Победитель пустых улиц и сгоревших домов
К Поклонной горе - самому высокому месту перед столицей, куда поднимались, прежде чем войти в нее, русские люди, чтобы снять шапки и поклониться своему святому городу - Наполеон подъехал в коляске. Он весь в нетерпении, потому что в ее стенах заключаются для него все надежды на мир, на уплату военных издержек, на бессмертную славу. Он ждет депутации столицы с ключами от города. Однако проходил час за часом, но никто не появляется. А ведь он уже заготовил речь, где намерен сказать, что французы принесли русским цивилизацию. Но мало этого - ему приносят новое известие: Москва - пуста… Он не может поверить. Как?! Неужели столько великолепных дворцов, столько блестящих храмов и богатых домов было оставлено владельцами, словно это хлам, пустяк? Этим известием "он приведен был в чрезвычайное изумление, - рассказывает очевидец, русский пленный, находящийся в этот момент рядом с Наполеоном, - некоторый род забвения самого себе. Ровные и спокойные шаги его в ту же минуту переменились на скорые и беспорядочные… Это продолжалось битый час, и во все это время окружавшие его генералы стояли за ним неподвижно как истуканы, не смея пошевельнуться".
Ничего подобного представить себе Наполеон не мог. Он свирепел, крыл русских почем зря, обвиняя их в "неумении правильно сдаваться", но незавидное положение его становилось все более и более очевидным. Ведь "с тех пор, что люди себя помнят, еще не случалось, чтобы население из 500 тысяч жителей целиком бежало из своей столицы. Все до единого, от старика до младенца, бежали на чем попало, не запасшись ничем" (де-ля Флиз).
"…Только вследствие того, что они уехали, - скажет потом Лев Толстой, - и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце… поднималась из Москвы в саратовскую деревню с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга…, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию".
Когда Кутузову доложили, что французы заняли Москву, он сказал: "Слава Богу, это их последнее торжество".
Наполеон въехал в столицу ночью и остановился в доме у Дорогомиловской заставы. Но спать ему не пришлось: сначала мешали клопы, а в два часа ночи в Москве начались пожары. На рассвете он направился в Кремль. И там, решив, что захватом Москвы война кончена, Наполеон пишет лицемерное письмо Александру I, уверяя, что он пришел в русскую столицу с дружескими намерениями, одновременно намекая, что дело сделано и неплохо бы заключить мир - и отправляет письмо с раненым русским офицером.
Во вторую ночь пожар разгорелся с такой силой, что Кремль окружила стена огня. По небрежению часовых под окна Наполеона был пропущен артиллерийский обоз и, если бы огонь зажег артиллерийские парки, колоссальный взрыв уничтожил бы Наполеона вместе с войском и городом.
Но огонь Провидения берег Наполеона и его солдат от легкой смерти.
Настроение у французов было подавленное. 36 часов прошли в непрерывной борьбе с огнем. Наутро Наполеон не может найти себе места. "Какое ужасающее зрелище! - восклицал он. - Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди?! Это скифы!.." Хотя он поразил Русскую Империю в самое сердце - у русских не было ни страха, ни покорности. Не они, а он чувствовал себя побежденным. "Победа, - пишет Сегюр, - которой он все принес в жертву, гоняясь за ней, как за призраком, и уже готовый схватить ее, исчезала на его глазах в вихрях дыма и пламени!"
Наполеона с трудом уговаривают уйти из города, но все выходы из Кремля уже в огне. Только по подземному переходу он вместе с гвардией выбрался из Кремля. "Пепел слепил глаза, а буря огня оглушала, - вспоминал Сегюр. - Даже те из нас, кто уже успел ознакомиться с городом, не могли ориентироваться, так как улицы исчезли среди дыма… Император пустился пешком через этот опасный проход. Он продвигался среди горящих сводов, падающих столбов и раскаленных железных крыш. Пламя, с яростным шумом пожиравшее здания, среди которых мы шли, и раздуваемое ветром, высоко поднималось, образуя дугу над нашими головами… Жар обжигал нам глаза… Жгучий воздух, горячий пепел, огненные искры… Мы почти задыхались в дыму…"
И тут Наполеону опять пришлось пройти мимо длинного обоза с порохом, но рок и здесь спасает его, чтобы провести сквозь долгую и непрерывающуюся цепь унижений. В огненном смерче их проводник заблудился и не знал, куда идти. "Здесь, - пишет Сегюр, - и закончилась бы жизнь Наполеона, если бы не мародеры из первого корпуса, которые, узнав императора, с трудом вывели его на выгоревшее место".
На другое утро "весь город представлял сплошной огненный смерч, который поднимался к самому небу и окрашивал его цветом пламени. Наполеон долго смотрел на эту зловещую картину в угрюмом молчании и потом воскликнул: "Это предвещает нам большие несчастья!" Цель его похода достигнута. Вот она, лежала сейчас перед ним - святая Москва, город русских царей, предел его желаний. Он получил то, что хотел, но это оказалось не то, что ему было нужно. Ум его отказывается понимать происходящее, он не знает, что делать дальше. В одном из своих бюллетеней он даже объявляет, что Москвы как города больше не существует. Потом он все же возвращается в Кремль, самоуверенно заявляя, что "два таких имени, как Наполеон и Москва, соединенные вместе, окажутся достаточными для завершения всего". Но имя Москвы соединилось с именем Наполеона, только чтобы стать роковым для всей его дальнейшей судьбы."
Кто сжег Москву?
Французы или русские? Спор об этом продолжается до сегодняшнего времени, хотя, думаю, исчерпывающий и однозначный ответ на него давно дал Александр Николаевич Попов (1820–1877), русский историк XIX столетия в своей фундаментальной монографии об Отечественной войне 1812 года, удостоенной в 1877 году Уваровской премии Академии наук.
Вся Россия, говорит Попов, после известия о пожаре, стала считать, что Москву сожгли французы. Но Наполеон не собирался ее поджигать, поскольку она нужна была ему для заключения выгодного мира. Он запретил вначале грабеж войскам и даже предполагал не облагать жителей военною контрибуциею. "Еще менее, - считает Попов, - могло быть побудительных причин к такому поступку со стороны его войск… Если же невозможно допустить предположения, что французы сожгли Москву, то сам собою выходит ответ на вопрос о том, кто ее сжег, и остается только определить, какая доля участия в этом событии принадлежит графу Ростопчину?" Ведь именно его, генерал-губернатора Москвы, называл Наполеон в своих бюллетенях главным виновником Московского пожара.
В начале 1813 года, сообщает Попов, поручая вниманию графа Ф. В. Ростопчина одного английского капитана, отправлявшегося в Россию, граф М. С. Воронцов писал: "Он едет, чтобы вблизи посмотреть на народ, который превзошел все современные и прежние народы своим великодушием, доблестью, постоянством и любовью к Отечеству. К кому лучше могу направить его, как не к тому, кто был главною причиною, вызвавшею эти доблести… Я ни с кем не могу вас сравнить, кроме князя Пожарского, но ваш подвиг еще труднее".
Примечателен ответ, в котором Ростопчин отклоняет от себя эти похвалы: "Вы хвалите мою любовь к Отечеству; но сколько же лиц, которые превзошли меня! Крестьяне, которые сами жгли свои избы; отец, приведший ко мне двух сыновей и отдавший их на защиту Отечества; старуха, приведшая ко мне двух сыновей и внука и говорившая им: "Да будете вы прокляты, если не истребите злодеев"; один слуга, выстреливший в Мюрата на Арбате, полагая, что это Бонапарт и убивший какого-то полковника; крестьянка, которая зажгла дом в той мысли, что там ночует это чудовище. Двое последних поплатились жизнью за свою преданность. Вот герои! Позавидуем им, и будем считать себя счастливыми, что принадлежим к их соотечественникам".
Переехавший жить в Париж в 1816 году (до 1823 года) граф Ф. В. Ростопчин (1763–1826) всегда молчал, когда речь заходила о пожаре Москвы, поддерживая уже сложившееся мнение о своей роли в ней.
Но когда в английских журналах в 1822 году появилось сообщение, что сэр Роберт Вильсон "помогал графу Ростопчину привести в исполнение задуманное им намерение сжечь столицу", Ростопчин тотчас поместил опровержение. Известно также, что на лечении в Бадене в 1817 году "однажды вечером у Тетенборна он начал насмехаться над теми, которые воображают, что возможно сжечь огромный город, как на театральной сцене сгорает Персеполис от руки Таисы.
"Я поджег дух народа, - говорил он, - и этим страшным огнем легко зажечь множество факелов". Затем он объяснил, какие принимал меры, как генерал-губернатор: велел вывезти пожарные трубы, открыл тюрьмы и вообще распоряжался с тою целью, чтобы французам оставить не город, наполненный всеми средствами для существования, а место запустения, и, наконец, решительный пример, который он дал сам, когда сжег свой дом в подмосковной деревне".
"Но всего смешнее, - говорит он в письме 1816 года своей дочери, - что моя так называемая знаменитость основана на Московском пожаре, событии, которое я… вовсе не приводил в исполнение, и никто не говорит ни слова… о героизме народа".
Но за три года до своей смерти, в 1823 году, в Париже, Ростопчин все же решил сказать "Правду о Московском пожаре", издав это свое сочинение, вызвавшее всеобщее удивление не только русских, но и иностранцев, поскольку в нем он впервые публично отказывался от чести сожжения Москвы. "Общее мнение не только во Франции, но и повсюду, - говорилось в парижской прессе, - приписывало сожжение Москвы графу Ростопчину по приказанию правительства… Но вот наконец появилась Правда о Московском пожаре… Граф Ростопчин уверяет, что пожар Москвы не был его делом, что он не задумал его и не приготовил… Всем известно, какие были последствия этого достопамятного происшествия и какое оно имело влияние на судьбы Европы. Самые просвещенные умы считали его не только главнейшею причиною спасения России, но и падения Наполеона. В зареве Московского пожара уже виднелась Св. Елена…
Действительно, графу Ростопчину, и нельзя было бы удивляться, что его имя в общем мнении Европы связалось неразрывно с пожаром Москвы на основании ложного предположения, будто Москва была сожжена по распоряжению правительства". Но такого распоряжения в действительности не было, и "граф Ростопчин действовал в этом случае лично, а не как представитель правительства. Но граф Ростопчин в своей Правде отказывается и от этого…"
Но если не он, то кто же тогда сжег Москву?
"Первые пожары произведены были, - говорит Попов, - полицейским чиновником Вороненкою, исполнявшим приказания графа Ростопчина, который, вероятно, для облегчения совершить опасное (почти в виду неприятеля) предприятие, указал ему на разрывные снаряды, приготовленные Леппихом для воздушного шара".
Однако еще до вступления в Москву неприятеля, по словам Ростопчина, в разговорах с купцами, мастеровыми и людьми из простого народа ему "приходилось слышать следующее выражение, когда они с грустью заявляли опасение, что Москва может достаться в руки неприятеля: лучше ее сжечь! Во время моего пребывания в Главной квартире князя Кутузова я видел многих москвичей, спасшихся из столицы после пожара, которые хвалились тем, что сами сожгли свои дома". Это последнее показание подтверждают и другие свидетели-очевидцы. "Бывшие в Тарутинском лагере, конечно, помнят точно так же, как и я помню, - говорит И. П. Липранди, - что московские выходцы рассказывали, как они сами и другие москвичи поджигали свои дома и лавки перед тем, чтобы уйти из ней".
"После изложенных свидетельств возможен ли вопрос о том, кто сжег Москву? - вопрошает Попов. - Тот, кто имел на это право, тот, кто жег, начиная от Смоленска, все свои города, села и деревни и даже поспевавший в поле хлеб, лишь только проходили русские войска и приближался неприятель, - Русский народ в лице всех сословий и состояний, не исключая и лиц, облеченных правительственною властью (выделено мной. - М. Ф.), в числе которых был и граф Ростопчин". "Москва, из своего пепла восставшая, - говорит один из боевых деятелей 1812 года, - прекрасная, богатая, новою вечною славою великой жертвы озаренная, конечно, всегда будет помнить вместе с целой Россией свои дни скорби и запустения, но помнить с тем, чтобы гордиться ими: ибо пожар ее, над головой вторгнувшегося в нее врага зажженный, если был делом немногих, то был мыслью всех. И с нею вместе обращались в прах и все надежды завоевателя на мир и на победу".
"Разжалованная императором Петром из царских столиц Москва, - отмечал А. И. Герцен, - была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую он почувствовал при вести о ее занятии, о кровной связи с Москвой".
"Только бы честь была спасена"
Наступает сентябрь, но Александр I так и не удостаивает Наполеона ответом. Наполеон предлагает посланнику в Санкт-Петербурге Коленкуру начать переговоры так, чтобы русские потребовали у него мира. Но тот отказывается, и Наполеон посылает маршала Лористона. Последние слова его своему послу: "Я хочу мира… мне нужен мир; я непременно хочу его заключить, только бы честь была спасена".
Москва, которую Наполеон обещал обесчестить, сама лишила его чести! Он, взявший четырнадцать европейских столиц, был унижен беспримерно: упадком духа войска после самой страшной в его жизни Московской битвы, и, главное, взятием пустой столицы, сожженной самими русскими почти дотла. Ожидавший от русских только страха и поклонения, он сам был унижен не только в глазах своих генералов, но и собственных: ведь если нет побежденных, то какой же он победитель?
А в это время казаки уверяют Мюрата, что не собираются против него сражаться, поскольку признают императором только того, кто царствует в Москве. Кутузов удивлялся потом сравнительной "легкости, с которой удались все хитрости, употребленные для того, чтобы удержать Наполеона в Москве и утвердить его в смешной претензии заключить в ней почетный мир, когда у него не было больше силы воевать… Наполеон потерял рассудок, - говорил он, - вся кампания доказывает это - жаль, что он не вздумал идти еще за Москву - мы предоставили бы ему для покорения еще 5000 верст".
C каждым днем обстоятельства становились для французов все более угрожающими. Пошел первый снег, но гордость Наполеона не могла допустить, чтобы он ушел из Москвы сам, добровольно. Поэтому он проявляет несвойственную ему нерешительность. Но когда ему докладывают о Тарутинском сражении, где русские уничтожили 4000 солдат его авангарда, он понимает, что из Москвы надо немедленно бежать, потому что Кутузов "не только окружил своего неприятеля народным восстанием и партизанскими отрядами", но и подготовил свои отдохнувшие войска к наступательным действиям, которые сами французы уже вести не в состоянии.
Москва сделала свое дело. По словам Сегюра, из нее вышла уже не армия, а "какой-то караван, бродячее племя, возвращающееся после большого набега с пленниками и добычей". И теперь русской армии оставалось только, закрыв дорогу в нетронутые войной южные губернии, заставить французов идти по опустошенной ими же на 16 верст по обе стороны земле. Говорят, что когда Наполеон отдавал приказ отступать по Старой Калужской дороге, то потерял сознание, поскольку такой приказ унижал его, оскорблял гордость, честь.
А еще он понимал: отступление по такой дороге означает для его армии самоубийство. Но Москва вынудила его принять это еще одно, по словам Сегюра, роковое решение.
В отместку за "теплый прием" в Москве Наполеон отдал подлый приказ взорвать святыню русской земли - Кремль и убивать любого пленного, отставшего более чем на 50 шагов. "Что за бесчеловечная жестокость, - воскликнул как-то даже дипломат Коленкур. - Так вот та цивилизация, которую мы несли из Европы в Россию!"
Во всю войну, а особенно в Москве, французы показали себя настоящими вандалами, ведя себя "как дикий и необразованный народ". Наполеон при себе приказывал обдирать ризы с образов в Успенском соборе Кремля. А в Архангельском соборе была устроена для него кухня. Во всех храмах устраивались конюшни. "Наглости всякого рода и ругательства, чинимые в церквах, столь безбожны, - писал очевидец, - что перо не смеет их описывать; они превышают всякое воображение".
Провидение не замедлило со своим ответом нашествию. За 25 дней бегства из Москвы от 100 тысяч строевых солдат осталось только 35 тысяч. В Орше, боясь плена и гибели, Наполеон сжигает не только весь свой гардероб, который мог стать трофеем для наших солдат, но и все документы, собранные им для написания истории своей жизни.
Все бедствия французов, отступавших из Москвы, скрывали даже от всех начальников частей, остававшихся на западе России. Когда остатки Великой армии добрались до Борисова (перед Березиной) и армия Виктора увидела вместо "победоносной московской колонны" только "вереницу призраков, покрытых лохмотьями, женскими шубами, кусками ковров и грязными продырявленными выстрелами шинелями, призраков, ноги которых были завернуты во всевозможные тряпки, ее поразил ужас!.. Солдаты Виктора и Удино не могли поверить своим глазам…"
После бегства Наполеона (в одежде Коленкура и под его фамилией) 6 декабря из остатков армии последняя превратилась в беспорядочную толпу. Обратно, через Неман, переправилось ничтожное количество французов. "два короля, один принц, восемь маршалов с несколькими офицерами, пешие генералы, шедшие без всякого порядка и свиты, наконец, несколько сот человек еще вооруженной гвардии - составляли остатки ее: они одни представляли ее!" - свидетельствовал Сегюр.
Это было все, что осталось от Армады западных варваров после Московского похода. "В истории не было примеров подобного погрома таких страшных полчищ, - пишет Тарле, - ибо в военном отношении армия Наполеона после Березины просто перестала существовать".
Прав был Кутузов, когда считал, что Москва - если французы ее займут - спасет русскую армию.
Но Москва спасла и Россию.
Да, Наполеон добился-таки своей цели - захватил Москву, но победа над ней обернулась для него катастрофой.
"…Обстоятельства увлекли меня! Может быть, я сделал ошибку, пойдя на Москву, может быть, напрасно остался в ней слишком долго, но ведь от великого до смешного - один шаг…"
Когда Наполеону в изгнании доложили, что Москва вновь отстроена, он с несвойственной ему искренностью сказал:
"Какой удивительный народ, эти русские! Ничто их не берет. Просто - Неопалимая Купина".