреново! Теперь еще и жить с этим враньем надо, и утром с ним вставать… Знаешь, как тяжело!
– Ой, да ладно… Всем бы такие тяжести перепадали… – недовольно пробурчала Поль себе под нос, расстилая простыню на своем диване. – Спи спокойно, радость моя, привыкнешь…
Однако утреннее пробуждение, как ни странно, не принесло ожидаемой тяжести. Наоборот, настроение было довольно бодреньким. И давешняя, досадливо вертевшаяся в голове фразочка – замыслил я побег – вдруг снова вернулась, но с каким-то другим уже смыслом, и проговаривалась не с прежней виноватой досадой, а вполне игриво-оптимистически, с восклицательным знаком на конце: да, замыслил я побег! Замыслил! И прислушайся, мол, дурочка такая, к этому восклицательному знаку, прими его за огоровочку по Фрейду, как любят повторять к случаю и не к случаю про эту "оговорочку" умные люди! Может, это побег не от собственного вранья, а от чего-то другого, еще более неудобоваримого?
Всю дорогу, пока ехали до вокзала, Поль вздыхала, хмуро уставившись в окно маршрутки. На вокзал приехали вовремя – судя по расписанию, электричка на Кочкино отходила уже через десять минут.
– Матери будешь звонить? – деловито осведомилась Поль, перехватывая в руках свой пакет.
– Да. Сейчас. Только с духом соберусь.
– Боишься, расколешься?
– Боюсь.
– А ты побойчее голосом, пожизнерадостнее! Я, мол, уже в аэропорту, регистрацию уже объявили… Не боись, Санька! Семь бед – один ответ!
– Тебе легко говорить…
– Да уж, конечно. Мне очень легко. Так бы разбежалась и полетела. Ну, звони давай…
Мать долго не брала трубку. Телефонные гудки въедались в мозг, заставляя сжиматься волнением горло. Наконец оборвались маминым голосом, весьма озабоченным:
– Да, доча! Слушаю! Говори быстрее, я занята!
– Мам… Тут так неожиданно получилось… В общем, нас утренним рейсом в Москву отправляют. А оттуда уже…
– Как – утренним? А почему ты мне не позвонила?
– Да я подумала, мам, что тебе сейчас не до меня… Сама же сказала – у тебя проверяющие…
– Что значит – не до меня? Да гори они, эти проверяющие, синим пламенем!
– А вдруг они у тебя найдут чего-нибудь?
– Ну… В общем, да… Ты права…
– Конечно, права! Зачем рисковать? Конечно, я могла бы позвонить, но решила тебя все-таки не беспокоить…Что я, без проводов не улечу? Я и регистрацию уже прошла, сейчас выход на посадку объявят…
И тут же зазвучал из динамиков, словно в насмешку, вальяжный голос диспетчера: "Заканчивается посадка…"
– Все, мам, пока!
Испуганно переступив на месте, торопливо нажала она на кнопку отбоя, чтоб не донеслось до маминого чуткого уха окончание вокзального объявления:
"…на электропоезд, следующий до станции Кочкино… Посадка производится с пятой платформы…"
Лихо она успела на кнопку отбоя нажать! И мама лишние слова про пятую платформу и про посадку в электропоезд не услышала. Надо же, как ей везет во вранье…
Всю дорогу она думала о бабушке Анне. Вспоминала ее лицо, всегда немного хмурое, коричневое от деревенского загара. А лоб у бабушки Анны всегда белый был, потому что платочек носила, повязывала его, как лихую пиратскую бандану, до самых бровей. Платочек был выгоревший на солнце, с линялыми от стирки узорами. А когда в церковь шли, бабушка другой платочек надевала, новенький, с синими цветами по белому полю. И ее тоже в церковь принаряжала, забирала в тугой пучок торчащие жесткие космы, нещадно натягивая кожу на голове. Еще и приговаривала при этом: терпи, Санька, чай, не на баловство, чай, к Богу идешь… Бог тебя увидит, такую прибранную, и снизойдет благословением…
Помнится, однажды она подвела ее, маленькую, после службы к батюшке, заговорила с ним будто бы немного виновато:
– Вот, отец Александр, это моя внучка, та самая, которую при рождении именем оболгали… Благословите ее, чтобы Господь милость ей на добрые дела послал… И я ей внушаю, чтобы всегда только добрые дела творила…
Старый священник ласково дотронулся до ее головы, улыбнулся грустно, потом поднял на бабушку Анну глаза, произнес тихо:
– Не переусердствуй в таком обучении-то, Анна. Испуганное стяжание добродетели и до греха может довести. Добро от сердца идет, а не от испуга. Не переусердствуй, не навреди…
Когда обратно домой шли, бабушка молчала всю дорогу. Потом вдруг повернулась к ней, проговорила твердо:
– Запомни, Санюшка… Что бы ни случилось с тобой в жизни, всегда в родные места возвращайся. Даже если не к кому будет, все равно возвращайся. Здесь твоя душа живет, здесь тебе всегда хорошо будет… И дом наш сохрани по возможности… Он хоть и неказист, да все равно для души опора…
Детское воспоминание вдруг собралось внутри в тревожный комок, вытягивая из памяти давно забытое обстоятельство – а ведь дом-то бабушкин мама после ее смерти продала… Да, точно, продала, еще жаловалась отцу, что выручила за него сущие копейки! А жаль, в самом деле. Выходит, не исполнила она бабушкиной просьбы, не сохранила дом. Да и кто бы ее тогда спросил по малолетству…
А дом у бабушки, как помнится, был небольшой, всего две комнатки. Одна побольше – ее бабушка торжественно называла "залой", другая совсем крохотулечка. Собственно, это была и не комната, а отгороженный фанерной перегородкой от "залы" закуток. Там, в закутке, у нее у маленькой была вроде как своя комната с топчаном, с домотканым ковриком, с окошком, выходящим в ту часть палисадника, где отвоевал себе место стихийный цветник – заросли золотых шаров вперемежку с тонконогими неприхотливыми мальвами. Летом проснешься, поднимешь голову и смотришь, как переплывает их цветение из ярко-желтого в нежно-розовое, колышется дымкой сквозь утреннее солнце. Помнится, как однажды захотела всю эту красоту нарисовать, да не получилось ничего…
Утром на кухне ее всегда ждала кружка свежего козьего молока. Сущее, помнится, наказание было, это козье молоко! Хотя почему… Молоко и молоко, от соседской вполне дружественной козы Ляльки. Но все равно каждый раз она перед этой кружкой бычилась, надувалась капризами. А бабушка особо и не заставляла, лишь уговаривала смешной присказкой:
– Пей, Санюшка, пей, от козьего молочка кровушка будет здоровенька, щечки розовеньки, глазки чистеньки да остреньки…
– Вот сама и пей! – огрызалась, глядя исподлобья.
– Так а я уж давно свою-то кружку выпила… Думаешь, без завтрака осталась? Я, чай, в четыре утра встала, и на ферму сбегала, и со скотиной управилась…
– Бабушка, наши куры и поросенок Борька – это скотина, что ли?
– Ну… Так говорят, в общем.
– А папа говорит, что скотина – это ругательное слово!
– Ну что ж, коли так… Папа у тебя шибко умный, спорить не буду. Ругательное так ругательное. Ты в школу пойдешь, тоже умная будешь. А пока давай пей свое молоко…
Наверное, из-за этого молока она такой жердиной и вымахала. Кровушка оказалась здоровенька, а вот со "щечками" и "глазками" как-то не совсем образовалось. Не получилось щечек и глазок, заложенных в посыле бабушкиного уменьшительно-ласкательного благожелания. Получились высокие татарские скулы и маленькие, глубоко запрятанные глаза. И мексиканская копна жестких, как конская грива, волос. Хотя при чем тут волосы? Про волосы бабушка ничего такого вообще не обещала…
Вздохнув, она стащила с себя пиджачок, бросила на колени. Холодок раннего июньского утра обещал перерасти в относительно теплый денек. Вон на небе ни облачка. И яркое солнце вовсю наплясывает над кронами придорожных лесков. Сейчас какая-то станция, судя по всему, будет, – электричка замедлила ход, со взгорка вдали мелькнуло селение с белой церковкой. И народ в вагоне закопошился, похватал котомки, потянулся к выходу. Дачники, наверное. А ей еще ехать и ехать…
Чем дальше электричка отъезжала от города, тем меньше становилось в вагоне народу. Наверное, потому, что день был будний. В выходные здесь наверняка не протолкнуться. Может и такое статься, что в Кочкино она одна на платформу сойдет… И пойдет по дороге, солнцем палима. С чемоданом. Как-то ее встретит баба Сима? Может, и не узнает даже…